Лидия Чарская
За что?

– Странно! Где ты обретаешься? За какими высотами? Весь институт знает это. – И потом тихо и веско добавила – Марионилочка выходит замуж.

– Замуж? Марионилочка?

И прежде чем Варя успела удержать меня, я была подле кафедры у ног Марионилочки.

– М-llе дуся! – кричала я, как исступленная, точно меня обрекали на казнь, – не выходите замуж, не выходите! Ради Бога не выходите, дуся m-lle!

Она сначала даже испугалась как будто, потом улыбнулась, обняла меня и сказала:

– Странная ты девочка. Почему я не должна выходить замуж? Объясни-ка мне!

– Да потому, что вы нужны всем нам и вашему классу, и мне, наконец, и всему свету, – вырвалось у меня пылко.

– Нужна! Да, теперь, может быть. А потом, когда вы выпорхнете отсюда, как птички из клетки, я уже не нужна буду вам. А когда состарюсь, мне будет тяжело одной без семьи, без мужа. Придется идти в богадельню и умереть в одиночестве.

Она задумалась немного, потом по прелестному лицу ее пробежала улыбка.

– Вот поэтому я и хочу найти себе друга на всю жизнь, подле которого я не чувствовала бы себя одинокой, – продолжала она. – Мне хочется тоже испробовать, что такое счастье, узнать его, какое оно бывает на земле.

Я не знаю почему, но слова ее произвели на меня странное впечатление.

Грустная ушла я от третьих, пробралась в свой дортуар и, уместившись на подоконнике, долго смотрела на месяц. Мне показалось, что месяц и счастье одно и то же. Но месяц я видела, а счастья нет. Мне оно представлялось почему-то красивой златокудрой феей с лазоревыми глазами. И пока я стояла в дортуаре, чудно озаренном лунным сиянием, что-то давно знакомое, нежное и туманное приблизилось ко мне, обвила меня легким облачком, коснулось моего лба. И он запылал, и щеки запылали также. Чуть слышные аккорды полились мне в душу.

Точно невидимая музыка заиграла где-то поблизости. Потом она затихла, и губы мои, трепещуще и взволнованно, зашептали:

 
Белый кречет кричит в облаках
Расцветают в долине цветы…
Побежали потоки в горах,
То смеясь, то рыдая… Где ты?
 
 
Я долины кругом исходил,
На утесы крутые влезал…
Я тебя беззаветно любил…
Я тебя бесконечно искал…
 
 
Где ты, фея воздушных высот?
Где ты, роза цветущих долин?
Где найду твой лазоревый грот?
В высоте иль на лоне низин?
 
 
Где ты, сказка лучистого дня?
Где ты, песня воздушных ночей?
Где ты, пламя живого огня
И сиянье небесных очей?
 
 
Ты обвей меня нежным крылом,
Обними белоснежной рукой,
Очаруй очарованным сном…
Фея счастья! Хочу быть с тобой…
 

Я вся еще трепетала от прилива горячего экстаза, как дверь в дортуар отворилась и Фрося спросила:

– Что вы делаете здесь одна, Вороненая?

– Любуюсь луной! – отвечала я, рассерженная тем, что она явилась некстати.

– Вы дерзки. Ступайте в класс! – прошипела мне она вслед.

Противная Фроська!

Ну, можно ли стать поэтессой при подобных условиях?

8 ноября

Я узнала странные вещи. Так вот о чем они шушукались все четверо: креолка, Правковская, Татьяна и Радя Карская, сбившись в одну общую группу на постели Зины Бухариной.

Замирая от сладкого ужаса, Катя Макарова сообщила, что сама видела кости на последней аллее.

Кости! Какой ужас!

– И знаете, месдамочки, – повествовала, блестя разгоревшимися глазами, Катя, – это кости человеческие, непременно человеческие! Ведь наш институт монастырем был прежде, и в саду было кладбище: там покойников хоронили.

– И все-то ты врешь! – вскричала, подойдя к ним, Малявка, – наш институт замком был одного чухонского барона еще до завоевания Петербурга Петром Первым, и здесь…

– Юлька, умолкни! Ну где ты у чухон барона выудила?! – разом остановила пыл расходившейся девочки Бухарина, – а что это замок был, так это правда, – тут же добавила она. – Иначе, что же значит подземный ход, который выходит на галерею?

– И совсем это не подземный ход, а просто подвал, где на зиму капусту прячут, – огорошила нас Карская своим прозаичным объяснением.

– Ну, старушка Божья, ты уж всегда что-нибудь выдумаешь такое… самое заурядное, – рассердилась на нее Пушкинская Татьяна, любившая все поэтичное, таинственное и выходящее из ряда вон. – Я утверждаю, что и в саду кости, и в подземелье. Я знаю, это кости казненных.

– Каких казненных?! – воскликнули разом мы все.

– Ах, господа! – заволновалась Татьяна, – тут ведь замок был, и жил в нем жестокий-прежестокий барон…

– Как Синяя Борода, – ввернула свое словцо подскочившая Додошка.

– Даурская, вы глупы! – рассердилась Елецкая. – Синяя борода – это сказка, а злодей, живший в замке, – быль. Я твердо верю в то, что все это правда. Он казнил своих врагов и бросал их трупы в подземелье. Я могу поклясться, чем хотите!

Глаза нервной девочки сверкали в полутьме дортуара. Щеки побледнели.

– А что, если ты все это врешь, душка? – огорошила ее снова Радя Карская, довольно-таки скептически относившаяся ко всем этим бредням.

– Сама ты врешь! – рассердилась Татьяна.

– А от кого ты все это слышала? – не унималась та.

– Конечно, ей все это во сне приснилось, – засмеялась креолка своим милым смехом.

– Ну, уж нет! – неожиданно вступилась я за рассказчицу, – такие вещи не снятся. И откуда же кости на последней аллее?

И тут же, охваченная назойливой мыслью, я продолжала с горячностью:

– Знаете, что я порешила: пойти в подземелье и узнать, что там такое.

– Не в подземелье, а в подвал. Называйте вещи их именами! – снова расхолодила наш пыл неумолимая Карская.

– Но только, месдамочки, и нагорит же нам, если попадемся! Фроська, как голодный волк, по всему институту рыщет, – предостерегала Малявка, нервно поеживаясь от страха.

– Вздор! Чепуха! Я беру все это на себя, – произнесла я с обычною мне горячностью. – Завтра, после обеда, когда m-lle Ген уйдет пить кофе в свою комнату, мы идем! Только кто готов спуститься со мной? Надо это решить сейчас, – и я вопрошающим взором обвела группу.

– Я!

– И я! – послышались голоса со всех сторон.

– И я! – произнес подле меня знакомый мне, тоненький, как у ребенка, голос. – Если вы пойдете, Воронская, возьмите и меня! Умирать, так вместе, зараз!

Передо мной стояла Черкешенка. Она успела расплести на ночь свои, отливающие синевой, черные косы и стояла теперь перед нами красивая и таинственная, с блестящими глазами, черными, как ночь.

– Ай, привидение! – закричала вдруг своим пронзительным голосом Додошка, отскакивая от двери.

– Додошка, как ты смеешь пугать! Это не привидение, a m-lle Ген.

Действительно, m-lle Ген вышла из своей комнаты, осведомилась, что здесь за шум, и велела ложиться спать.

Когда я уже почти засыпала, кто-то прыгнул ко мне на кровать.

– Воронская! Неужели вы способны верить в эту чушь и пойдете с ними?

Я с трудом открыла глаза, потому что меня страшно клонило ко сну.

– Ну, да, конечно, – проговорила я заплетающимся языком. – И что тут удивительного? – добавила чуть слышно.

– Удивительного нет ничего. Удивительно только то, что я идеализировала вас и считала, безусловно, выше всех, а вы такая же наивная дурочка, как они, – ясно отчеканивая каждое слово, проговорил голос Симы, отчетливо прозвенев в тишине дортуара.

– Ну и отлично! Оставьте меня в покое! – произнесла я сердито. – Дайте же мне спать, наконец, несносная гувернантка!

9 ноября

Весь день мы провели как бешеные: хохотали, дурачились без всякого удержу. Зина Бухарина, Татьяна Макарова и скептическая Карская, Додошка, Черкешенка и другие. И чем ближе подходил назначенный час, тем несноснее мы становились. Даже Черкешенка разошлась против своего обыкновения. Ее глаза беспокойно поблескивали, бледные щеки разгорелись.

– А вы трусите, кажется? Признавайтесь, Елена, – пошутила я.

– С вами я не боюсь ничего. С вами я куда угодно пойду! – горячо вырвалось из груди Черкешенки.

– Даже, несмотря на то, что я розы ваши под злую руку выкинула?

– Ах, Аида, не напоминайте мне про эти злосчастные розы. Это была глупость. И чем же я могла доказать вам мою любовь иначе? А полюбила я вас давно, с той самой минуты, помните, как вы, такая гордая, стояли среди девочек, а они кричали на вас за то, что вы шпионите. Вот тогда-то вы и взяли мое сердце. И потом, потом, правда, что у вас есть мачеха, Аида? – неожиданно спросила она.

– Да.

– А у меня есть отчим. Я очень несчастна. А глупые девочки считают меня кисляйкой. Они не поймут меня. А вы понимаете, я это чувствую. Мой отчим очень жестоко обращается со мною… он…

– Воронская! Гордская! Идти пора, а вы тут в сантименты пустились, – вскричала вдруг, неожиданно, как из-под земли выросшая перед нами Бухарина. – Ключ от платков я выманила у дежурной. Теперь остается каждой по очереди взять платок из шкапа и незаметно прокрасться в столовую, а оттуда через буфетную и сени на галерею. Только не зевать!

И Зина первая ринулась к шкапу, достала оттуда зеленую шаль и скрылась с нею из класса. Через две-три минуты тот же маневр был произведен Додошкой и другими. Когда я брала мой платок, меня остановил знакомый голос:

– Ну, уж коли погибать, так погибать вместе. Стойте, Воронская, и я пойду с вами.

И Сима Эльская присоединилась к нам.

– Все это ужасно глупо, что вы задумали! – произнесла она с какой-то необычайной суровостью в голосе, – глупость, достойная Додошки, но не вас. Но что делать, отстать от вас неловко.

Через полчаса мы присоединились к остальным. Девочки, в одних платьицах, с одними легкими зелеными шалями на плечах, стояли на галерее и, щелкая зубами, переминались с ноги на ногу.

– Ужасно холодно, – жаловалась Додошка.

– Если холодно, то сидела бы дома, – и Бухарина сердито блеснула на нее глазами. – Ну, Аида, веди нас! – бросила она в мою сторону.

– Госпожа Воронская, в авангард!

– Дорогу королеве! – закричала было Сима, но ее тотчас же остановили другие:

– Во-первых, того и гляди Фроська услышит, если случайно в буфетную зайдет, а во-вторых, к подземелью замка надо питать некоторое уважение…

– Эх, уж это мне подземелье! – заговорила Волька, но ее тотчас же опять уняли.

– Как можно! И не стыдно тебе!

Мы спустились по трем скользким ступенькам и очутились в огромной сводчатой комнате, откуда шли еще другие ступени куда-то вниз, в темноту.

Додошка глянула вперед и, как говорится, обомлела.

– Хоть убейте меня, не пойду. Ни за что не пойду! Избави Бог!

– Додошка! Ты все дело погубишь! Вороненая, иди ты первая. Сима, ты тоже. Вы две отчаянные, ведь ничего не боитесь. Бухарина, ты за ними…

И Катя Макарова, у которой голос дрожал, толкаясь между притихшими девочками, шагнула вперед.

– Ну, месдамочки, так мы очень далеко не уйдем. Или домой, или вперед. Я предлагаю затянуть марш Буланже для храбрости, – и Сима, стараясь казаться равнодушной, вышла вперед.

Я опередила ее и первая вбежала в темное, узкое наподобие коридора, пространство, где царствовали полумрак, сырость и какой-то специфический, затхлый, свойственный всем подвалам запах.

– Ну, не подземелье разве? – шепотом воскликнула наша Татьяна.

Мы шли теперь, тесно сбившись в кучку, взволнованные непривычной нам обстановкой. Даже Волька притихла и обычная ее веселость покинула ее. Про Додошку и говорить нечего. Она просто повисла на руке Бухариной, и та должна была тащить ее на буксире.

Чем дальше мы шли, тем шире и шире становилось подземелье, или, попросту говоря, подвал.

Вскоре перед глазами нашими предстала круглая сводчатая комната, сквозь узенькие оконца которой, вделанные в стене, слабо пробивались вечерние сумерки. В ту же минуту, как только мы вошли, что-то зарычало, закряхтело и заворчало в углу комнаты, и при слабом свете умирающего дня мы увидели высокую, страшную фигуру человека с огромной черной бородой, грозно поднявшуюся нам навстречу. Мне особенно бросились в глаза его всклокоченные волосы и кровью налитые глаза.

– Ах! Ах! – раздался за мною в ту же минуту пронзительный голос, и Додошка бросилась сломя голову назад по узкому коридору. За нею кинулись все остальные. Я неслась впереди всех, шелестя тяжелым камлотом. Мне казалось, что черный, страшный человек гонится за нами следом, что вот-вот его рука тяжело опустится на мое плечо…

– Ах! – облегченным вздохом вырвалось из груди всех шести девочек, когда мы снова очутились в галерее, прилегающей к сеням.

– Слава Богу! Унесли ноги! – осеняя себя широким крестом, произнесла Бухарина.

– Это был не кто иной, как он, – произнесла Додошка, едва сдерживаясь от истерических рыданий.

– Кто он? – вскрикнула Черкешенка, до боли впиваясь мне в руку своей маленькой, горячей рукой.

– Он, конечно, призрак того злодея, который… – и вдруг Пушкинская Татьяна внезапно смолкла и посмотрела на дверь, ведущую в сени.

Мы дружно вскрикнули все разом. На пороге сеней стояла Ефросьева.

Первую минуту всем нам, как по команде, пришло в голову броситься назад, прямо в сад, обежать его кругом и явиться в класс через задние двери. Но было уже поздно.

– Даурская, Бухарина, Елецкая, Воронская, и все остальные идите за мною.

Мы шли за нею в гробовом молчании, не смея проронить ни слова. Даже Додошка притихла. Сима значительно поджала губы, и обычная насмешливая улыбка не морщила ее рта. Мы шли чинно, по парам, точно на прогулку, особенно старательно выворачивая ноги, чтобы, согласно строгому институтскому этикету, не шаркать ими.

– Батюшки, да она нас к мамане тащит! – прошептала, замирая, Додошка. – Вот так фунт!

Действительно, Ефросьева, с видом карающей Немезиды, вела нас по освещенному газовыми рожками нижнему коридору прямо по направлению квартиры maman.

Начальница, предупрежденная, очевидно, о приходе преступниц, вышла из внутренних апартаментов в своем обычном голубом шелковом платье, величественная и грозная, как никогда.

Захлебываясь и заикаясь, Ефросьева живо изложила, в чем дело, рассказав, что эти негодные, эти нарушительницы порядка, эти мальчишки-кадеты были в нижнем подвале, где живет садовый сторож, и Бог знает, зачем они ходили туда.

– Так это был сторож? – чуть слышно, разочарованным голосом, протянула Додошка, едва инспектриса окончила свою речь.

– Неужели бородатый мужик только сторож? А мы-то думали! – протянула ей в тон Макака.

– Что такое? Что за чушь ты городишь, – строго хмуря свои красивые брови, произнесла начальница. Мы не знали, что ответить, что сказать. Тогда Волька выступила вперед и, путаясь, изложила в чем дело: думали узнать – находятся ли в подвале кости чухонского барона или же просто там хранится капуста… и вдруг там не барон чухонский, а бородатый мужик и… и…

– Ты, ты и ты, снимите передники и стойте у стола (одно из институтских наказаний) всю неделю. А если повторится что-либо подобное, вы будете наказаны гораздо строже. Сегодня вы уже достаточно наказаны, но в другой раз я буду беспощадна. Идите.

– Батюшки! У четвертушек опять столпники, – шушукались пятые, поглядывая из-за своих столов туда, где шесть девочек без передников стояли каждая за своим столом.

– Ну, а я столпничаю за компанию, – сказала Сима, – чувствуете вы это, Воронская? Ей-ей. Уж если попадать, так уж попадать вместе. А глядите-ка на Черкешенку: она совсем раскисла.

Действительно, Черкешенка была вся красная, как кумач, и щеки ее так и пылали. Она жалобно смотрела на нас глазами насмерть раненной лани и точно жаловалась на что-то.

– Елена, да ты совсем больная, – дернула Гордскую за рукав ее соседка. Но та только глазами повела и ничего не сказала. Ночью, когда мы спали, ее отвели в лазарет.

10 ноября утром

Вчера вечером, когда мы уже лежали в постелях, дверь в дортуар неслышно распахнулась, и Марионилочка в белом ночном пеньюаре вошла к нам.

– Дуся, ко мне! Ко мне, дуся! – кричали наперерыв девочки. – Поцелуйте меня… нет, меня, пожалуйста, – и они протягивали к ней руки.

Неслышная и легкая, она с тихим смехом освободилась из объятий поймавших ее девочек и подошла к моей постели.

– Добрая волшебница, это вы?! – вскричала я, вся затрепетав от радости при виде любимой наставницы.

– Я, маленькая капризница, и пришла пожурить тебя с разрешения m-lle Ген. Что ты опять наделала! А? Не могу себе представить, чтобы умная, развитая, интеллигентная девочка верила в существование каких-то костей и подземелья в простом институтском подвале, где живет садовый сторож, которого вы так огорошили своим неожиданным появлением.

– Да я и не верю! – вскричала я.

– Зачем же было это делать? Неужели так приятно морочить себя и других? Лида! Лида!

– М-lle Вульф! Дуся, – проговорила я шепотом – вы понимаете, что значит беситься с отчаяния, а? Вы понимаете, что я потеряла солнышко? Вы понимаете, что у меня есть мачеха, которую я ненавижу? Есть сестра, которую я презираю, есть братья, которых видеть не хочу. Я – никому не нужная и чужая. И пусть они знают, что и мне никто не нужен, и радовать их своими добрыми успехами и хорошим поведением я не хочу. Не хочу! Им неприятно, что я стала отчаянная, дерзкая, шаловливая, что я почти не учу уроков, – и пускай! Мне запретили видеть тетей, а я хочу их видеть, хочу! Я люблю их, а ее я не хочу видеть, не хочу, ни за что, ни за что! Я ее ненавижу! Да, ненавижу!

И я бросилась в подушку, захватила ее зубами и крутила, и терзала ни в чем не повинную наволочку, в то время как в груди моей клокотало рыдание.

Не знаю, долго ли я пролежала так, исступленная, злая, как зверек, но неожиданно тихое всхлипывание долетело до моего слуха. Я в недоумении подняла голову. Газ уже спустили в рожке, и керосиновый ночник освещал спальню. М-lle Вульф, сидела у меня на постели и тихо плакала. По ее красивому, словно из мрамора изваянному лицу катились слезы.

– М-llе дуся! О чем? О чем? – так и встрепенулась я, хватая ее руки и покрыв их в один миг жаркими поцелуями.

– Это ничего… это пройдет. Я о себе плачу. Я ведь тоже мачехой буду. Я ведь за вдовца выхожу! Лидочка, и у меня падчерица будет твоих лет приблизительно. Что, если девочка будет меня так же…

Она не докончила: слезы бесшумным градом полились из ее глаз.

– Вы… вы… не то. Вы ангел, и не любить вас нельзя! – пылко вырвалось у меня, и я снова осыпала руки Марионилочки жаркими поцелуями.

– А почем ты знаешь, что твоя мачеха не ангел также? Почем ты знаешь, что она будто бы тебя не любит, равнодушна к тебе? Почем?

Почем я знаю? Да, почем я знаю? В эту ночь я не могла спать. Сидя в умывальной, под газовым рожком, я усиленно долбила физику. Физика мне не давалась. К тому же физик был зол на меня за неудачный прошлый ответ и дал слово меня вызвать. Но не могла же я учить электричество грозу и прочие прелести, когда сердце мое трепетало и билось. Мне казалось ужасным делать добрую красавицу Марионилочку мачехой, и я не находила себе покоя. А с другой стороны, образ сероглазой, черноволосой, высокой девушки с прищуренными близорукими глазами выплывал передо мною. Кто знает, может быть, и она плакала так же, как плакала Марионилочка накануне своей свадьбы у меня на постели?

Разумеется, грозы я не выучила и уснула тут же на табурете в умывальной с отяжелевшей головой и пустым сердцем.

11 ноября, после урока словесности

Какой триумф! Какое счастье. Сладко сознавать себя знаменитостью!

Как это случилось? Ах, да!

Начать с того, что дня три тому назад из моего тируара исчезла Фея счастья, стихотворение, написанное мною под влиянием предстоящей свадьбы Марионилочки. Я напустилась на Стрекозу, заподозрив ее в присвоении чужой собственности. Но бедная Мила тут же рухнула на пол и клялась всеми святыми, что не видала моего стихотворения – ни одним глазком, как уверяла она. И вдруг все объяснилось. За уроком русской словесности, после того как всегда элегантный, корректный и изящный Чудицкий рассказал нам о заслугах Державина, Волька неожиданно поднялась со своего места и своим звонким голосом прокричала:

– А у нас есть поэтесса в классе, Владимир Михайлович!

Чудицкий поднял глаза от классного журнала, обвел ими весь класс и, отчеканивая по обыкновению каждое слово и обнажая в улыбке свои белые зубы, произнес:

– Вот как? Любопытно! Чрезвычайно, даже любопытно!

– Хотите, Владимир Михайлович, познакомлю вас с одним из ее произведений? – не унималась Сима.

Ее живое, подвижное личико так и дышало задором. Все невольно подняли головы.

Я, усердно долбившая происхождение грозы под крышкой тируара, чтобы не быть замеченной учителем, тоже насторожила уши. Червячок зависти засосал мое сердце. Есть какая-то поэтесса в классе… Значит, автор Звезд – детей небес отойдет на второй план. Ужасно! Честолюбие сразу заговорило тысячами голосов в моей гордой, тщеславной душе.

Между тем Волька, звонко откашлясь, сложила руки коробочкой, как и подобает пай-девочке, отвечающей урок, и начала с особенным подъемом и воодушевлением:

 
Белый кречет кричит в облаках,
Расцветают в долинах цветы…
Побежали потоки в горах….
 

– Ах! – я тихо вскрикнула и рванулась с парты. Это ведь мое стихотворение! Мое! Мое! Хотя я его едва узнала в декламации Симы – с таким чувством, с таким умением читала она. Сима так говорила стихи, что ее заслушаться было можно. И Владимир Михайлович, и девочки, заслушались дивную чтицу. Когда она кончила, Чудицкий произнес медленно, серьезно, направляя взор на меня:

– Автора называть не надо. Он выдал себя сам с головой этим пылающим лицом и пурпуровыми ушами. Госпожа Воронская, у вас есть талант!

Есть талант! Есть талант! – пело и кричало во мне все на разные голоса, когда я стояла, вся малиновая от смущения, не зная, куда девать глаза.

– Продолжайте, г-жа Воронская, работать в том же направлении, не зарывайте в землю вашего таланта, и из вас выйдет прок, в этом я уверен.

Господи, слышу ли я во сне все это? Чудицкий – этот строгий, суровый критик, Чудицкий, везде и всюду находивший недостатки, неровности, отсутствие поэзии, он, слывший у нас тонким критиком, знатоком литературы, он вдруг похвалил мое стихотворение. Не насмехается ли наш словесник над бедною поэтессою? – мелькнуло у меня в голове.

Но серьезное выражение лица Чудицкого, вообще никогда не позволявшего себе никаких шуток или насмешек, указывало, что он говорил совершенно серьезно и убежденно.

Когда урок кончился, я не знала, куда деваться от восторженных поцелуев, объятий, возгласов, восклицаний.

– Наша Воронская – гордость класса! Наш милый поэтик! Воронская, ты будешь знаменитость!

Как приятно чувствовать себя знаменитой. Теперь во всем классе уже никто не говорил мне вы. Я не чужестранка больше, а гордость класса. Ах, если есть счастливцы на свете, то я сегодня причисляю себя к ним.

Как мало, однако, надо, чтобы упасть со своих высот на землю! Как ужасно мало!

Я поэт, я гордость и красота класса, я общий восторг – и вдруг…

Как раз в ту минуту, когда я, еще торжествующая, стояла в кругу моих подруг, нервною походкою вошел в класс физик Роденберг.

– Что это? Что за толкучка, mesdames? – спросил он своим неприятным отрывистым голосом, бросая на нас свирепые взгляды.

– У нас Воронская стихи сочиняет! – ни с того ни с сего рявкнула со своего места Додошка и окунулась, покраснев до ушей, в свой тируар.

– М-lle Воронская? А-а? – как-то неопределенно протянул Роденберг и тотчас стал пояснять что-то классу, чего я не могла понять. Я сидела как на иголках. Я – героиня дня! Я – поэт! Я – талант!

Подруги восхищаются мною, и весь свет будет восхищаться мною!

И она, и солнышко, да, да, все они, как они будут горды своей знаменитой дочкой! Ах, как будут горды! Да, да! Она будет теперь заискивать, ласкать меня, всячески ухаживать за мною. А я отвечу на все ее заискивание и ласки гордо и надменно.

Я даже вытянулась на своем месте при одном воображении о том, как я ей отвечу. Вы не хотели меня знать скромной молоденькой девочкой – не знайте же меня и знаменитой русской поэтессой. Я не хочу ни вас, ни вашего поклонения. Да! – И я с особенным выражением повторяла в душе: – Да, я не хочу вас!

– Госпожа Воронская. Не потрудитесь ли вы объяснить мне, каким образом происходят грозовые явления в природе? – послышался отрывистый голос физика неподалеку от меня.

Господи! Да неужели я промечтала пол-урока? В ужасе я поднимаюсь со своего места, открываю рот и делаю круглые глаза.

– Электричество… это… – говорю я заплетающимся языком.

– Ну, что такое электричество? – невозмутимым голосом снова спрашивает Роденберг.

Ах, что я могу ответить?

Внезапно мне в голову приходят странные вопросы, совершенно не относящиеся к физике. Что с, Черкешенкой? Почему она не выписывается из лазарета? Почему физика прозвали блохой, а не иначе, и почему Марионилочка должна стать мачехой? Все приходит мне в голову в ту минуту, но только не гроза и не электричество.

– Госпожа Воронская! Не знаю, насколько вы сведущи в поэзии, но по физике я вынужден поставить вам нуль, будущая поэтесса!

И с отвратительной улыбкой он невозмутимо начертил нечто в журнальной клетке, как раз против моей фамилии.

Противный!

От души ненавидела я его в эту минуту, хотя и старалась утешить себя тем, что сам Пушкин был, говорят, порядочным лентяем в юные годы.

12 ноября

Их венчали сегодня. Вся церковь была украшена цветами. Старшие пели, как херувимы.

Когда я увидела ее, нашу Марионилочку, рядом с высоким, темноусым артиллеристом, она мне показалась ангелом – в ее белом длинном платье и с миртовым венком. О бок с нею шла девочка с букетом белых роз в руках. Когда я увидела ее кроткое личико (я догадалась, что это будущая падчерица Марионилочки), я сразу успокоилась. Эта не может обидеть свою мачеху… Зато трешницы совсем с ума посходили сегодня: все ревели, точно на панихиде. Точно не венчали, а хоронили Марионилочку. У моей Петруши даже нос распух от плача, а Кленова, та просто выскочила чуть не на середину церкви и, не глядя на нарядную толпу гостей, стала отбивать земные поклоны, повторяя шепотом:

– Господи! Даждь ей счастья! Даждь! Даждь! Даждь! По обету в Колпино пойду. По обету пешком туда и обратно. Господи! Господи! Только сделай ее счастливой!

Несмотря на всю свою набожность и глубокую религиозность, Кленова любила торговаться с Богом.

Какой-то блестящий адъютант – шафер. – наткнулся на Кленову.

– Mon Dien, – вскричал он, глядя на нее, – вам дурно? – и он, с галантностью блестящего офицера, шаркнув ногами и сделав настоящее балетное па, кинулся поднимать Кленову с пола. Та только глянула на него злыми, затуманившимися глазами, потом рассердилась внезапно:

– Вас Бог накажет, – глядя в упор на опешившего адъютанта, проговорила она, – непременно накажет – вы молитву прервали! Да!

Тот в смущении расшаркался перед нею, недоумевая, за что сердится на него эта смешная, красная от волнения девочка.

– И за то, что вы в церкви пляшете, накажет тоже! Разве это можно? – не унималась между тем Вера.

Не зная, что ответить, адъютант пробормотал новое извинение, потоптался на месте и исчез.

В ту же минуту maman прислала сказать третьим, что если они не уймутся со своим похоронным плачем, – она прикажет их вывести из церкви. Это подействовало.

Какая красивая стояла Марионилочка под венцом. Когда наш батюшка говорил проповедь о том, какое великое назначение ждет женщину – жену и мать, у нее было лицо точно у святой. Оно так и светилось. Но вот обряд венчания кончился, и мы бросились поздравлять молодых. Тут уже никакие увещания не помогли. Слезы трешниц лились без удержу. Только и было слышно среди всхлипываний: Дуся… прелесть… не забывайте… помните нас… любите.

– Дуся m-lle! Красавица! – вскричала Додошка, протискиваясь к амвону и покрывая руки Мариониллы Мориусовны поцелуями и слезами.

– Не mademoiselle, a madam! Вы глупы, Даурская, если не можете усвоить это, – послышался чей-то голос.

– Нет! нет! Она всегда для нас останется нашей дусей, мадемуазелечкой, дусей! – всхлипывая, говорила Петруша.

– Всегда! Всегда! – подхватили девочки хором и я вместе с ними.

Марионилочка только тихо, ласково улыбалась. Потом она медленно двинулась из церкви, опираясь на руку мужа. Мы за ней. Как обезумевшие, кинулись мы с лестницы вслед за молодыми, окружив их тесным кольцом. Маленькая падчерица Марионилочки шла рядом со своей мачехой, которая нежно обняла ее. Так мы спустились до самого низа – до дверей швейцарской.

– Назад, дети, назад! – суетилась m-lle Ген, взявшая на себя обязанность присмотреть за третьим классом, так как m-lle Эллис была в числе приглашенных гостей.

Мы еще раз заглянули за стеклянные двери, где мелькала белая рослая фигура милой красавицы, посылавшей нам воздушные поцелуи, и унылые побрели в класс.

– Я никогда не выйду замуж, – решительно заявила Додошка с тупым и упрямым видом.

– Да тебя и не возьмут, душка, – подхватила Юля Пантарова не без ехидства, – или нет, возьмут – ты понадобишься для домашнего хозяйства, потому что у тебя нос, как электрическая кнопка: динь-динь и звонка заводить не надо, свой есть.

– Если я похожа на электрическую кнопку, – вдруг неожиданно разозлилась Додошка, – то вы сами на старый самовар смахиваете.

– А у тебя руки – грабли, огромные.

– Месдамочки, не грызитесь, – остановила расходившихся девочек незаметно подошедшая Пушкинская Татьяна. – А ты, почему не хочешь выйти замуж, Додошка? – полюбопытствовала она.

– Ах, месдамочки, страшно, – делая круглые глаза, вскричала Додошка. – Подумать только: церковь освещена, старшие поют, и я вся в белом, и тут еще жених. Страшно!

– Додошка, ты очень наивная, Додошка, если не сказать больше. Говоришь о женихе, точно о волке. Он тебе носа не откусит.

– А я бы хотела умереть молодою, – мечтательно проговорила Татьяна, поднимая к небу блуждающие глаза.

– Ну, поехала! – неожиданно подвернувшись, вскричала Сима. – Полно вам врать-то. От твоих слов покойником пахнет, как от листьев на последней аллее. Бррр! Жить лучше! Ах, хорошо жить! И еще если бы… – Она внезапно замолкла и по ее жизнерадостному лицу проскользнула печальная улыбка.

Что это значит? Я должна узнать…

13 ноября

У Черкешенки оспа, натуральная оспа, от которой едва ли может поправиться человек, а если и поправится, то в большинстве случаев остается уродом с огромными темными рябинами, испещряющими лицо. Бедная Черкешенка! Бедная красавица!

– И где она могла схватить эту ужасную болезнь?

И вдруг я, недоумевавшая вместе с остальными, тихо вскрикнула и схватилась за сердце.

– Что с тобой? – так и встрепенулась Стрекоза, сидевшая рядом.

– Ах, Милка… она… Елена Гордская, Черкешенка… ах, Господи! Ведь она из-за меня больна. Она в тот вечер, когда мы в подвал ходили, простудилась. Ей было холодно. Она все время зубами щелкала. Нам тоже было холодно, но она – южанка – ей хуже всех. Ведь она ради меня туда побежала. Сима и она. Сима здорова, а она… Господи! Я покоя себе не найду, если она умрет, Черкешенка! Нет, нет, это было бы ужасно!.. Я должна была ее остановить. Ах, Стрекоза, ах, Мила! Что я сделала!