Лидия Чарская
Большой Джон
Она прильнула к груди матери… А та смотрела на свою девочку и шептала ей тихо:
– Конечно, конечно! Мы с папой сделаем все, что просит теперь наша выпускная: и белое платье, и подарок – все обратим в деньги и еще кое что сделаем, о чем и не догадывается милый «стрижок»…
– Что сделаете?.. Мамочка, солнышко, говорите же, милые!..
– Не мучь ее, Нэлли, скажи, голубушка. Видишь, не терпится этому вьюну, – произнес отец, любовно поглядывая на свою дочурку.
– Вот что мы придумали с твоим солнышком, душечка моя. У вас в классе есть, наверное, бедные девочки, которым негде провести лето на даче… Так не пожелают ли они побыть у нас летом? У нас такой чудный, благотворный воздух…. Ты знаешь… И озеро, и лес…
Лида не дала докончить своей названной матери и, взвизгнув от восторга, закружилась по комнате, совершенно позабыв о том, что она выпускная взрослая воспитанница, еще находящаяся в суровых институтских стенах.
– Милые вы мои, золотые мои! – кружилась она, напевая и хлопая в ладоши. – Вот-то придумали чудесно!.. Вот-то хорошо!.. Есть у нас такие. Одна бедная-разбедная, маме ее трудно живется, это Елочка, Лотос, Елецкая то есть. Ужасно таинственная и потешная… А другая – Додошка, любит покушать… смешная такая… круглая сирота, а тетка у нее ужасная ведьма и от Додошки открещивается…
– Ведьма? фу! – мать покачала головой.
– Мамочка, дуся, золотце мое, не сердись! – встрепенулась Лида. – Голубушка, родная, правда же Додошкина тетка такая… Мамуля, милая, как же я счастлива, что Додошка и Елочка у нас будут!.. Спасибо!.. Спасибо тебе!..
«Солнышко» смотрел со счастливой улыбкой на эту сцену. Он бесконечно радовался тому, что между любимой женщиной и его дорогой дочуркой были такие добрые отношения.
Вдруг дверь, ведущая из зеленой приемной в коридор, предательски скрипнула.
– Нас кто-то подслушивает, – Лида стремительно бросилась к дверям и распахнула их.
На пороге зеленой приемной стояла сконфуженная Додошка. Ее глаза выражали испуг и мольбу.
– Ради Бога!.. Ради Бога!.. Не выдавай меня, Воронская!.. Я хотела только взглянуть на твоего папу…
Лида схватила за руку Даурскую и почти насильно потащила ее в комнату.
– Папа-солнышко, – радостно роняла она, – вот Додошка, которая тебя «обожает», тебя, бабушку и Александра Македонского и никого больше. И пожалуйста, солнышко и мама Нэлли, скажите ей сами о том, что вы придумали сейчас…
Отец Лиды и его молодая жена ласково поглядели на сконфуженную девочку, стоявшую перед ними с таким убитым видом. Потом мачеха Лиды обняла Додошку и поцеловала ее пухлую щечку.
– Вы согласны, не правда ли, крошка, провести это лето с Лидой и с нами?.. – спросила она.
Карие глаза девочки взглянули на милое спокойное лицо Нэлли Воронской, и вдруг, почти никогда не плакавшая, Додошка зарыдала горько и радостно в одно и то же время.
– Спасибо вам… вы первая… так… меня приласкали… а тетя своя… все только сердится… бранит… а вы… вы… Спасибо вам!..
Додошка, всхлипывая, полезла в карман за платком. Из кармана посыпались карамели, леденцы, кусочки сахара и мятные лепешки.
Заметив это, Додошка смутилась еще больше и готовилась уже бежать из зеленой приемной, но отец Лиды понял смущение девочки и поспешил прийти ей на помощь.
– M-lle Додо, какая, я вижу, у вас есть прелесть, – произнес он с доброй улыбкой, – мятные лепешки… Я их ужасно люблю. Вы позволите мне попробовать одну штучку?..
– Ах, пожалуйста, все, все возьмите… Это мои любимые… – оживилась Додошка и, хотя непрошеные слезинки еще дрожали на ее ресницах, девочка уже улыбалась.
А Лида, осененная в это время новой идеей, говорила:
– Я сейчас позову Лотоса… Вы познакомитесь с нею и скажете ей о приглашении… Да?.. Она хорошая… только немножко спиритка. Но это несерьезно. Вы посидите, дорогие мои, а я сейчас…
«Солнышко» и «мама-Нэлли» смотрели ей вслед любящими глазами и думали о том, что ожидало в будущем этого веселого, взрослого годами и юного душой ребенка…
И Додошка смотрела вслед убежавшей подруге, но она сейчас не думала ни о чем.
Она ела леденцы.
* * *
Еще ярче стала весна. Прихотливо разубралась трава в саду желтыми и белыми цветами. Зачиликала мелкая птаха, защелкал по вечерам соловей в чаще кустов.
Утомленные за день экзаменами выпускные, после вечернего чая приходили сюда послушать певца, неизвестно как проникнувшего в самый центр каменного города, приходили, чтобы побегать в горелки или просто посидеть под старой липой и на пресловутой плите святой Агнии, перед тем как разлететься в разные стороны.
Прошел экзамен французского. Продекламировали Сида, прочли сценку из мольеровских «Жеманниц» и прослушали напутственное слово растроганного старика-учителя. Покончил со своим экзаменом и немецкий преподаватель, и нервная, взвинченная «протоплазма» – физикант – ушел навек со своими элементами, электричеством и телефонами. С грехом пополам отбарабанили педагогическую долбню m-lle Мель, и наступил, наконец, последний, едва ли не самый страшный, экзамен Стурло, с его мучительно трудной хронологией, с его «причинами и следствиями исторических событий».
Снова раскинулись шатры, замелькали на лестницах и в аллеях сада зелено-белые выпускницы с книжками учебника Иловайского подмышкой.
– Нет, не могу больше… Все равно не вызубрить всего. Волей-неволей примусь за шпаргалки, – говорила с отчаянием Рант.
– А я говорю, что бесчестны все ваши надувательские шпаргалки, – горячилась Эльская. – Лида! Вороненок! Что ты скажешь на это?
– А по-моему, шпаргалка – ничего… потому что обманывать Стурло не грех и не подло. Он злой, мучает всех. Помните Козелло? Разве он напирал так на хронологию?.. Нет, Рант права, без шпаргалки никак не обойтись…
Девочки с легкой душой принялись за составление шпаргалок. Это были крошечные самодельные книжечки, прикрепленные на резинке под полотняным рукавчиком у плеча. Свободный конец резинки надевался в виде кольца на палец, и стоило лишь потянуть за этот конец, как резинка натягивалась, и книжечка, исписанная цифрами, высовывалась из-под рукавчика. Отвечающая читала, что требовалось для билета, и снова отпускала шпаргалку под рукав.
Додошка и Рант прослыли настоящими профессорами в деле устройства таких шпаргалок и нафабриковали их целую массу. Впрочем, Додошка не ограничилась шпаргалкой; в утро экзамена она поразила своих подруг новым изобретением: почти все ладони и пальцы девочки были испещрены цифрами и первоначальными буквами перечня труднейших для запоминания имен и исторических событий. Девочки, окружив Даурскую, ахали.
– А если руки вспотеют, все и сотрется, – не утерпела заметить Эльская.
– Ну, уж, пожалуйста, не врите. У меня этого быть не может, – возразила Додошка. – Руки вспотеют!.. Фи, какая проза!.. Это вам только в голову, Эльская, может прийти…
– Ах, извини, пожалуйста, – хохотала Сима, – я совсем забыла, что ты, Додошка, воплощение одной поэзии и соткана вся из лунного света, аромата фиалок и…
– Леденцов… – подхватила Лида Воронская, заливаясь смехом.
– Ха-ха-ха! – подхватили остальные.
– Вам до моих леденцов никакого дела нет! – сердито крикнула Додошка. – Прошу, оставьте меня!..
В день экзамена, назначенного ровно в два часа, девочек, за час до начала, повели в актовую залу.
Здесь были настежь раскрыты окна, и виден был старый вековой сад.
– Боже мой, какая прелесть, как зелено, свежо! – воскликнула Креолка и вскочила на скамью, а оттуда на подоконник. Легкий ветерок заиграл ее черными, как смоль, локонами.
– Зина… Бухарина… Что ты делаешь?.. – округлив умышленно, как бы от ужаса, глаза, подбежала к ней Сима-Волька, – и тебе не страшно?
– А что? – спросила Креолка.
– Прическу тебе ветер растреплет, вот что! – крикнула Сима, запрыгнула на подоконник и взмахнула руками, как крыльями, точно готовясь лететь.
– Глупо, Эльская! – Креолка незаметно взглянула в оконное стекло, как в зеркало, и поправила отделившийся локон.
На соседнем подоконнике, протянув руки к саду, Лида Воронская декламировала только что сочиненное стихотворение:
Я люблю серебристый Эфир
Лучезарного майского дня,
Я люблю этот праздничный пир
Из лучей, из цветов и огня.
Я люблю этот ропщущий сад,
Тишину полутемных аллей…
Смеха, шуток веселый каскад
И моих ненаглядных друзей…
Вас, подруги родные мои,
Мне уже никогда не забыть…
– Воронская, ты шестнадцатого билета не знаешь, пробеги скорее… – услышала поэтесса голос с соседнего окна и быстро соскользнула с подоконника, несмотря на протестующий ропот подруг, требовавших продолжения декламации.
Но шестнадцатый билет так и не суждено было прочитать Лиде. К ней подошла Елецкая, положила на плечо руку и сказала:
– Вороненок, предупреждаю: я твоего папу-солнышко и маму-Нэлли приглашаю на выпускной бал… У меня остаются свободные билеты… Понимаешь?..
– Ах, спасибо, Ольга… Ты очень добра… – обрадовалась Лида, – а я позову тогда на мои билеты Каролину и Марию, племянниц фрейлейн Фюрст… Пусть они повеселятся, бедняжки.
– А Большого Джона? Разве ты не пригласишь Большого Джона? – удивилась Ольга.
– О, он все равно не приедет, Большой Джон, – со вздохом проговорила Лида, – не приедет он, Елочка… Он сердится на меня…
И она хотела прибавить еще что-то, но неожиданно прозвучал голос Додошки:
– Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если я вытяну один из последних билетов, то упаду в обморок… Ясно, как шоколад…
– Экзаменаторы!.. Экзаменаторы!.. – послышался голос m-lle Медниковой, и выпускные поторопились занять свои места.
Мысли Лиды были далеко от экзамена, она знала, как говорится, на ура все билеты, за исключением шестнадцатого. Но и о нем она нимало не заботилась сегодня. Всеми ее помыслами теперь овладел Большой Джон. Через три дня надлежало быть выпускному балу, этому последнему торжеству вылетающих из стен институтской клетки птичек.
На этот бал разрешалось приглашать знакомых, родственников и друзей выпускных, которым полагалось два пригласительных билета.
Лида еще в начале года мечтала о том, как на этом балу, хозяйками которого считались испокон веков сами выпускные, она будет танцевать с Большим Джоном. И вот – все рухнуло разом по ее же милости. Ее друг, ее брат, ее добрый волшебник сердится на Лиду, правда, справедливо, но… ведь она искупила свою вину… А он и не знает…
– Госпожа Даурская! госпожа Воронская!.. – услышала она голос Стурло и подошла к зеленому столбу брать билет.
Первое, что бросилось ей в глаза, была красная, как кумач, рожица Додошки.
– Ничего не знаю… Двадцатый билет… У тебя который?.. – услышала она ее шепот.
Лида перевернула взятый ею только что со стола кусочек картона и чуть не вскрикнула от ужаса.
На нем была цифра 16.
«Провал!.. Ясно – провал, без всякого сомнения!»
Провал у Стурло Воронская считала для себя позором. Она была одной из лучших учениц у «Рыжебородого Тора», и историк справедливо гордился ею.
Она безнадежно огляделась вокруг. «Перемениться билетом, но с кем»?..
Додошка, конечно, не знала шестнадцатого, как не знала и двадцатого. Попросить ее?..
Лида, нагнувшись к Даурской, проговорила шепотом, не разжимая рта:
– Хочешь выручить меня? Я не знаю своего билета, а твой знаю…
– Мне все равно, что 20-й, что 16-й… Буду в обморок падать… – также не разжимая рта, отвечала Додошка, и, не сговариваясь, обе девочки как бы нечаянно уронили свои билеты зараз и разом бросились поднимать их на глазах у ничего не подозревающего начальства.
Теперь у Додошки был 16-й билет, который она, впрочем, успела проглядеть до начала экзамена. Билет был полон хронологических вопросов, поэтому неунывающая Додошка решила прибегнуть к помощи заранее заготовленной шпаргалки.
Пока Ната Верг степенно и аккуратно доказывала причину и следствие Пунических войн, Даурская потянула за резинку приютившейся под полотняным рукавчиком шпаргалки, вытянула ее и погрузилась в заучивание нужных ей цифр, мелким бисером усеявших крошечные страницы.
Но тут произошло нечто, что вовсе не входило в план Додошкиных действий. Пока девочка, углубившись в изучение одной из страничек шпаргалки, готовилась таким образом к ответу, присутствовавшая на экзамене «кочерга» не сводила с нее глаз.
Вот она пошепталась о чем-то с инспектором, потом сказала что-то Стурло и вдруг решительно поднялась со своего места и направилась к Даурской.
Она очутилась перед опешившей девочкой так внезапно, что никто не успел даже предупредить Даурскую о грозящей ей опасности.
– Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! – услышала Додошка скрипучий голос над своим ухом и обомлела, увидя сердитое лицо «кочерги».
– Уверяю вас, m-lle, что… что у меня… честное слово… – забормотала несчастная.
– Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! – повторила «кочерга».
– Отдай шпаргалку, Додо! Не отвертишься ведь от этой ведьмы, – шепнула Воронская.
Но Даурская рассудила иначе. Отдать шпаргалку – значило сознаться в содеянном проступке. А этого более всего боялась Додошка. Она обвела глазами экзаменаторский стол: все на нее смотрели, как ей показалось, инквизиторским взглядом.
«Упади в обморок… Упади… Теперь же… сейчас», – говорила себе Додошка. Она пронзительно взвизгнула и для чего-то подпрыгнув, грохнулась изо всех сил на пол, пребольно стукнувшись головой о паркет.
Это случилось так внезапно, что ошеломило не только начальство и девочек, но и «кочергу».
Ошеломило, но не надолго. В следующую же минуту Ефросьева склонилась над лежащей Додошкой и, нащупав под рукавом девочки злополучную шпаргалку, торжественно извлекла ее оттуда и бросила па стол.
– Гадкий, бесчестный, недостойный поступок! И это сделала выпускная, взрослая воспитанница за неделю до выхода ее из института! – бесновалась она. – Встать!.. Встать сию минуту!.. Приказываю вам встать!..
«Кочерга» дернула мнимо-бесчувственную девочку за руку.
Смущенная до последнего предела, Додошка неловко встала с пола и, не поднимая глаз, очутилась перед столом.
«Все кончено!.. – вихрем пронеслось в ее мыслях. – Все кончено!.. Позор… На всю жизнь позор и мука!.. Стурло… Боже мой, Стурло!.. Что он подумает обо мне?.. Как он должен презирать меня…»
Она закрыла лицо руками и судорожно зарыдала на весь зал.
Ей дали выплакаться, чья-то предупредительная рука протянула ей стакан с водой.
Додошка отпила воды, успокоилась немного и ждала. Ждала, как преступница приговора.
Кто-то обратился к ней мягко и негромко:
– Вы так взволнованны, г-жа Даурская, что вряд ли сможете различить, что написано в билете, а потому я буду задавать вам вопросы, на которые вы мне соблаговолите отвечать.
И Стурло стал задавать вопросы пришедшей в себя Додошке.
Эти вопросы были так просты, что самая слабая ученица могла бы отвечать на них. И Додошка, все еще не поднимая глаз, отвечала правильно и толково.
– Вот и ладно… Вот и ладно… – ободрил ее Стурло, – ясно и просто… А теперь извольте садиться… Вы знаете все, что необходимо знать… – и он кивнул головою решившейся взглянуть на него девочке.
* * *
Наконец окончился этот, одинаково тягостный для всех, злополучный экзамен, последний экзамен выпускных!..
Но нерадостно было на душе у девочек. Все видели, как по окончании экзамена maman отозвала Даурскую и долго отчитывала ее.
Даурская поплелась в класс, чтобы излить свое горе-тоску под крышкой своего тируара (обычное место успокоения институтского девичьего мирка).
Вдруг Стурло остановил ее в коридоре:
– Госпожа Даурская, я не хочу разбирать вашего поступка, вы уже достаточно пострадали за него. И я был далек от заступничества, когда выручил вас моими вопросами. Всякий обман я презираю. И ваш обман мне был более чем неприятен, но я не хотел «резать» вас на экзамене, зная, что вы бедная девушка и будете пробивать себе дорогу своим трудом. Для вас необходим сносный аттестат, а поэтому я был несколько снисходителен, облегчив ваш ответ и поставив за него удовлетворительную отметку. Но, госпожа Даурская, я вправе требовать за это некоторой жертвы, а именно: часть оставшегося вам свободного времени вы теперь употребите на чтение русской и всеобщей истории, хотя бы по два часа в день. Как видите, моя просьба не из сложных. Дайте же мне честное слово, что вы исполните ее.
Додошка подняла заплаканные глаза на учителя, и теплая волна захлестнула измученную душу девочки.
«Просит дать слово, значит, верит, твердо верит в порядочность ее, Додошки… Верит!.. О, милый, добрый, хороший Рыжебородый Тор!»
– О, спасибо вам… за доверие ваше!.. И… и… я не подлая… Честное слово даю вам, что прочту оба учебника и затвержу их от корки до корки.
* * *
Через три дня выпуск… Сегодня выпускной бал…
С этим проснулись свежим майским утром выпускные. И с самого начала дня праздничное настроение уже не покидало девочек. Как-то странно было им чувствовать себя свободными от книжной долбежки.
Экзамены кончились. Кончился трепет постоянного вопроса – «выдержу» или «срежусь».
Погода в день бала, казалось, решила побаловать выпускных. Цветы на лужайках кивали, казалось, им одним, птицы чиликали, как будто только для них, свои веселые, несложные песенки. И сама весна улыбалась и сияла им. К довершению праздничного настроения в это утро начальница объявила девочкам, что фрейлейн Фюрст совсем поправилась и что ей вручена уже собранная ими сумма и что ее вполне хватит для поездки на юг. Maman прибавила, что передала вместе с тем и убедительную просьбу Мине Карловне вернуться на службу в институт.
– Ваша добрая наставница простила вас всех от души и осенью вернется принять класс малюток… – торжественно заключила свою речь баронесса.
Оглушительное дружное «ура» покрыло ее последние слова.
Девочки обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Воцарился какой-то хаотический праздник, длившийся до вечера, до той самой минуты, когда дежурная, m-lle Эллис, поднялась в дортуар и оповестила уже одетых девочек о том, что время спускаться в залу. Похорошевшие, в тоненьких батистовых передниках, с бархатками на шее, с чуть заметно подвитыми кудерками, выпускные вошли в залу. Неожиданно пожарный оркестр грянул туш, и показалась величавая фигура начальницы, окруженная почетными опекунами, инспектором и всем учительским персоналом. За ними следовали все приглашенные, родители, родственники и знакомые институток.
– Солнышко!.. Мама Нэлли!.. – Лида Воронская, позабыв всякий этикет и дисциплину, бросилась в толпу гостей, в которой мелькнули знакомые, дорогие лица.
– Солнышко!.. Мамочка!.. – повторяла девочка и, сама не замечая того, прыгала на месте по давнишней детской привычке.
– Грицко мой!.. Грицко!.. – послышался новый возглас, и хохлушка Мара стремительно бросилась навстречу молодому человеку во фраке.
От него веяло силой и весельем. И странно было видеть его лицо, круглое, румяное, дышащее степным загаром и украинскою мощью, среди усталых, анемичных и бледных лиц петербуржцев.
Маруся себя не помнила от восторга. Она послала пригласительный билет на этот бал своему Грицку, туда, в вольную родную Украину, в чудесный маленький хутор, далекая от мысли, что он приедет, послала на память жениху о выпускном бале его невесты.
А он вдруг приехал.
Не веря своему счастью, крепко сжимая руку своего нареченного, Мара вся сияла, как ясное солнечное утро.
Длинный, утомительно скучный полонез сменился чарующими звуками вальса.
И понеслись задумчивые звуки в раскрытые окна залы, и запели чарующей мелодией в большом институтском саду.
Хохлушка Мара открыла бал со своим Грицком. Приятно было смотреть на эту юную счастливую пару. Обычно некрасивая, с чересчур крупными, неправильными чертами лица, Мара разрумянилась, как вишня, и со своими темными сияющими глазами теперь казалась красавицей.
Креолка танцевала с каким-то юнкером. Додошке и Малявке попались, как нарочно, чересчур высокие кавалеры, и они презабавно выписывали в воздухе все те па, которые полагается проделывать на паркете.
С высоким стройным кавалеристом танцевала Лида Воронская. Этот юноша был Добровский, ее хороший знакомый, прекрасный танцор, всеми силами желавший заинтересовать разговором свою юную даму. Но юная дама в мыслях была далеко и от юнкера, и от светского разговора. Она вертела головкою вправо и влево, отыскивая по зале «папу-солнышко» и «маму Нэлли», сидевших подле начальницы в кругу приглашенных гостей. И отыскав их, она начинала весело кивать головой и улыбаться. А ее глаза без слов говорили:
«Ах, как хорошо!.. Как хороша жизнь!.. Молодость!.. Этот бал!.. Но вы… вы лучше всех, мои дорогие!»
Кончился вальс. Исполненная неги, последняя нота его умерла в тиши весеннего вечера, и голос дирижера Добровского звучно огласил залу:
– Engages vos dames pour la premiere contredanse!..
И тотчас же тихо и вкрадчиво добавил, обернувшись к Лиде:
– Не правда ли, вы окажете мне честь?…
И Лида встала в первую пару со своим кавалером.
В дверях залы появился Зинзерин. К нему подлетела Сима Эльская.
– Вы должны танцевать со мной, Николай Васильевич! Я на вашем экзамене двенадцать с плюсом получила.
Смешно переваливаясь на высоких, как ходули, ногах, Аполлон Бельведерский повел свою даму.
Креолке захотелось последовать примеру Вольки, и, наскоро оправив свои кудерки, она очутилась перед Чудицким.
– Владимир Михайлович, пожалуйста!..
Словесник с поклоном подал руку заалевшей от радости девушке.
– Счастливица!.. С самим Чудицким танцует!.. Счастливица Зина!.. – зашептали с завистью вокруг нее.
– Mesdames, mesdames, смотрите, «протоплазма» в пляс пустилась!.. С Малявкой танцует!.. Вот так пара!.. – смеялись девочки, следя глазами за маленьким физикантом, добросовестно отплясывающим кадриль с Пантаровой-второй.
– Вы счастливы, не правда ли, вы счастливы сегодня, m-lle Lydie? – спрашивал Добровский, покручивая свои маленькие усики. – Вы теперь вполне взрослая барышня!
– Ах, да! – искренне сказала девочка. – И «солнышко» здесь… Подумайте, и мама!..
Ее лицо вдруг подернулось облаком грусти. В воображении промелькнул знакомый образ.
– Жаль только, что нет Большого Джона, – со вздохом заключила она.
Ее кавалер, однако, уже ее не слушал.
– Grand rond, s'il vous plait!.. – неистово выкрикивал он.
– Лида, Вороненок, тебя спрашивают, – услышала Лида позади себя.
Перед Воронской стояла Додошка.
– Тебя спрашивают две девочки, они… в коридоре…
У Додошки рот был по обыкновению, набит чем-то сладким, и в руке она держала апельсин, но в лице девочки было что-то лукавое и таинственное.
– Ступай, Лида, ступай скорее…
Сердце Лиды екнуло.
«Вероятно, Каролина и Мари, – решила она. – Но почему же у меня так бьется сердце?..»
И наскоро бросив своему кавалеру: «Pardon, monsieur», она бесцеремонно вырвала у него руку и бросилась в коридор.
Действительно, там на скамейке сидели Каролина и ее сестренка Мари, одетые в изящные шерстяные платьица, а между ними…
– Дитя мое!.. Ко мне скорее! Я знаю и все простила!.. И тебе, и другим!.. Все простила!.. – услышала Воронская. – Дитя ты мое!.. Дитя ты мое!.. – повторяла Фюрст и прижимала к себе стриженую головку Лиды.
– Не плачьте, маленькая русалочка… Все прощено и забыто.
Тут Лида увидела высокого молодого человека, не успевшего еще сбросить плащ.
– Большой Джон!.. Милый Большой Джон!.. Мой брат!.. Мой хороший!..
Большой Джон, как ни в чем не бывало, сбросил с себя плащ, кинул его беззаботно в угол, поглядывал на Лиду своими насмешливыми, ласковыми глазами и добродушно посмеивался себе под нос.
– Что, не ожидали видеть меня здесь? – спрашивал он.
– Да, как вы сюда попали, Большой Джон, голубчик? – обрадовалась Лида.
– Меня привел сюда некий обитатель Парнаса, Аполлон Бельведерский, – прогудел Большой Джон басом, строя одну из своих удивительных гримас.
– То есть Зинзерин? – засмеялась Лида.
– Вы хорошая отгадчица, маленькая русалочка… А теперь ведите нас в залу… Я хочу танцевать с вами котильон, за которым мы вдоволь наговоримся. Но прежде мы поместим в укромное местечко фрейлейн Фюрст и найдем хороших кавалеров для сих юных барышень.
Снова радость овладела Лидой.
Все последующее время пронеслось для нее, как в сказке, как в волшебном полусне, как в дивной грезе.
Она танцевала со своим старым другом, поверяла ему все то, что пережила в последнее время. Говорила, как больно отозвалась на ней их ссора, как мучительно переживала она болезнь фрейлейн Фюрст.
Кончился бесконечный котильон, после которого выпускные окружили Мину Карловну, торопясь выразить ей свое сочувствие.
Растроганная фрейлейн Фюрст была на седьмом небе. После тяжелой болезни она не могла, однако, оставаться на балу до поздней ночи и, обещав девочкам присутствовать на их выпускном акте, уехала домой в сопровождении Лины и Мари, счастливая как никогда. Уехали за нею и «солнышко» с «мамой Нэлли», подтвердив еще раз свое приглашение Елецкой и Додошке провести у них лето.
Но бал не прекращался. Большой Джон, заменивший Добровского в качестве дирижера, придумал славную штучку: попросив разрешения maman, он повел танцующие пары в сад, мазуркой. Стройно заливался оркестр. Пары спорхнули по длинным лестницам, очутились в саду и с веселыми шутками под бряцание шпор и шелест платьев помчались по широкой аллее…
И вдруг звонкая трель прорезала гармонию ночи…
– Соловей!.. – И длинная фаланга танцующих остановилась как вкопанная.
А соловей все пел да пел… Он пел, как ручей в лесу, как тихое озеро в бурю, как стрекот кузнечиков в летнюю ночь, как голос юных легкокрылых эльфов, как поэты старинных рыцарских времен.
– Как хорошо!.. Как хорошо мне, мой Грицю!.. – прошептала Мара, сжимая руку своего жениха. – Будто дома мы, будто на хуторе в вишневом садике поет наш соловей.
– Скоро и мы будем там, серденько мое, – с необычайной лаской в голосе отвечал Грицко своей невесте.
А другая пара впереди, тоже зачарованная роскошной соловьиной песнью, смотрела в лицо друг другу и тихо смеялась.
– Вы ни чуточки не сердитесь на меня теперь, Большой Джон?.. – спрашивала Лида своего кавалера.
– Я был бы большим колпаком с ослиными ушами, маленькая русалочка, если бы посмел еще теперь сердиться на вас, – отвечал Большой Джон.
Соловей стих. Музыканты приблизились к окнам залы, и звуки оркестра наполнили сад.
– Вперед! – крикнул Большой Джон. – Вперед – не танцующие пары, а вы все, славные, юные существа, собирающиеся выпорхнуть из этого старого гнезда! Смело и бодро вперед в незнакомую жизнь на помощь близким, на утеху несчастным, и да покажется вам жизнь прекрасной, как эта белая ночь, как соловьиная песнь, как музыка, чарующая нас в эти минуты!..
– Ура! Большой Джон, ура! Дай Бог, чтобы слова ваши сбылись, добрый волшебник! – крикнула Лида, и все пары подхватили это «ура».
А белая ночь, казалось, знала то, чего не знали юные девушки, готовившиеся выпорхнуть из старого, насиженного гнезда…
Но белая ночь молчала, и будущее казалось девушкам такою же чарующей, как эта белая ночь, загадкой.
