Лиана Рафиковна Киракосян
В землянке
– Да, Саша, и любит же тебя Господь-Бог… Видно, большие у него на тебя планы.
– Интересно, Виктор Вениаминович, с каких же пор у нас коммунисты в Бога уверовали? – Андрей, сидевший рядом, попивая из алюминиевой кружки чай, все не унимался от скуки. – Ведь вы коммунист?
– Коммунист, – подтвердил профессор Ленинградского Государственного университета, выпрямляясь. – Да только война-поганка. И не в такие россказни заставит поверить, – Ромашин, желавший повеселиться, от такого аргумента лишь губы поджал, понимая, что верно ученый говорит.
Землянка погрузилась в тишину. Эти слова Виктора Вениаминовича заставили задумать всех о чем-то своем, личном. Вот у печки греется Артур Манукян, который провел ползком пять часов, соединяя оборванные линии связи. На этой войне он был частым гостем в госпиталях, все его тело изрешечено фашистскими пулями. И думает он сейчас лишь о том, как там его отец, работающий врачом? Жив ли еще? А вот помешивает кашу на весь взвод Толик Комиссаренко. На войне он лишился дара речи. Он одним из первых защищал страну в Бресте, а когда из его роты в 117 человек осталось 8 ребят, он перестал говорить. С тех пор обходит его смерть. Но долго ли будет ходить вокруг да около? Одной ей известно. Петро Михиенко лишился семьи: жены и двух дочек. Немцы пришли в их хутор летом. Некоторые местные жители встречали их хлебом и солью, пытаясь «задобрить», тем самым спасти себе жизнь. А эти нелюди и хлеб поели, и молочком кисленьким запили, а после весь хутор в амбар загнали и заживо сожгли. Нет с тех пор в Петре ни жалости, ни слез. Андрею повезло больше остальных. И семья у него жива, и отец служит, и с любимой связь поддерживает. Такие она ему письма пишет, что иной раз сядут ребята вокруг Андрея, станет он им вслух читать, и кажется им: кого-то мама ласково обнимает или жена тепло прижимается. Тут уж кто кого представит. Тепло становится, будто невеста Ромашина каждому по письму написала, а не одному Андрюшке. Один Санька в этот момент никого не представлял. Вырос он в детском доме, некому ему было писать, никто его не ждал. По началу обидно ему за это было, а когда сослуживцы его начали получать известия о смерти родных, радоваться начал тому, что сам он такого на войне уж точно не испытает, видя их сломанные судьбы и налитые болью глаза. Одно только заботило его в 1942, когда взвод к Дону стал отходить. Боялся Саша, что в Сталинград немцев пустят. Очень уж ему этот город нравился, любил его. А когда фашистов оттуда выгнали, боялся, что руины, оставленные противником, восстанавливать не будут. Сердце кровью обливалось, когда видел он некогда красивый, растущий, молодой город полуразрушенным.
