Лидия Чарская
Ради семьи
Надя прекрасно знала и чрезвычайную чуткость Георгия Семеновича в вопросах чести, а этот поступок, с неудавшимся похищением темы, казался ей самой таким недостойным и некрасивым, хотя она и оправдывала подруг, обвиняя во всем Арнольда.
Но как взглянет на это дело отец? Она так любила своего одинокого старичка, пожертвовавшего ей, Наде, всей своей жизнью. Копорьев рано овдовел и, болезненно любя дочь, не пожелал жениться вторично, чтобы не дать своей Надюшке, как он всегда называл дочь, мачехи. Он сам воспитал, вырастил Надю безо всяких нянек, бонн и гувернанток, трогательно заботясь о ней и живя и работая исключительно для нее одной.
И вот такого-то отца она хотела обмануть вместе с другими чужими ему девочками.
При одной этой мысли слезы Нади полились сильнее и перешли в рыдания.
Среди этих рыданий она не слышала, как позвонили в прихожей, как пробежала мимо отворять дверь разбуженная звонком прислуга, как зазвучали в соседней с кабинетом гостиной шаги, и опомнилась лишь тогда, когда чьи-то руки обвили ее плечи, а ласковый голос спросил с тревогою:
– О чем, Надюшка, родная моя, о чем?
Вслед за тем произошло то, чего меньше всего ожидала сама девушка. Надя кинулась к отцу, прижалась к его груди и рассказала ему все, решительно все, без утайки.
Взволнованный горем дочери, Георгий Семенович совершенно растерялся в первую минуту, узнав обо всем случившемся. Потом глубокое возмущение сменило охватившее его в первую минуту беспокойство.
Возмущение против поступка воспитанниц.
Но он не хотел причинять нового страдания Наде и старался лаской, как умел, утешить ее.
На следующий же день после письменного урока французского языка, лишь только monsieur Арнольд отобрал у класса бог весть как сделанные воспитанницами переводы и с видом торжествующего победителя вышел из отделения, туда вошел маленький с седыми бачками старичок.
Это был Георгий Семенович Копорьев. Он подошел к первой парте, оперся на нее руками и взволнованно заговорил:
– Мне известно, что вы были у меня вчера на квартире, чтобы вынуть у меня из письменного стола ключ к французкому переводу. Кто был из вас, для меня безразлично. Меня поразил самый факт. Благодаря одной только счастливой случайности дурной поступок вам не удался и правда вышла наружу. Сама судьба оказалась справедливым судьею. Судить же мне самому о степени порядочности вашего проступка не приходится. Предоставляю вам это сделать самим. Что же касается меня, то мне совестно огорчать Лидию Павловну такою неприятною новостью. Она так верит в вашу корректность, что я предпочитаю предать забвению весь этот печальный инцидент, жалея разочаровывать ее в ее детях.
Старик инспектор замолчал и обвел притихших воспитанниц грустным, полным укора взглядом.
Глухое молчание было ответом на его слова.
И вдруг, не сговариваясь, неожиданно прозвучало в разных концах комнаты, сначала тихое, потом все более настойчивое и громкое:
– Простите… Георгий Семенович, простите нас!
А через несколько секунд весь класс, как один человек, произнес придушенными волнением в общем хоре голосами:
– Мы умоляем вас простить нас, Георгий Семенович. Ради Бога, простите! Мы умоляем вас об этом!
И ни одна юная головка не задумалась над тем, что этот самый маленький с добрым лицом и седыми бачками человек прибегнет к какой-либо каре, к какому-либо возмездию, вполне заслуженному на этот раз самими девочками. И не из страха перед наказанием так искренне просили они у него прощенье. Было просто жаль этого доброго, мягкого человека, которого искренне любил весь пансион.
Смягченный и растроганный старик невольно просиял.
– Смотрите, дети, не огорчайте же меня подобными поступками, – произнес он твердым голосом и, улыбнувшись расстроенным девочкам ободряющей улыбкой, вышел из класса.
– Ангел! – завопила ему вслед Зюнгейка, срываясь с места.
– Неужели и ты, Катя? Неужели и ты? И ты могла пойти туда, вместе с ними? Ты – наша Катя, мамина дочка, моя сестренка… моя гордость!.. Такая светлая, такая благородная душа!
Ия говорила это, стоя в углу коридора перед младшей сестренкой, и своими проницательными глазами строго смотрела в черные глаза Кати.
– Нет, Ия, нет, ради бога!.. Не смей думать обо мне так дурно! – взволнованно вырвалось из груди девочки. – Ни я, ни Маня Струева, никто из нас не пошел бы на это. А Надя Копорьева даже плакала из-за всей этой истории. Да и все мы не хотели этого делать, а только… – Тут Катя смутилась и прикусила язык. Выдавать Августову и Зюнгейку Карач она не имела в мыслях.
Ия сразу заметила ее смятение.
– Но кто же, в таком случае, кто пошел доставать ключ к переводу? – допытывалась она у сестры. Потупленные черные глазки Кати поднялись на старшую сестру.
– Не скажу. Не спрашивай лучше, не узнаешь… – И смуглое лицо приняло сердитое выражение, а черные глаза угрюмо блеснули знакомым Ие упрямым огоньком.
Так и не узнала ничего от сестры Ия. Не узнала об инциденте и Лидия Павловна – «сама», как ее называли за глаза пансионерки.
Следствием печальной истории был продолжительный разговор инспектора с monsieur Арнольдом, во время которого добрый старик Копорьев, горячась и доказывая, упросил не в меру требовательного француза облегчать письменные работы воспитанниц и задавать им менее трудные переводы.
И monsieur Арнольд, после долгих колебаний, скрепя сердце уступил ему в этом.
Глава XI
Все ближе, все настойчивее надвигается осень. Короче становятся студеные, но все еще ясные дни. Длиннее черные октябрьские ночи. Дожди, на счастье, редко выпадают в этом году.
Холодные утренники и скупое на ласку, только светящее, но не греющее солнце напоминают о скором появлении зимы.
Уже более месяца незаметно прошло со дня водворения Ии в пансион.
Она постепенно привыкла к своей новой роли. Шаг за шагом завоевывала молодая наставница симпатию вопитанниц и сумела заставить полюбить себя. А присутствие младшей сестренки примиряло отчасти Ию с ее далеко не легкой службой классной наставницы.
Ясный студеный полдень. Только что наступила большая перемена между завтраком и следующими за ним уроками, во время которой воспитанницы гуляют по саду.
Этот сад очень изменился со дня приезда в пансион Ии.
Тогда еще зеленые и пышные, только кое-где тронутые блеклыми красками осени стояли кусты и деревья.
Теперь в начале октября листья почти облетели. Только ярко рдеют кое-где налитые пурпуром сочные ягоды рябины. Особенно заманчиво алеют они над маленьким прудом. Свесились кроваво-красными гроздьями над самой водою и повторяются в ней своим красивым, смеющимся отражением.
Эти гроздья особенно привлекают взгляды пансионерок с той минуты, как Катя Басланова рассказала им, что рябину, уже тронутую утренниками, можно снимать с дерева, слегка отваривать в сахарном сиропе и сушить в духовой печке.
– Получается удивительно вкусное лакомство. Так мама у нас всегда приготовляла в Яблоньках, – заключила девочка, при одном воспоминании о домашнем десерте облизываясь как котенок.
– А ты говоришь, утренники уже тронули рябину? – живо заинтересовалась ее словами Маня Струева.
– А то нет? Видишь, какие ягоды стали, как будто сморщенные немножко. Как раз пора такие же снимать.
– Ну вот и отлично. Будем сшибать их палками. Только жаль, что нам нельзя подходить близко к пруду. С тех пор, как утонула в нем эта несчастная Анна, нам не разрешается даже гулять по прилегающей к берегу дорожке. – И Маня Струева невольно вздохнула при этих словах.
Будь это раньше, когда она дружила с Августовой, Маня не задумалась бы ни на минуту над тем, как раздобывать алые прекрасные грозди, ну, а теперь… Поневоле приходится смириться: она близко сошлась с Катей…
Сама Катя Басланова, шаловливая и подвижная по натуре девочка, со дня отъезда Ии в Петербург круто изменилась.
Она являлась как бы заступницей матери в отсутствие сестры. Забыты были прежние шалости и проказы. Катя остепенилась, стала серьезнее. И сейчас, в пансионе, она, несмотря на свою жизнерадостность и живость характера, так и бившую у нее ключом, была на самом лучшем счету у начальства.
Под влиянием Кати притихла и недавняя «премьерша от шалостей» Струева.
Воспитанницы были вполне правы, что недоразумение, происшедшее у Струевой с Шурой Августовой, послужило на пользу первой.
И сейчас вместо того, чтобы броситься искать по саду палок и камней, которыми можно было бы сбивать на землю алые гроздья рябины, как бы она сделала это в период своей дружбы с Шурой, Маня покорно дала Кате увести себя подальше от заманчивого уголка сада.
Но если маленькая Струева оказалась такой благоразумной особой, Шура Августова далека была от мысли следовать ее примеру.
Со своей новой подругой Зюнгейкой Карач, раболепно исполнявшей все ее капризы и требования, как это делала когда-то Маня, Шура Августова давно уже бродила вокруг пруда, несмотря на строгое запрещение со стороны начальства ходить туда.
Прячась в кустах, за густо разросшимися гибкими ветвями, которые могли прекрасно служить надежной защитой от нежелательных взоров, Шура в сопровождении Зюнгейки, ни на шаг не отстававшей от нее, поглядывала жадными глазами на заветный уголок.
И не только самый пруд, как запрещенный плод, притягивал к себе Шуру. Ее еще больше привлекали ягоды рябины, соблазнительно алевшие среди осенней листвы.
– Ты слышала, что рассказывала Басланихина сестричка? – шепотом обратилась она с вопросом к Зюнгейке. – Слыхала? Сначала дождаться мороза. Пусть тронет ягоды. Когда сморщатся, тогда и снимать…
– Палками сбивать! – поправила ее Зюнгейка.
– Зачем палками? Можно руками.
– Как руками? – И глазки башкирки, узенькие, как щелки изумленно поднимаются на лицо Шуры.
– Очень просто. Влезть на дерево и потом снять.
– Да ведь дерево-то над прудом.
– Не все над прудом. Можно сидеть у самого ствола. А ветку с гроздьями притянуть к себе.
– А если увидят?..
– Никто не увидит. Скоро уйдут в класс. А мы можем остаться на несколько минут.
– А Аня?
– Что Аня? Какая Аня?
– Утопленница… Она нас из пруда глядеть будет. Ой, страшно! – И широкие плечи Зюнгейки невольно вздрагивают.
– Вот глупая! Ой и глупая же ты, Зюнгейка! Веришь во всякую ерунду. Да если бы и послушать тебя, так разве днем-то они, утопленницы, показываются что ли?
– А разве только ночью?
– Фу ты какая, не зли меня!
И Шура сердито топает ногою.
Боже, как сердит ее эта наивная, неразвитая дикарка! Как неинтересна ей, Шуре, эта Зюнгейка с ее ребяческими рассуждениями и как она искренно сожалеет о том времени, когда милая, умненькая Маня Струева, а не эта глупая Зюнгейка, была ее подругой!
Неожиданно раздается звонок, призывающий в классы, и изо всех углов сада по всем его аллейкам потянулись большие и маленькие пансионерки.
Вот последняя девичья фигурка поднимается по ступеням крыльца и исчезает за дверью.
Аллеи, недавно еще оживленные звуками голосов и молодым беспечным смехом, теперь снова погрузились в молчание. Сад опустел.
– Ну что же, идем, что ли?
Шура дергает за рукав Зюнгейку и указывает ей глазами на пруд.
– Идем, – после недолгого колебания соглашается та.
– А ты не боишься? – насмешливо усмехается она по адресу башкирки.
– Ну вот еще! Чего бояться? Зюнгейка ничего не боится. В черный погреб за кумысом одна под землю спускается. У нас, у отца в селении, у каждой избы такие черные погреба под землею роются. В них кумыс гонят и от жары сохраняют. И на лошади не хуже любого малайки (мальчишки) умею скакать по степи, – хвастливо говорит Зюнгейка, совершенно забывая, по-видимому, свои недавние страхи.
– Ну вот, а «идолища» испугалась?
– Не «идолища», а Анну-утопленницу… Я в «это» верю.
– Ерунда! Просто Басланихи трусишь. В примерные девочки, как Манечка наша, метишь попасть.
– Ничего не трушу. Никого не трушу. Грех тебе так Зюнгейку обижать.
– Ну так идем скорее раздобывать рябину. Ты умеешь по деревьям лазить, а?
– Еще бы? И по горам нашим лазила. У нас среди степи и горы есть. Хоть не высокие, да крутые… Так Зюнгейка по ним, как кошка, как кошка, карабкалась.
– Горы не дерево.
– И на дерево сумею. И на дерево тоже. Зюнгейка все умеет, где только ловкость, силу и проворство надо. – И маленькие глазки башкирки горделиво блеснули.
– Ну коли не боишься, идем!
Теперь обе девочки, взявшись за руки, мчатся к пруду. Небольшое озерко в пять сажень длины и в четыре ширины тихо дремлет под осенним солнцем. Деревья и прибрежные кусты роняют на его сонную поверхность опавшие мертвые листья. Отягощенные алыми гроздьями, ветки рябины отражаются в нем.
Шура кидает беглый взгляд на далекие окна пансиона. Слава богу, опасность не грозит с той стороны. Там все тихо, все спокойно. Вероятно, сейчас начнутся уроки. Все рассядутся по местам. Только места их, Шуры Августовой и Зюнгейки, окажутся пустыми. Что будет тогда? Надо поторопиться, однако. Надо скорее нарвать ягод и бежать в класс.
– Живее, Зюнгейка, живее!
Но башкирку не для чего было торопить. Она и так, с быстротой и ловкостью кошки, вскарабкалась на дерево и сидит сейчас на его толстом суку, повисшем над водою.
Ее сильная маленькая рука протягивается к ближайшим ало-красным кистям рябины. Готово – сорвано… Теперь другую, вон ту…
– Скорее, скорее, – стоя под деревом, говорит Шура, переминаясь с ноги на ногу от охватившего ее нетерпения.
Но Зюнгейка как будто и не слышит ее слов. Узкие глазки Карач странно блестят в эту минуту. Лицо, порозовевшее от свежего воздуха, поднято кверху. Душа дикой степнячки, казалось, встрепенулась в ней в этот миг.
Почуяв над собою небо и вокруг себя и под собою гибкие ветви дерева, Зюнгейка в это мгновение как бы слилась с природой. Ведь то же небо, такая же вода и такие же деревья, по которым она лазила с башкирскими малайками их селения, были и там, на ее милой родине, в далеких родных степях. Правда, попадались они редко.
И восторгом, иллюзией свободы повеяло на полудикую дочь степей. Исчезли стены пансиона. Вдали не виднелись уже большие фигуры гуляющих по саду классных дам и воспитанниц, нарушавших гармонию впечатления, и Зюнгейка совсем уже ярко представила себя на воле. Ее смуглое обветренное скуластое лицо сейчас улыбалось счастливой улыбкой, улыбались губы, улыбались монгольские узкие глазки. И, уже забыв о сборе рябины, сложив на груди маленькие смуглые руки, Зюнгейка мечтательно смотрела вдаль, наслаждаясь всеми фибрами существа своей временной свободой.
Ее настроение не могло ускользнуть от внимания Шуры.
– Зюнгейка! Да что с тобою? Ты там заснула, что ли? – нетерпеливо крикнула та.
– А? Что? Заснула? Нет, нет. Я не сплю… – вздрогнув от неожиданности и словно просыпаясь, отвечала девочка, но то же выражение затаенного восторга по-прежнему оставалось на ее лице.
Тогда Августова вышла, наконец, из себя.
– Глупая этакая, сумасшедшая Зюнгейка! Она, кажется, собирается увидеть там на дереве десятый сон… А тут того и гляди «идолище» хватится нас и сюда нагрянет. Ну как мне привести в себя эту глупую Карач?
Шура думает несколько минут, наморща лоб, сурово сомкнув брови. Вдруг лукавая усмешка проскальзывает по ее губам. Глаза ее с минуту щурятся на Зюнгейку. И, приблизясь к самому дереву, на котором темнеет неподвижная фигурка башкирки, она говорит таинственным тоном и голосом, пониженным до шепота:
– Смотри вниз, Зюнгейка! Смотри скорее вниз!
– Что такое? – шепчет изумленная башкирка.
– Боже мой! Да ты не видишь, разве? Это она!
Румянец мгновенно сбегает с лоснящихся щек Зюнгейки. Она сильно бледнеет. Бледнеют даже ее припухлые губы. И холодный пот мгновенно выступает на лбу.
– Кто «она»? Кто? – лепечет она помертвевшими губами.
– Как кто? Неужели не догадываешься? Да смотри же, смотри вниз! Вон торчат из воды ее руки… Вон всплыла голова… Не узнаешь разве? Ведь это Анна!
Короткая секундная пауза, во время которой Зюнгейка глядит вниз расширившимися глазами, и вдруг раздирающий душу крик вырывается из уст башкирки. Ее глаза, округлившиеся от ужаса, все еще глядят вниз, в зеленоватую воду пруда. Там действительно виднеются чьи-то протянутые руки и бледное лицо… Если бы страх не затуманил в этот миг сознания Зюнгейки, она бы узнала в отразившемся в воде образе свое собственное лицо и фигуру, но испуганная до полусмерти башкирка уже не могла ничего сообразить от страха и, продолжая испускать отчаянные вопли, она всем телом откидывается назад…
Ее движение так стремительно и быстро и так неудачно в то же время. Зюнгейка плохо рассчитала его… Дрогнула гибкая ветка рябины под ее тяжеловатым телом, скользнула мимо точки опоры нога… Дрожащая рука невольно выпустила из мгновенно ослабевших пальцев соседний сук рябины, и Зюнгейка с новым раздирающим душу воплем смертельного ужаса полетела вниз головою в пруд…
Такой же отчаянный вопль Шуры был ей ответом… На глазах Августовой плотная небольшая фигурка башкирки, с беспомощно распластанными руками, погрузилась с глухим шумом в воду и тотчас же скрылась под ее поверхностью…
Не помня себя, трепещущая всем телом Шура бросилась бежать по берегу, крича диким, отчаянным голосом:
– Спасите! Помогите! Зюнгейка утонула! Спасите! – И, тут же кинувшись на землю, забилась в истерическом припадке. – Зюнгейка утонула!
Этот крик достиг слуха Ии и бежавших за нею девочек. Как раз в минуту падения Карач в воду они уже были на крыльце, вызванные предшествующими воплями Зюнгейки и, не помня себя от испуга, прибежали в сад. Окинув взглядом представившуюся глазам картину, Ия сразу поняла всю суть ужасного происшествия. За садовой площадкой чернел пруд. Расходившиеся на его поверхности круги еще говорили о катастрофе, происшедшей здесь за минуту до этого.
Еще нагляднее говорило о ней распластанное на берегу бьющееся в истерике маленькое тело.
В несколько секунд Ия была у пруда.
Одним быстрым движением поставила она на ноги рыдавшую Шуру… И сильно встряхнув ее за плечи, чтобы привести в себя, коротко произнесла:
– Где Зюнгейка?
– Утонула! Утонула! Спасите ее! – снова отчаянным голосом закричала Шура.
Не говоря ни слова, Ия подбежала к самому берегу и, быстро осенив себя крестным знамением, не размышляя ни одной минуты, как была одетая в платье, одним прыжком бросилась в воду…
Она умела плавать и нырять как рыба.
Еще в раннем детстве мать научила ее этому. В их лесном озере они купались постоянно с Юлией Николаевной и Катей, и во время этих купаний мать заставляла обеих дочерей совершенствоваться в плавании.
– Бог знает, может быть, впоследствии и пригодится когда-нибудь в жизни, – часто повторяла она.
Когда следовавшие за Ией пансионерки во главе с Катей достигли берега, их глазам предстала следующая картина: Ия, мерно взмахивая руками, плыла по поверхности пруда. Вдруг она неожиданно скрылась под водою.
– Она тонет! Тонет! – вырвалось трепетными звуками из груди нескольких человек. Кто-то отчаянно зарыдал, протягивая руки к пруду. Кто-то закричал пронзительно громко на весь сад…
Вся белая, как известь. Катя, стараясь быть спокойной, проронила прыгающими от волнения губами:
– Нет… Нет… Она не утонет… Она хорошо умеет плавать…
А со стороны крыльца уже спешила Лидия Павловна… Ее постоянное величавое спокойствие изменило ей на этот раз. Все лицо начальницы подергивалось от волнения. Едва передвигая ослабевшими ногами, она спешила к месту катастрофы, с нескрываемым ужасом глядя на пруд.
Два сторожа опередили ее, держа в руках длинные багры, бог весть откуда добытые ими…
Но этих багров им не пришлось пустить в ход… В ту самую минуту, когда испуганная и взволнованная до последней степени Лидия Павловна достигла пруда и смешалась с толпою пансионерок, отчаянно кричавших и плакавших на берегу, на темной поверхности пруда выплыла голова Ии… За головою показалась и вся ее тоненькая фигура. Она усиленно работала правою рукою, тогда как левая прижимала к себе неподвижное тело Зюнгейки.
– Живы! Живы! Они обе живы! – вырвалось одним общим радостным криком у находившихся на берегу людей. Тогда один из сторожей протянул длинный багор Ие… Она ухватилась за него трепещущею рукою… И через минуту уже была на берегу, все еще держа в объятиях Зюнгейку.
Вода текла потоками с обеих девушек. Мокрое платье облепило со всех сторон и дрожащее тело Ии, и неподвижную фигурку Зюнгейки.
– Скорее! Скорее! Спирту… Простыней… Надо ей делать искусственное дыхание… – едва нашла в себе силы произнести помертвевшими синими губами Ия, бережно опуская спасенную ею девочку на землю…
Все бросились к ним, окружили их, и начался какой-то сплошной сумбур. Кто-то отчаянно рыдал, обнимая ноги Ии… Кто-то бился в слезах у нее на груди… Кругом нее бегали, суетились, кричали люди…
Лидия Павловна без кровинки в лице сжимала ее холодные, как лед, руки и говорила какие-то слова, которые Ия никак не могла ни понять, ни расслышать.
Откуда-то появились простыни; на них положили мокрую неподвижную с помертвевшим лицом Зюнгейку и куда-то понесли ее… Туда же повели и Ию…
Молодая девушка двигалась как автомат, плохо сознавая, куда ее ведут, что с нею хотят делать… В голове шумело. В ушах стоял звон. Опомнилась она вполне только тогда, когда почувствовала на себе сухое белье и теплоту постели. Теперь Ия лежала у себя за ширмами, в своем уголке. Приехавший врач выстукивал и выслушивал ее самым добросовестным образом.
Лидия Павловна с тревогой ждала его приговора.
– Ну что? Она не простудится? Не заболеет? – тревожно по окончании осмотра обратилась к нему начальница.
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, будем надеяться на хороший исход. Авось так несвоевременно принятая ванна не принесет вреда барышне, – ободряюще улыбаясь, говорил доктор.
– А Зюнгейка? Что с нею? Она умерла? – через силу выговорила Ия, продолжая дрожать, как осиновый лист.
– Еще что! Так вот и умерла ваша Зюнгейка, – засмеялся доктор, – нет, милая барышня, так легко не умирают у нас. У вашей Зюнгейки на диво редкостная по здоровью натура. Сейчас я пришлю, если хотите, эту проказницу к вам.
Едва только успел уехать доктор, как в уголок за ширмами пробрался весь четвертый класс во главе с Катей, трепетавшей за здоровье сестры. Последняя с плачем обняла Ию.
– Ия! Иечка! Как ты рисковала собою! – могла только пролепетать потрясенная девочка.
– Вы правы, дитя мое, ваша сестра рисковала собственной жизнью и здоровьем ради спасения Зюнгейки, – торжественно произнесла Лидия Павловна и, обращаясь ко всем пансионеркам, добавила: – С этих пор, дети, вы должны еще больше ценить вашу молодую наставницу, ее светлую, самоотверженную душу, ее на редкость благородное сердце. Зюнгейка Карач! Где ты?
Из толпы пансионерок выдвинулась сконфуженная башкирка, и прежде нежели кто-либо мог удержать ее, она кинулась к ногам Ии, прижалась к ним головою и, обвивая руками ее колени, прорыдала, едва выговаривая слова:
– Прости меня, алмазик мой, прости, сердце мое, Аллах мой! Была глупа Зюнгейка, тебя не понимала… За Магдалиночку была зла… А теперь сама больше жизни любить тебя буду и другим велю… Да, да, и другим, и Шуре…
– И Шуре! – машинально повторила Ия, и вдруг вспомнила, как эта самая Шура Августова также плакала там, на берегу пруда.
– Но где же Шура, где Августова? Где? – задала вопрос Ия, не видя ее среди окружавших ее кровать взволнованных и потрясенных девочек.
Шуры Августовой не было здесь. Она отсутствовала. Не было ее ни в классе, ни в рекреационной зале, ни в коридорах, куда бросились ее искать. Кто-то надумал заглянуть в окно… Так и есть, ее одинокая фигура все еще темнела на берегу пруда, всей своей позой выражая глубокое отчаяние… Шура не решалась, казалось, подойти теперь к пострадавшей по ее милости Ие.
К чести Августовой надо было сказать, что она ни одну минуту не задумалась над вопросом, выдаст или не выдаст ее дурной поступок, повлекший за собой такие печальные последствия, Зюнгейка. Нет, один жгучий стыд и полное раскаяние завладели ее вспыльчивым, взбалмошным, но далеко не злым сердцем. И в нем не было места ни трусости, ни страха, ни боязни возмездия.
