Лидия Чарская
Большой Джон
Стаял последний лед на Неве, зацвели в большом институтском саду черемуха и сирень, застрекотали кузнечики в саду, зачирикали отъевшиеся после зимней голодовки воробьи, слетелись зяблики и трясогузки. Ожил старый сад, зазеленела, запестрела, заликовала в нем жизнь. Зашелестели тополя и березы.
Пришла весна – наступили экзамены, началась зубрежка. Зубрили усердно, много, неистово. Зубрили в классе, в зале, в дортуаре, в коридоре, на коридорном окне, единственном в своем роде, с широчайшим выступом подоконника. Зубрили на лестницах, в свободных селюльках, в «долине вздохов» и в саду.
Особенно зубрили в саду. Пользуясь солнечной погодой и апрельским теплом, девочки не выходили из сада. Они «разбивали шатры» под тенью развесистых дубов и берез, то есть попросту растягивали зеленый казенный платок между ветвями деревьев; два других платка спускали в виде пологов и, набившись в этот полутемный самодельный шатер, усердно слушали то, что рассказывала «учительница», то есть более знающая, более сильная воспитанница, набравшая себе целую группу учениц.
Такие «шатры» разбивались не только в саду, но и в классе, при помощи аспидных досок, географических карт и прочего инвентаря.
Зубрили с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до поздней ночи. С рассветом засыпали, чтобы подняться с первыми лучами солнца. Девочки ходили усталые, с синевой под глазами, но с веселым взором. Решили свято исполнить данное слово начальнице – «отличиться на славу» и сдать экзамены на ура.
Утро, весеннее, душистое. В классе суета, шелест переворачиваемых страниц.
Первый экзамен – Закон Божий. Экзамен и страшный, и легкий в одно и то же время. Батюшка, отец Василий, добр, и потому не страшно. Но приедет архиерей, в черной рясе и белоснежном клобуке, будет спрашивать перевод славянского текста тропаря, кондаки – и это уже страшно. Девочки дрожат заранее. Додошка вытащила из своего тируара кусочек артоса, завернутый в шелковый лоскуток, молитву из Арзамасской обители, образок с Валаама, маленький кипарисовый крестик, тоже привезенный из какого-то монастыря, и, разложив на пюпитре эти сокровища, шепчет деловито:
– Валаам – за одну щеку, кипарисовое Распятие – за другую, а под язык – святой артос… Непременно артос под язык… Тогда все до капельки расскажу по билету без запинки…
– Mesdames, Аполлон Бельведерский «катит» по коридору. Что за притча? – объявила, вбегая в класс Мила Рант.
– Да он ошибся, душки. Вообразил, что его экзамен, – предположила Пантарова-первая, одна из обожательниц Зинзерина.
– Ах, нет, просто его ассистентом на «Закон» назначили, – сделала новое предположение ее сестра Малявка.
– Пантарова-вторая, не будь, душка, дурой: Аполлон Бельведерский – язычник, а где это видано, чтобы язычников на христианский Закон Божий пускали! – пискнула Додошка.
Малявка хотела было «срезать» свою давнишнюю противницу, но не успела. На пороге уже стоял математик и, неистово краснея по своему обыкновению, собирался что-то изречь.
– Что вы, Николай Васильевич? Сегодня не ваш экзамен, Николай Васильевич. Вы, верно, смешали, – посыпалось на смущенного Аполлона со всех сторон.
– О, нет, mesdames, я… я помню… я очень хорошо помню, что у вас сегодня Закон Божий, но… но… – отвечал неуверенно учитель, потирая в смущении руки, – но так как следующий экзамен мой, то я и пришел попросить вас, девицы, начать готовиться к нему завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен, с разрешения начальства, приглашен мною, в качестве ассистента, мой друг, один молодой ученый математик, блестяще окончивший в заграничном университете математический факультет. Я пришел попросить вас, девицы, как можно внимательнее отнестись к подготовке по арифметике, геометрии и начальной алгебре… Покажем ассистенту, что и русские девицы…
– Карета архиерея на двор въезжает! Вниз, вниз, mesdam'очки, скорее! – послышался взволнованный голос дежурившей в этот день m-lle Эллис.
Девочки, уже не слушая Зинверина, гурьбой, толкая друг друга и злосчастного Аполлона Бельведерского, выбежали из класса. Стремительно сбежав с лестницы, рванув тяжелую дверь швейцарской, они впопыхах влетели в вестибюль, как раз в ту минуту, когда противоположные входные двери распахнулись настежь и стройная, высокая фигура архиерея в белом клобуке появилась на пороге.
– Душки, какой красавец! – захлебываясь от восторга прошептала Рант.
– Мила, как тебе не стыдно! Здесь благоговеть надо, а ты – «красавец»! На том свете взыщется! – и Карская благоговейно поникла головой.
– «Исполати деспота»… – дружным хором запели выпускные, окружая высопреосвященного, и, не смолкая ни на минуту, стали подниматься по лестнице, у перил которой выстроились шпалерами младшие классы.
Архиерей подвигался медленно, ежеминутно осеняя широким крестом склонившиеся перед ним детские головки.
Сияющие, взволнованные, одетые в это утро по-праздничному в тонкие батистовые передники и пелеринки, «первые» почувствовали себя героинями дня.
На них смотрел весь институт, им завидовали, за них переживали.
У самых дверей залы выстроились маленькие «седьмушки». Обожательницы Симы Эльской с нескрываемым восторгом смотрели на свою «дусю», выводившую своим звучным контральто «Исполати деспота» в общем хоре.
– Сахарова, который я получу билет? – на ходу спросила Эльская у своей самой ревностной поклонницы, Сони Сахаровой, очаровательной девятилетней девчурке с васильковыми глазами.
– Тот, который лучше всего знаете, m-lle дуся… – отвечала, не сводя влюбленного взгляда со своего кумира, девочка.
– А мне который, Сахарок? – с улыбкой осведомилась Воронская.
– Первый, дуся, вам первый, – также восторженно откликнулась седьмушка.
Вошли в зал. Широким крестом осенил преосвященный зеленый экзаменационный стол и стулья, выстроенные полукругом посреди огромной, двусветной комнаты.
Старжевская выступила вперед и прочла дрожащим голосом «Преблагий Господи».
После молитвы архиерей опустился в приготовленное для него кресло. Вокруг него разместилось начальство, «свой» священник, дьякон и «чужие» экзаменаторы из духовенства. Инспектор классов, Тимаев, взял со стола толстую пачку билетов и стал, как карты, тасовать ее. Потом раскинул их веером по зеленому сукну и, взяв карандаш в руки, наклонился над экзаменационным листом, исписанным фамилиями воспитанниц.
Вызывали по порядку. По три воспитанницы выходили сразу, подходили к «роковому столу», отвешивали по поясному поклону преосвященному и брали билет.
Сначала отвечали робко, боясь поднять взгляд на того, кто сидел в центре и, внимательно глядя умными, мягкими глазами, слушал взволнованные детские ответы.
– Наталия и Мария Верг, Лидия Воронская… – послышался громкий голос Тимаева.
Лида поднялась со своего места. Человек в белом клобуке и монашеской рясе не казался ей страшным. Напротив, нечто непонятное влекло ее к нему. Отечески ласковые глаза, лицо аскета, прекрасное величием и смирением, – все в нем располагало впечатлительную детскую душу.
«Вот если поведать ему сейчас о том, что я сделала со „шпионкой“, – вихрем пронеслось в мыслях Лиды, – простил бы он разве меня?»
Эта мысль жгла и томила девочку, не давая ей сосредоточиться на билете. А билет показался знакомым, из истории церкви: о взгляде Петра I на преобразование русской церкви, ее реформы, Степан Яворский и Феофан Прокопович, – одним словом совсем легкий, «хороший билет».
Маруся Верг давно закончила отвечать, чинно поклонилась архиерею и, подойдя к нему, осенившему крестом ее склоненную головку, поцеловала, по обычаю, белую руку преосвященного.
Теперь очередь отвечать была за Лидой.
Она выступила вперед, одернула пелеринку, открыла рот и… замялась. Слова положительно не шли ей на язык. Мысли путались. Лицо стало белым как бумага, а сердце усиленно выстукивало:
«Ты грешница… Великая грешница… и ты не смеешь взглянуть в лицо этому человеку, далекому грешных помыслов, которые жили и живут в тебе…»
«Да, да, – мысленно согласилась Лида, – надо „искупиться“, надо очиститься, надо громко признаться во всем: так и так, я сделала дурное дело, из-за меня человек терпит нужду и горе… я… я… Да, да, я сделаю это… Подниму голову, взгляну на „него“, и если глаза его будут ласковы, так же отечески добро посмотрят на меня, как на Налю; на Марусю Бутузину и прочих, – я прощена… Я…»
– Что же, начинайте отвечать, Воронская! – прервал внезапно мысли Лиды голос инспектора.
– Сейчас… – сказала Лида и подняла глаза на преосвященного.
Доброе-доброе лицо, улыбающиеся с отеческой лаской глаза – вот что увидела Лида.
«Прощена!..» – вихрем пронеслось в мыслях девочки, и она по привычке тряхнула стриженой головой.
– Воронская, не будьте мальчишкой, – чуть слышно прошипела Ефросьева, скромно приютившаяся на конце стола.
Но Лида уже не слышала. Быстро, взволнованно, почти без запинки, она точно выбрасывала из себя даты, события и факты.
Феофан Прокопович, синод, проповеди и советы нового помощника великого преобразователя, новый церковный регламент – все это сыпалось без передышки из уст разом воспрянувшей духом девочки.
Лида говорила, а добрые глаза архиерея с ласковым вниманием смотрели на нее.
Наконец она закончила.
– Похвально, деточка, очень похвально! – произнес преосвященный.
Не чуя от радости ног под собою, Воронская очутилась перед ним со склоненной головой. Тонкие пальцы коснулись ее кудрявой головки. Губы Лиды приникли к бледной сухой руке с каким-то радостным благоговением.
– Господь с тобою, дитя!.. – услышала она ласковый голос, и сердце ее мигом наполнилось чувством любви ко всем.
Ликующая, счастливая вернулась она на место.
– Воронская, страшно у зеленого стола? – Додошка вытаращила округлившиеся от ужаса глаза, и, прикрыв рукою рот, что-то сунула туда незаметно.
– Вера Дебицкая, Евдокия Даурская, Евгения Дулина… – послышался новый выклик инспектора.
Теперь первая и последняя ученицы очутились рядом. Вера Дебицкая, не спеша, плавно выводила свои ответы. Додошка стояла тут же, малиновая, и усиленно пережевывала что-то.
– Додо, брось ты свои леденцы хоть в такую минуту, – шепнула ей Женя Дулина.
Но Додошка только молча повела на нее выпученными глазами.
– Ваша очередь, девица Даурская, – послышался голос «своего» батюшки, отца Василия.
Он был сегодня в темно-синей шелковой рясе, сшитой к экзамену, и особенно торжественно выглядел в ней.
Додошка неопределенно крякнула, потом незаметно перекрестилась под краешком пелеринки и невнятно стала читать крещенский канон.
– Ничего не понимаю… Что, сия девица всегда так говорит невнятно? – обратился «чужой» священник-ассистент к отцу Василию, на что институтский батюшка только недоумевающе заморгал.
– Девица Даурская, что с вами? – почти с отчаянием в голосе спросил он.
Но Додошка еще гуще покраснела и, вместо ответа, продолжала по-прежнему, не разжимая рта, едва выговаривать какие-то непонятные слова, похожие на речь чревовещателя.
Преосвященный смотрел на смешную девочку и казался удивленным.
– Не больна ли? – осведомился он заботливо.
– Не больна ли ты? – повторила, глядя в глаза Додошке, и начальница.
– Ммммм… – неопределенно промычала та.
– О, я знаю что это… – неожиданно послышался по адресу maman свистящий шепот Ефросьевой, – эта Даурская ужасная сластена, лакомка, и во рту у нее наверное леденцы.
– Леденцы! – отозвалась maman эхом. – Сейчас же выкинь изо рта все, что там есть!..
Додошка точно обезумела. Из красной стала бледной, как платок, губы дрогнули и слезы двумя фонтанами брызнули из глаз.
– Этого нельзя!.. Это святотатство!.. Во рту святое, божественное!.. – не разжимая рта, пробурчала она.
– Что ты говоришь? Какой вздор!.. – строго произнесла начальница, – изволь сейчас же…
– Но! ей-Богу, честное слово!.. – начала было Додошка, но тут же поперхнулась и отчаянно закашлялась. Полные губки девочки раскрылись и из ее рта вылетел образок с Валаама и миниатюрный кипарисовый крестик.
– Ну вот!.. Теперь и нет ничего!.. – прошептала с отчаянием в голосе Додошка и стремительно бросилась поднимать свои сокровища.
Это было так неожиданно и курьезно, что даже преосвященный хмыкнул.
Отец Василий, едва ли не более смущенный, нежели сама Додошка, стал наскоро пояснять девочке:
– Священные предметы существуют не для того, чтобы применять их столь несвоевременно и таким несоответствующим образом, а чтобы с полным благоговением относиться к ним.
Додошка слушала, хлопала глазами и, казалось, не понимала ничего.
Ее стали спрашивать по билету. Против ожидания Даурская отвечала очень сносно.
Преосвященный отпустил ее на место, предварительно благословив девочку.
Экзамен продолжался до двух часов. Потом прочли баллы, пропели снова «Исполати деспота» и проводили преосвященного до самой кареты.
– Первый экзамен смахнули! Ура! – крикнула весело Сима. – Одним пальцем мы уже на воле…
– Не смейте кричать, как уличный мальчишка! – точно из-под земли вырастая, зашипела на нее инспектриса.
– Не буду, m-lle, – преувеличенно покорно проговорила Эльская, «окунаясь» перед Ефросьевой, и, едва дав ей отойти, прибавила звонким фальцетом, каким выкрикивают бабы, продавая швабры по дворам и улицам:
– Кочерги хорошие!.. Кому надо кочергу, покупайте, голубчики, возьму недорого!.. Покупайте, кому нужно!.. Кочерги, кочерги!..
Ефросьева, отлично знавшая свое прозвище – «кочерга», данное ей институтками, закипела от гнева и уже повернула назад, но как раз в эту минуту в классе выпускных появился отец Василий и обратился к девочкам:
– Спасибо, девицы! Отличились перед преосвященным… Покорно благодарю… Вот Даурская только… Священные предметы в рот, девицы, брать не полагается… А так все хорошо… Все хорошо… И даже отлично!
ГЛАВА 6
Плита св. Агнии. – Сюрприз. – Математика. – Неожиданное объяснение
Едва сдали экзамен Закона Божия, как приступили к усердной подготовке к математике. Шатров не раскидывали. Группы учащихся сосредоточивались около досок, на которых писались теоремы, рисовались геометрические фигуры, решались задачи. Досок всего было четыре, групп же, готовившихся к экзамену математики, пять. Пятой группе, где «учительницей» была Вера Дебицкая, а ученицами – Креолка, Сима Эльская, Додошка, Хохлушка, Елецкая, Малявка, Лида Воронская и Черкешенка, пришлось оставаться без доски.
Но группа Дебицкой не унывала; вместо классной доски ей послужила плита святой Агнии.
Это была совсем особенная плита, невесть откуда попавшая на последнюю аллею институтского сада и имевшая самое романическое, легендарное происхождение. Легенда о плите святой Агнии передавалась из уст в уста, из поколения в поколение и неустанно жила незабвенным сказанием в стенах института.
Это было, как уверяли воспитанницы, очень давно, когда не было еще и самого института, а на занимаемом им месте стоял девичий монастырь. Среди монахинь жила красавица Агния. Она была так хороша собой, что все на нее глядели, как на что-то особенное, неземное. Душа же Агнии была тиха и смиренна, и общий восторг и удивление перед ее красотой смущали ее, доставляли ей невыразимое горе. Ей было неприятно, что все любуются ее прекрасным лицом. Ей захотелось уйти от людей и принять великий подвиг. И вот, красавица-монахиня велела выкопать глубокую темную могилу в огромном монастырском саду, спустилась в нее и приказала накрыть себя каменной плитою. Таким образом стала она жить в своем страшном склепе, в вечной тьме, раза три в неделю получая хлеб и воду, которую спускали к ней на веревке через соседнее отверстие, прорытое в земле… Прошли века, монастырь разрушился, кости монахини-подвижницы истлели в земле, но ее плита, плита святой Агнии, оставалась по-прежнему лежать тяжелой каменной глыбой в дальнем углу последней аллеи институтского сада…
На самом деле ни девичьего монастыря, ни монахини Агнии, ни могилы-склепа здесь никогда и не существовало, но обожавшим все необычайное, таинственное и легендарное, восторженным девочкам предание о плите святой Агнии приходилось весьма по вкусу, и они всячески поддерживали его.
Эта плита, собственно говоря, самый обыкновенный кусок плоского камня, имела для институток огромное значение. Во все трудные минуты жизни – обижал ли кто девочку, случалось ли с нею какое-нибудь горе или просто хотелось ей просить чего-либо у судьбы – воспитанница считала своим долгом идти помолиться Богу у плиты святой Агнии, причем это паломничество совершалось или рано утром, или поздно вечером и непременно весною, летом или осенью (зимой и сама плита, и последняя аллея засыпались снегом, и туда никто, кроме кошек, не проникал). Готовясь к экзамену математики, единственному «чертежному» экзамену, то есть к такому, на котором работали на досках, девочки позволяли себе некоторую вольность по отношению к таинственной плите. Они приносили кусочки мела из класса и писали на плите задачи и теоремы. Считалось особенно счастливым признаком заполучить к экзамену математики какой-нибудь группе таинственную плиту, так как готовившиеся на ней девочки были уверены в поддержке и покровительстве таинственной монахини. Вот почему, лишь только окончился экзамен «Закона», Вера Дебицкая – «учительница» своей группы – торжественно объявила классу:
– Медамочки, я занимаю «плиту»…
Пояснять, какую плиту, не было надобности, все уже знали, в чем дело, и со следующего же утра девочки отправились готовиться в сад.
Солнце начало клониться к закату. Жара спала. Легкой истомой повеяло в воздухе.
– Линия АВ равняется линии CD… Додошка, не смотри по сторонам… Найди мне гипотенузу в этой фигуре… – звонко говорит Дебицкая и колотит мелком о плиту.
Додошка с грехом пополам отыскивает гипотенузу.
– Покажи катет… – нимало не умилостивившись, приказывает Вера.
Но Додошка ищет катет на небе. Ее голова закинута кверху, а глаза блаженно сияют.
– Mesdames, правда, сегодняшние облака похожи на взбитые сливки? – сладко причмокивая, спрашивает она.
– Даурская, ты глупая обжора и невежда. Ты осрамишь меня, твою учительницу, перед заграничным ассистентом! – выкрикивает Вера и хватается за голову.
– Гм… Гм… Новый ассистент!.. Воображаю, что он подумает о нас, услыша наши ответы!.. – искренне смеется Воронская.
– Плакать надо, а не смеяться. Ведь вы все так плохи, что из рук вон, – негодует Вера.
Елецкая почти ложится на траву у края плиты и, приложив ухо к углу могилы святой Агнии, замирает.
– Ольга, что ты? – спрашивает ее Креолка.
– Тс… Тс… – отвечает Лотос, – я слышу, mesdames, я слышу… Святая Агния предсказывает мне билет…
– Ах, не дури, Елка… Среди белого дня начинаешь галлюцинировать!.. – сказала Сима.
Но Елецкая не обратила внимания на ее слова. Глаза девочки блуждали, а лицо стало неподвижно.
Она лежала в прежней позе, почти касаясь ухом плиты. И вдруг поднялась порывисто и сказала:
– Одиннадцатый билет!.. Святая Агния предсказала мне одиннадцатый!..
– Одержимая! Ну не одержимая ли это, спрашиваю я вас? – расхохоталась Сима. – В какую чепуху верит!
Но девочки, казалось, не разделяли мнение Эльской. Предсказание номеров билетов пришлось им по вкусу.
Теперь место Лотоса заняла Черкешенка и приложила ухо к плите.
Остальные замерли в ожидании.
Но Черкешенке не посчастливилось, как Ольге. Святая Агния никоим образом не пожелала удовлетворить ее желание.
– Додошка, ложись ты, – посоветовала Лида Воронская.
– Ясно, как шоколад, лягу… – Додошка растянулась на траве.
Сначала ее лицо выражало одно только нетерпеливое ожидание. Но прошла минута, другая, третья, и лицо Даурской приняло обычное апатичное выражение.
– Слушай, Вороненок, схвати ее за ногу, – шепнула Эльская на ухо Воронской, – а то она так до ночи проваляется, и мы не успеем выучить ни одного билета.
Лида осторожно придвинулась к лежащей у плиты Додошке и схватила ее за ступню.
– А-а-а-а!!! – неистово взвизгнула Даурская и мгновенно очутилась на ногах.
– Святая Агния меня хватает!.. Помогите!.. Караул!.. – И она опрометью кинулась по аллее. За ней, не говоря ни слова, взбудораженной, испуганной стаей бросились бежать остальные.
– Ой!.. Ой!.. Ой!.. Монахиня бежит за нами!.. За ногу хватает!.. Помогите!.. Помогите! – неслись отчаянные крики.
Лида и Эльская остались вдвоем у роковой плиты. Девочки долго смотрели вслед подругам, потом взглянули друг на друга и весело рассмеялись.
На следующее утро был назначен экзамен математики.
Ровно в 10 часов раскрылись настежь коридорные двери. Одетые в чистые передники, пелеринки и «манжи», выпускные чинно, по парам, вошли в актовую залу.
Тот же зеленый стол, те же расставленные полукругом стулья, те же кресла, предназначенные для экзаменаторов, как и на Законе Божием. Ничего нового, если не считать с полдюжины черных аспидных досок, размещенных по обе стороны экзаменаторского стола.
При взгляде на черные доски сжалось не одно юное сердечко. Через полчаса они покроются цифрами, задачами, линиями, теоремами, и девочки, нервно постукивая мелками, будут выкладывать о равенстве линий и углов.
– Интересно знать, молод или стар этот заграничный ученый, ассистент Аполлона Бельведерского, – послышался голос Креолки, и она «на всякий случай» поправила кудельки на лбу.
– Пожалуйста, не старайся, – поймав ее движение, сказала Сима, – он, этот неизвестный, стар, как вечность, и безобразен, как Квазимодо, а зол он, должно быть, медамочки, как сорок тысяч братьев злы быть не могут.
– Silence, Elsky!..[23]
И m-lle Эллис, толстенькая, кругленькая, запыхавшаяся, с малиновыми от волнения щеками, метнулась к Симе.
В отдаленном углу залы Лотос вдохновенно поверяла собравшимся вокруг нее девочкам:
– Я слышала одиннадцать подземных ударов… Одиннадцать, один за другим. Это значит, что святая Агния предсказала мне одиннадцатый билет… И его я знаю отлично…
– Смотри не ошибись, Елочка, как бы не случилось иначе! – заметила Воронская. – Может быть, это означало…
– Экзаменаторы идут. И «маманя» на горизонте! – крикнула Малявка, дежурившая у входной двери в зал.
Шумным роем вспорхнули девочки и, толкая друг друга, устремились к своим местам, спешно поправляя на ходу завернувшиеся передники и сползшие набок пелеринки.
– Экзаменаторы идут!
Крылатая фраза облетела зал в одну секунду. В следующую же – экзаменующиеся уже чинно стояли у своих мест.
У крайнего стула стояла Воронская. Обычно веселая, не унывающая в самые трудные минуты жизни, девочка теперь была серьезна. Дело в том, что Лида, способная, восприимчивая к ученью, одаренная богатой памятью, была окончательно бездарна в отношении одной науки. Эта наука была математика. С математикой у Воронской с самого начала учения была непримиримая вражда. Математика невзлюбила Лиду, Лида ненавидела математику. Девочка путалась и терялась в решении задач, при доказательстве теорем и алгебраических уравнений. И одна из лучших учениц по классу, Лида по математике считалась едва ли не последней. Вера Дебицкая, зная это, великодушно приняла Лиду в число своих учениц, занимаясь с нею особо от «группы». Но, несмотря на эти занятия, несмотря на все старание Веры, злополучная математика все-таки не давалась Лиде. Цифры, буквы, линии, окружности, все это мешалось в голове Воронской, получалась каша. С трудом выучив десять первых билетов, Лида успокоилась немного в последний день подготовки.
«Куда ни шло… вывезет кривая…»
И до самого утра экзамена она чувствовала себя сносно.
«Бог не выдаст – свинья не съест. Вытащу из первых билетов, и дело в шляпе», – бесшабашно думала до решительного дня Лида, но теперь смутный страх заползал в душу.
«А что если вытащу билет после десятого? – сомневалась Лида. – Ведь всех билетов сорок, и весьма может статься, что мне достанется один из последующих…»
«Знать только десять билетов, когда всех сорок! Только четвертую часть! Разве это не риск? – терзалась девочка, – и еще этот незнакомый экзаменатор, ассистент из-за границы, как назло, явится сюда… Будь он „душка“ или „чучело“ – результат один: провал на выпускном экзамене… И к чему только Аполлон тащит его сюда?.. Еще ученый, говорит! Заграничный ученый! Воображаю этого душку… Нос до завтрашнего утра, тройные очки и голый, как тыква, череп…» – и, окончательно рассердившись и на математику, и на Аполлона-Зинзерина, в качестве ее представителя, и на незнакомого ученого, Лида с силой ударила по учебнику первоначальной алгебры.
– Воронская, чего ты бесишься?!.. Maman на пороге… – И Рант изо всей силы дернула Лиду за передник.
Действительно, в зал вошла начальница. За ней инспектриса, инспектор, Зинзерин, какой-то седой маленький старичок и…
– Большой Джон! – громко крикнула Лида.
– Большой Джон! – эхом откликнулись остальные девочки, и на их лицах отразилось самое красноречивое изумление.
Да, это был он, Большой Джон, широкоплечий, с коротко остриженной белокурой щетинкой, с ястребиными глазами и большим добродушным ртом. Но его глаза глядели сегодня строго.
В первую минуту его появления, столь неожиданного, девочки опешили до того, что позабыли даже поклониться вошедшим экзаменаторам и начальству.
– Рант, Рант, голубушка, ущипни меня покрепче, а то мне кажется, что я сплю и вижу Большого Джона во сне, – прошептала чуть слышно Лида.
Рант так добросовестно исполнила эту просьбу, что Воронская чуть не вскрикнула от боли на весь зал.
M-lle Эллис заметалась, как курица перед грозой, среди вверенных ее попечению девочек.
– Mais etes-nous folles, mesdames! Mais saluez done maman![24]
Оказалось, что Большой Джон был вместе с Зинзериным на математическом факультете Оксфордского университета и приглашен в качестве ассистента на экзамен своего коллеги. «Ясно, как шоколад», – сказала бы Додошка, но, пока каждая из девочек успела сообразить это, прошло немало времени.
– Mais saluez done maman! – выходила из себя m-lle Эллис, продолжая метаться между остолбеневшими рядами воспитанниц.
Тут только девочки пришили в себя, очнулись и, глубоко «окунаясь» перед начальницей, произнесли довольно нестройным на этот раз хором:
– Nous avons l'honneur de vous saluer![25]
И как бы по вдохновению, не сговариваясь, не условливаясь друг с другом, тем же хором, но уже более стройным и дружным, прибавили тут же к полному удивлению начальства:
– Здравствуйте, monsieur Большой Джон!..
Начальство заняло за зеленым столом приготовленные места. Большой Джон опустился на стул, стоявший подле Зинзерина. Он казался странно суровым и недоступным в своем, наглухо застегнутом черном сюртуке, с плотно сомкнутыми губами и строгим взглядом. Как мало походил он сегодня на того милого, веселого насмешника, Большого Джона, который проповедовал смирение и кротость сорока большим девочкам в этой самой зале в один из «приемных» четвергов!
«Большой Джон играет роль строгого экзаменатора, и это очень забавно», – мысленно говорила себе Лида, хотя ничего забавного не ощущала в эти минуты взволнованная девочка.
«Если вытащу какой-нибудь билет после десятого, осрамлюсь на веки веков».
Как сквозь сон слышала она вызовы инспектора, вопросы экзаменаторов, знакомый и в то же время странно чужой, официальный голос молодого экзаменатора, Большого Джона, а мысли с поразительною быстротою перескакивали с предмета на предмет.
Смутно припомнились девочке рассказы Большого Джона о его пребывании в Англии, рассказы, слышанные еще в детстве, о его особенной склонности к математическим наукам и о том, как писал он диссертацию на первую степень ученого математика, чуть ли не в 22 года.
– Счастливец! Счастливец! – шептала сероглазая девочка. – Счастливец Большой Джон! Он математик… А я… я… Что я буду делать, если вытащу незнакомый билет?.. Что он подумает о своей сестренке, о своей маленькой русалочке?
Как бы в ответ на мучительный вопрос, Лида услышала голос инспектора, произнесший два слова, погребальным звоном отозвавшиеся в ее душе:
– Госпожа Воронская…
Госпожа Воронская! Одно только маленькое коротенькое обращение, а между тем какая драма скрывается в нем!
Девочка вышла на середину залы и, забыв «окунуться» по традиционному институтскому этикету, беспомощно обратила на лицо Джона свой испуганный взор.
«Вы видите, – казалось, говорил этот взор, – вы видите, я в отчаянии… Ободрите же меня, Большой Джон… Ободрите»…
«Какое мне дело до вашего отчаяния! Надо было хорошо готовиться, хорошо учиться», – отвечал «ястребиный» взор, исполненный холода и бесстрастия, и обычно добродушное, снисходительное лицо Большого Джона стало деревянным и чужим, каким еще никогда не видела его Лида.
«Господи, рублевую свечу Владычице и по сорока поклонов каждый вечер!», – мысленно произнесла девочка и порывисто взяла верхний билетик.
Голова закружилась, красные круги заходили перед глазами. Ничего не видя, она перевернула лицевой стороной роковую бумажку и едва удержалась от торжествующего крика, готового вырваться из груди.
«Десятый билет! Десятый!»
– Пожалуйте к доске, – как сквозь сон услышала она голос Зинзерина, и этот голос показался ей теперь таким милым, чудным, значительным.
«Десятый билет!.. Спасена!.. Спасена!.. Десятый!» – пело на тысячу голосов в душе Лиды, и уверенными взмахами мелка она быстро набросала значащуюся на билете задачу-теорему. Она стояла теперь торжествующая, радостно взволнованная.
Рядом Додошка врала что-то на своей доске, стирала и опять врала, готовая разреветься от досады.
Недолго думая, Лида пришла ей на помощь. Билет Додошки был легкий, из первого десятка, и Воронская знала его.
– У тебя ошибка, – шепнула она, не разжимая рта, в сторону подруги, – линия DC не может быть делима на EG… Понимаешь?.. Вот что надо делать… – и мелкими, чуть заметными цифрами Лида показала Додошке на своей доске, что надо было делать. Та исправила ошибку.
– Госпожа Воронская, – почти тотчас же вслед за этим сказал ничего не заметивший Зинзерин, – извольте отвечать.
Лида толково объяснила решенную ею на доске геометрическую задачу. С тем же ликующим видом и с пылающими щеками она блестяще отвечала на все, относившиеся к задаче, вопросы Зинзерина.
– Прекрасно! Прекрасно, госпожа Воронская! – одобрительно закивал, смущенно улыбаясь, Аполлон Бельведерский. – Такая, можно сказать, была слабая ученица в году по математике и такой блестящий ответ на экзамене! Очень хорошо-с!
– Прекрасный ответ! – согласились с ним все присутствующие и ласково глядели на сияющую девочку.
Один только молодой ассистент сидел по-прежнему, с застывшим, точно окаменелым, лицом и холодно, сурово глядел на Воронскую своими ястребиными глазами, ставшими теперь такими же холодными, чужими и суровыми, как и при его входе в зал.
«Что с ним?… На что он сердится? Как он строго и сердито глядит на меня! Что случилось? Или это шутка со стороны Большого Джона?»
