Лидия Чарская
Отец

Смело, почти дерзко, чуть насмешливо-вызывающе смотрели они в самую глубину, казалось, широко раскрытых зрачков девушки и как будто что-то спрашивали, будто требовали, что-то приказывали этим смущенным девичьим глазам. Тем же долгим взглядом они окинули высокую, величавую, несколько крупную и полную для такой молодой девушки фигуру Нины, скользнули по маленькой, изящной ножке и снова остановились дерзко и хищно на пунцовых чувственных губках, как бы целуя их одним этим взглядом, наглым и восхищенным в одно и то же время.

Нина, привыкшая к проявлению самого робкого, самого почтительного обожания со стороны своих поклонников, привыкшая царить над ними, даже несколько третировать их, – теперь, под этим дерзко направленным на нее хищным взглядом, вспыхнула и растерялась.

– Кто это? – оправившись через минуту, обратилась она к своим спутникам по-немецки, когда ларек с розами и дерзким незнакомцем, фиксировавшим ее, остался позади.

Оба лейтенанта – и фон Штейн, и фон Кноб – вскинули на девушку ревниво-испуганными взглядами и оба наперерыв стали объяснять ей все, что знали про незнакомца.

– Этот рыжий? Ну, он во всяком случае не представляет собой ничего особенного. Маленький немецкий офицерик, пограничной стражи, кажется, или железнодорожного батальона… Да. Наверное не умеем вам сказать. Эту физиономию встречали, и не однажды, и в прошлый лечебный сезон здесь, в курорте. Ну, да, маленький лейтенант, из Кенигсберга, кажется, очевидно страдающий манией величия судя по его манере держаться. Не правда ли, фрейлейн?

– Может быть. Но этот ваш маленький лейтенант одевается и держится, как королевский принц, – не без некоторой ей самой непонятной досады бросила Нина и, чтобы не встречать больше дерзко направленного на нее взгляда незнакомца к великому смятении своих огорченных кавалеров, раньше положенного времени ушла к себе в гостиницу.

III

Пестрая гирлянда разноцветных фонариков опоясывала Курпарк.^[5] Призрачно волшебными казались пронизанные их огнями старые каштаны. Каждый листик чудился призрачно-кружевым, весь пронизанный эффектным светом или ало-розовым, как кровавый рубин или зеленым, похожим на лучезарный изумруд, и палевым, мертвенно-спокойным, но едва ли не самым красивым.

Гремела музыка в круглой ротонде. Млел и таял в вечернем воздухе то нежно-задумчивый, то страстно-встревоженный вальс. В курзале носились пары. Эффектные наряды курортных гостей перемешивались с блестящими цветными мундирами гвардейских офицеров и элегантными фраками штатских танцоров.

Затмевая всех присутствующих в зале женщин красотой и изяществом своего нарядного костюма, Нина Ремизова носилась в танце, мерцая черными цыганскими глазами, горя румянцем смуглых щек, улыбаясь влажными чувственными губами.

Фон Штейн и фон Кноб, потерявшие от восторга головы, метались, как угорелые, по залу, не сводя взора с красавицы Нины, вальсировавшей в объятьях то одного, то другого кавалера.

В последних, конечно, у неё, не было недостатка. Очереди на каждый её тур вальса ожидали целые вереницы военной и штатской молодежи. Даже Маруся Ремизова – худенькая, анемичная, с нездоровым цветом лица Маруся – не присаживалась на целый вечер, благодаря бальной протекши её красавицы-сестры.

Павел Федорович и Наталья Семеновна с умилением поглядывая на обеих дочерей, порхавших, как бабочки, посреди зала. Их родительские сердца не делали никакой разницы между богато одаренной природой красавицей Ниной и едва ли не дурнушкой Марусей. Обе девушки были одинаково дороги им.

Пролетая мимо сидевших в уютном уголке зала отца и матери, Нина посылала им всякий раз ласковую, счастливую улыбку. Ах, ей так хорошо и приятно было нынче! Приятно было сознавать себя такой свежей, обаятельной и прекрасной, возбуждающей всеобщий восторг мужчин и зависть всего дамского элемента, присутствовавшего на вечере!

Вдруг, вальсируя с фон Кнобом, девушка вспыхнула, изменилась в лиц, потом побледнела сразу. Два острые, пронизывающие глаза следили за ней, за каждым её движением, за каждым поворотом головы.

– Фон Шульц! – помимо собственной воли прошептали пунцовые губы Нины, и она как-то сразу отяжелела на руках вальсировавшего с ней офицера.

С того вечера, когда впервые дерзкие взоры незнакомца впились в её лицо на длинной аллее Изабеллы, мысли Нины то и дело возвращались к этому человеку с золотисто-рыжими волосами, с горделивым, значительным профилем, со всей его осанкой коронованной особы. По вечерам, укладываясь в буржуазную, широкую, с мягкой периной, служащей одеялом, специфическую австрийскую постель, Нина, не переставая, думала о дерзких глазах и величавом профиле фон Шульца. На утренних и вечерних прогулках во время питья вод она, сама того не замечая, ждала встреч с ним, с его дерзко ищущим взглядом, и вся загоралась, чувствуя на своем лице этот откровенно восхищенный и вместе с тем чего-то властно домогающийся взгляд.

Со дня первой их встречи у киоска с розами прошла уже неделя. И, сама не постигая своего настроения, волнуясь и сердясь на свой «каприз», как называла свое настроение девушка, Нина ждала субботы с её танцевальным вечером, на котором она смутно надеялась познакомиться с фон Шульцем.

И все-таки появление его, такого элегантно-стройного и красивого, в идеально сшитом фраке, заставило ее радостно смутиться и покраснеть.

«Сейчас, сейчас, – тревожно выбивало её сердце, – сейчас он подойдет, пригласит, заговорит со мной, сейчас я услышу его голос, увижу близко-близко это красивое лицо, эти глаза этот гордый профиль».

И, опустившись на стул после танца, Нина замерла в ожидании.

Как-то быстро и стремительно совершилось все последующее.