Лев Исаевич Славин
Арденнские страсти
Наконец Брандис отпустил его.
– Где Урс? – спросил Мур, растирая замлевшую шею. – Он сказал: «Ни на шаг от меня», а сам исчез.
– Он пошел выручать мельника, боится, что немцы пристрелят его, – сказал Брандис в своей обычной спокойной манере, словно они безмятежно беседовали, сидя в уютных креслах где-нибудь в гостиной у камина. Потом прибавил: – А мне поручил быть возле тебя.
Мур вскочил и, прежде чем Брандис успел остановить его, побежал вперед, к ручью. Брандис побежал за ним, пригибаясь под пулями, шмыгавшими меж деревьев.
Мур прыгал с льдины на льдину. Он уже различал мощную фигуру Урса. А рядом с ним маленького бородатого крестьянина.
Он подбежал к Урсу. Два убитых немца валялись на льду, один вниз лицом, другой на правом боку. Урс сказал:
– Цел? Ну слава богу. Сегодня же пустим тебя по Комете.
– А где ребята? – спросил Брандис.
Урс махнул рукой в сторону леса:
– Побежали догонять мофов. А ты оставайся. Работы много. Надо его спрятать. – Он кивнул в сторону мельника. – Потом отведем Мура на этап, больше ему задерживаться нечего.
Радостное чувство нахлынуло на Мура. Он не думал о трудностях пути. Он видел конец его – Англию! И с нежностью посмотрел на Урса.
– Пойдем! – сказал он в счастливом нетерпении своем.
– Погоди, – сказал Урс, – нам надо прежде раздеть их.
Мур не понял. Урс указал кивком головы на трупы двух немцев, разметавшихся на льду.
– Противная работа, – продолжал Урс, – да что поделаешь – нам нужны немецкие мундиры и документы.
– Я готов! Я могу! – с радостной охотой сказал Мур.
Он был преисполнен радости и любви к партизанам. Ему не удалось принять участия в этой стычке, его берегли, так он хоть чем-нибудь будет полезен этим замечательным людям.
Он нагнулся над одним из трупов и стал переворачивать его с бока на спину. Когда у немца выпросталась правая рука, он поднял ее и выстрелил в лицо Муру. Брандис молниеносно разрядил в немца его же автомат. Потом он и Урс кинулись к Муру.
Англичанин был мертв.
Стук в дверь не прекращался. В конце концов первый лейтенант Конвей, не вставая с кровати, с досадой отложил книгу и крикнул:
– Какого черта?
Из-за двери что-то неясно пробурчали.
Конвей пожал плечами, поудобнее расположил на кровати свое небольшое тело и снова взялся за книгу. В дверь продолжали стучать, но Конвей не обращал на это внимания.
Это был самый сладкий час посреди дня: отдых после ванны. «Джип» доставлял его из Спа домой за двадцать минут. Продолжая ощущать приятное изнеможение в теле, он тотчас бросался на кровать. А сегодня еще добавочное удовольствие: в Спа он раздобыл небольшую монографию о Кранахе и сейчас наслаждался изяществом издания и совершенством лейпцигской цветной печати.
Однако дверь под напором извне тряслась с такой силой, что Конвею пришлось встать. Он опустил босые ноги в шлепанцы и, чертыхаясь, поплелся к двери.
На пороге стоял высокий плечистый священник в длинной сутане. Когда он снял широкополую шляпу, Конвей рассмеялся.
– Входите, Урс, – сказал он. – Великолепный маскарад. Раз вы пришли, значит, что-то важное. И вообще я вам рад. Но вы же знаете, у меня строгий режим. Должен вам сказать, что боли в коленных суставах у меня усилились. И это хороший признак – здоровая реакция организма на лечебное действие гидропатии.
– Немцы зашевелились, Конвей. Потому я и пришел. Ребята доносят, что прибыла Пятая танковая армия и передвигают вперед артиллерию. А кроме того, есть данные, что прибыла и Шестая танковая армия СС.
Конвей махнул рукой,
– Вам, партизанам, вечно что-то мерещится, – сказал он устало. – Откуда им взять пополнение? С Восточного фронта? Ерунда! Гитлер влип на Востоке. Русские под Варшавой.
– А все-таки здесь что-то делается. Надо бы сообщить в штаб корпуса.
– Я удивляюсь вам, Урс. Вы старый опытный маки«зар и поддаетесь каким-то паническим слухам. До весны я вам гарантирую полное спокойствие. – Он засмеялся и добавил: – А для моих суставов мне больше и не нужно. – Потом сказал серьезно: – А весной мы и сами рванем.
Урс настаивал:
– Нет, они что-то затевают. Ребята видели самого командующего – как его? Фон Рундштедт! А он зря не приедет.
– Ах, старый пес уже здесь? Ну, это лучший признак того, что все будет спокойно. Он сторонник стоячей обороны. Вообще неплохой мужик.
Урс нахмурился:
– Конвей, они все виноваты. Тот, кто не говорил «нет», тем самым говорил «да».
После ухода Урса Конвей зевнул и потянулся рукой к лежавшей на столе тетради. Дневники велись ночами, иногда шифром, иногда симпатическими чернилами. Их запаивали в железные банки, закапывали в землю, замуровывали в стены. Так во многом уцелела история войны. Так выжила правда.
Вот и Конвей считал, что грешно участнику столь грандиозной войны не отразить ее в своих повседневных записях. Но по лени своей он покуда так и не взялся за перо. А впечатления свои изливал в разговорах с кем попало. Неоценимое удобство представлял для этого лейтенант Вулворт по своей молчаливости и охоте слушать. Но он удрал на передний край.
Конвей вздохнул, полистал тетрадь, она была девственно чиста.
Все-таки – правда, не в тот же день и не на следующий, а послезавтра, в день приема ванны, – разумеется, перед процедурой, – Конвей завернул в штаб 1-й армии. Там, между прочим, показывая, что и сам не придает этому значения, он рассказал о разговоре с Урсом.
Полковник Бенджамен Диксон (или, как все его звали, Монк, то есть монах, и отнюдь не за монастырский образ жизни), начальник разведки 1-й армии, пожал плечами:
– Неужели вы думаете, что я полезу с этой чепухой к старику Трою Миддлу? Он меня высмеет, Том.
– Нет, спасибо, – сказал Конвей, отодвигая стакан, – я перед ванной никогда не пью. Я просто рассказал вам, чтобы вы видели, как мне трудно иметь дело с этой оравой неорганизованных неврастеников – маки. Представьте себе, они уверяют, что немцы пригнали в Арденны Шестую танковую армию СС, знаете, ту самую, которой командует оберстгруппенфюрер Зепп Дитрих.
– Пригнали, да, – сказал спокойно Диксон. – Из оперативного резерва.
Конвей поднял брови.
– Они сосредоточили ее, – продолжал Диксон, – в районе Кельна. И понятно почему: для отпора нашим войскам, когда мы прорвемся в Кельнскую равнину. Но вы же знаете, мы рванем только весной.
Прощаясь с Конвеем, полковник сказал:
– Вы выглядите, Том, гораздо лучше. Видно, ваши ванны пошли вам впрок. – И он повторил слова, которые обычно повторяли по всей тоненькой цепочке американских войск в Арденнах и которые звучали как заклинание: – А весной мы сами рванем…
Техника
Стоял густой туман. «Оппель-адмирал» фельдмаршала Моделя с трудом пробирался по заснеженным горным дорогам. Некогда элегантная машина была, как лишаями, сейчас покрыта маскировочными пятнами. К задку приторочен безобразный железный баллон – газогенератор, наполненный деревянными чурками: мотор переведен на твердое топливо. Заботливый шофер навалил на крышу автомобиля еловых веток для камуфляжа, хотя день был явно нелетный. Чем больше густел туман, чем больше ощущал фельдмаршал его студенистую плотность, тем больше он радовался. «Небо за нас!» – вспомнил он слова Гитлера и повторил их, когда прибыл на командный пункт 5-й танковой армии. Генерал Мантейфель, предупрежденный по телефону, уже ждал его. «Если только туман не рассеется», – мысленно ответил Мантейфель на бодрое восклицание Моделя, а вслух подтвердил:
– Фюрер взял небо в союзники.
– Молодой метеоролог, фюрер назвал его метеопророком, – сказал Модель, – предсказал длинную серию нелетных дней. Фюрер наградил его.
Мантейфель понимающе склонил скуластое, обветренное, тонкогубое лицо. Они следили не только друг за другом, но и за собой – не дай бог, вырвется лишнее слово.
Потом пошли в танковые роты. Скользили по наледи, кутались в плащи, перепоясанные широкими ремнями. Ветер налетал дикими порывами, сметал снег с деревьев – армия упряталась в лесах. Генералы окунали носы в меховые шалевые воротники. Адъютанты, шедшие позади, прикрывали лица тяжелыми портфелями, набитыми картами и схемами боевых участков.
По дороге Модель сказал:
– Повторяю, генерал: никаких перемен. Обращаю на это ваше особое внимание. Фюрер собственноручно начертал на операционном плане: «Изменению не подлежит». Ваш сосед справа, Шестая танковая армия Дитриха, обойдет Первую и Девятую американские армии, обрушится на Четвертую и отшвырнет ее за Маас.
– Стало быть, мне…
– Вы – на Намюр. Будете обеспечивать левый фланг Дитриха.
Как ни был осторожен Мантейфель, но тут не выдержал:
– Вспомогательное направление?
– Таков приказ, – холодно ответил фельдмаршал.
Мантейфель хотел сказать, что 6-я танковая армия – эсэсовская, а эсэсовцы прославились победами главным образом над мирным населением. Но сдержался. Но даже в молчании генерала Модель, очевидно, почуял протест и, быстро повернувшись к нему, сказал:
– Обе задачи равно существенны.
Невысокие, как боксеры в весе мухи, набычившись, стояли они друг против друга под мелким мокроватым снегом, который сеял непрерывно. Мантейфель проговорил, не разжимая зубов, выдавливая каждое слово:
– Вы хорошо помните, господин фельдмаршал, состав моей армии? Три танковых дивизии и четыре пехотных?
– Вы забыли о мотобригаде.
– Да, бригада «Фюрербегляйт» из охраны фюрера. Но ведь она…
– Что она? – надменно осведомился Модель.
– О нет, я ничего плохого не хочу о ней сказать. Но ведь по функциям своим она преимущественно полицейская.
– Так что из этого следует?
– Да нет, ничего. Но вспомните, господин фельдмаршал, еще год назад танковые армии имели по семнадцать и даже по двадцать дивизий.
Модель вздохнул.
– Может быть, еще не поздно, – сказал он задумчиво, – перебросить с Восточного фронта…
– С Восточного? И вы это предлагаете, зная, что русские наседают на южном участке, а на севере они уже в пределах Восточной Пруссии!
– Я ничего не предлагаю, – несколько вызывающе сказал Модель. Потом примирительным тоном: – Здесь два решающих фактора за нас: внезапность удара и нелетная погода.
Они достигли расположения 47-го танкового корпуса. В тумане мелькали призрачные силуэты, неясно темнели громады танков и автомашин, полуврытые в землю. Все было похоже на гигантский театр теней. Группа танкистов хлопотала над кучей хвороста. Туман капельками оседал на их кожаных комбинезонах.
Мантейфель позвал:
– Капитан!
Штольберг подошел и откозырял со щегольством старого военного.
– Ваша часть укомплектована полностью? – спросил генерал.
– Так точно, господин генерал.
Штольберг хотел прибавить, что сегодня в его автоколонну пригнали семнадцатилетних курсантов и даже есть в пополнении несколько гимназистов из гитлерюгенда, ребятам по пятнадцать лет, но воздержался. Тем более что рядом с генералом стоял незнакомый офицер, видно, шишка из главного командования – ведь, выезжая на передовую, они надевают одежду без знаков различия.
– Фаустпатронов достаточно? – отрывисто спросил незнакомый офицер.
– На вооружении батальонов по восемьдесят фаустпатронов, – отчеканил Штольберг.
Незнакомый офицер удовлетворенно мотнул головой. Внезапно налетел ветер, взметнул кучу мокрого снега, залепил глаза. Модель поплотнее запахнул плащ, при этом блеснуло на воротнике кителя серебро маршальских нашивок. Штольберг мгновенно смекнул, кто перед ним. Только он собрался почтительно осведомиться: «Разрешите быть свободным?» (в его положении лучше подальше от начальства) – как Модель спросил:
– Кострами обогреваетесь?
Штольберг не знал, что ответить – хорошо ли, что кострами, или плохо, – как Модель сам сказал:
– Разумно. Фюрер строжайше запретил расходовать горючее на обогрев моторов и людей.
Мантейфель счел момент подходящим для того, чтобы с одобрением отозваться о всеобъемлющей гениальности фюрера, который наряду с решением мировых проблем не забывает и о мелочах.
– Вы только подумайте, – сказал он, – фюрер подал идею немецким домашним хозяйкам ввиду временной нехватки съестных продуктов перейти на систему Eintopfkuche [24].
«Серьезно он это или издевательски?» – подумал Штольберг, все еще стоявший навытяжку.
– Однако с кострами надо поосторожнее, чтобы не демаскироваться, – заметил Модель.
Мантейфель улыбнулся.
– Капитан, доложите о технике ваших костров, – сказал он.
– Мы жжем древесный уголь, он развивает жар, но не дает дыма.
– Превосходно! – воскликнул Модель, окончательно придя в хорошее настроение. – Надо этот опыт распространить на весь фронт.
Они пошли в расположение танкового полка. Адъютанты следовали за ними. Штольберг, посомневавшись, пошел следом за ними.
– Толковый офицер, – сказал фельдмаршал. – Кто таков?
– Капитан Штольберг. Мне подали на него рапорт.
– А что такое?
– Дело на него заведено. Еще по Восточному фронту. Ввиду предстоящего наступления решено отложить разбор до конца операции.
Модель равнодушно кивнул.
Подбежал и рапортовал командир танкового полка, рыжий детина, каска с трудом держалась на его массивной голове.
– Танки у вас, я вижу, марки «Т-четыре», – сказал Модель.
Мантейфель развел руками.
– Есть некоторое количество «пантер» и «тигров», – рявкнул полковник.
– Ах так? – удовлетворенно сказал Модель.
Увидев подошедшего Штольберга, он посмотрел на него благосклонно и сказал:
– Добрая это машина, «тигр», неправда ли, капитан?
– Да… – неопределенно протянул Штольберг. В ответ на вопросительный взгляд фельдмаршала он прибавил: – Маневренности не хватает. – И после паузы: – И вооружения.
Модель нахмурился:
– Объясните.
Штольберг отчеканил уставным тоном:
– «Тигров» выпускают две фирмы – «Хеншель» и «Порше». «Тигр» фирмы «Порше» не имеет пулемета и поэтому не может вести ближнего боя. У нас на вооружении «тигры» марки «Порше».
Модель покосился на Мантейфеля. Тот молчал с непроницаемым видом. Наступила неловкая пауза. Дело в том, что год назад в битве на Курской дуге в армии Моделя было девяносто «тигров». И это были именно «тигры» марки «Порше»…
– Есть у нас и «королевские тигры», – поспешно вставил полковник. И с гордостью добавил: – Толщина лобовой брони – сто пятьдесят миллиметров.
– А скорость? – спросил Штольберг.
Полковник оглянулся и, увидев, что перед ним не более чем армейский капитан, не счел нужным ответить.
– Вы слышали вопрос? – строго спросил фельдмаршал.
Полковник неохотно сказал:
– Скорость тридцать четыре километра. – Но тут же с воодушевлением добавил: – Зато у «пантеры» – пятьдесят четыре! Скоростная самоходка! Не угонишься!
Штольберг кашлянул. Модель покосился на него.
– Говорите! – приказал он.
– Разрешите доложить, – сказал Штольберг, – что из-за недостаточной защищенности системы смазки «пантера» быстро портится. Питание горючим неудовлетворительное. «Пантера» быстро воспламеняется. На Курской дуге во время операции «Цитадель» «пантеры» горели, как факелы.
Мантейфель торопливо вмешался:
– Капитан Штольберг, можете быть свободны.
И с опасением покосился на Моделя. Тот помрачнел и резко отвернулся. Он не выносил напоминаний об операции «Цитадель», где он со своими армиями 9-й и 2-й танковой потерпел такой постыдный крах.
Ангелы не лгут
– О чем задумался, старик? – крикнул совсем молоденький солдат.
Они грелись у бездымного костра. Рядом сидел его брат-близнец, совершенно неотличимый от него, такой же розовощекий с такими же белыми ресницами. Их различали только по тому, что у одного был небольшой шрам над левой бровью.
Тот, кого назвали стариком, молчал. Это был новобранец из фольксштурмистов. Он поднял лицо, иссеченное морщинами настолько глубокими, что туда с трудом проникала бритва и они заросли седоватой щетиной. Его мобилизовали совсем недавно, и из его слезящихся глаз еще не выпарилось удивление. Он дышал на пальцы, стараясь их согреть. Под каской он повязал шарф на манер подшлемника. Это не полагалось, но в густом морозном тумане обер-фельдфебель не заметит. Фольксштурмист посмотрел на близнецов и сказал:
– О чем я думаю? Да все о том же… Никак не могу понять: грешники мы или праведники, черт бы нас побрал!
Близнец со шрамом предостерегающе приложил палец ко рту, но было поздно. Лейтенант из роты пропаганды, развешивавший на дереве плакат «Каждый немецкий солдат делает внешнюю политику!», тронул фольксштурмиста за плечо. Тот вскочил. Нижняя губа его отвисла. К ней приклеилась потухшая сигарета.
– Так ты не знаешь, кто ты такой? – спросил лейтенант. – Я тоже не знаю, кто ты такой. От тебя дурной запах. Не немецкий.
У лейтенанта подергивалась щека. Видимо, он страдал тиком. Близнец – тот, что со шрамом, – тотчас начал бессознательно подражать ему. Другой близнец подвинулся и собой прикрыл брата от лейтенанта.
– Господин лейтенант, у меня есть расовый паспорт.
Старик дрожащей рукой вытащил из кармана изрядно потрепанный паспорт. На его обложке значилось: «Только для людей немецкой крови. Обладание паспортом не разрешено людям смешанной крови. Издание НСДАП. Мюнхен».
Лейтенант полистал паспорт, вернул его фольксштурмисту, что-то проворчал и принялся прибивать под первым плакатом второй, с надписью: «Верить! Сражаться! Повиноваться!» Солдаты молча наблюдали. Когда лейтенант отдалился, старый фольксштурмист сказал:
– Я продрог. Сыро… Пойду за кипятком.
– Сиди, – сказал близнец со шрамом. И обратившись к брату: – Гельмут, принеси кипятку.
Гельмут послушно поднялся.
– Хорошо, Хорст, – сказал он и скрылся в гущине леса.
Рослый солдат, дремавший, прислонившись к дереву, вдруг очнулся и спросил, подмигнув:
– Он младший?
– Не в том дело, – сказал Хорст. Он коснулся пальцем шрама над бровью: – Это его работа.
– Ну? – заинтересовался рослый. Он толкнул своего соседа, тоже дремавшего рядом: – Слышишь, Иоганн? Библейская история: Авель и Каин.
И он захохотал во все горло. Когда он смолк, из лесного мрака донеслось эхо его хохота. Иоганн потянулся, встал – ладный паренек небольшого танкистского росточка, в танковые части подбирали невысоких. Сказал, зевнув:
– Кастетом двинул?
– Футбол, – сказал Хорст, оглядывая всех невинными голубыми глазами. – Еще в детстве. Заехал бут-сом. Мог глаз вышибить. Вот и казнится всю жизнь.
– Никак не могу проснуться, – сказал рослый солдат, зевая. Он стал стаскивать с себя шинель, потом китель, потом рубаху.
– Вилли, ты совсем одурел! – сказал Иоганн.
– Это не так глупо, воспаление легких ему обеспечено, – сказал фольксштурмист, понимающе улыбаясь.
– Что за радость? – не понял Хорст.
– Ловчится в госпиталь, – пояснил фольксштурмист.
– Ты там помалкивай, старое чучело! – отозвался Вилли. Он принялся растирать снегом свой безволосый торс. – Я этому научился в России, – говорил он, – от одного старичка, крестьянина, славный такой, просто жалко было его кончать.
– А зачем? – удивился Хорст.
– Ну а что поделаешь, – сказал Вилли, охлопывал ладошками свое покрасневшее тело. – Мы угоняли русских в Германию. Старик захромал, задерживал колонну. Пришлось истратить на него пулю. Он ничего, только перекрестился перед тем, как я сделал ему genickschu? [25]. Смирный… Так вот он надоумил меня растираться снегом. Это очень здорово.
Он стал натягивать на себя рубаху.
– Ты что, бреешь тело? – спросил Иоганн.
– Пошел ты! Я от природы такой гладкий.
– Может, ты баба? – ехидно сказал Иоганн.
Вили расстегнул ширинку:
– А это у бабы есть?
Все помирали со смеху. Только на тоскливом лице фольксштурмиста появилась гримаса отвращения.
– А ты, старик, чего морду воротишь! Да сними шарф с каски, он тебе не к лицу.
– Ах, что мне теперь к лицу… – пробормотал фольксштурмист.
– Как что? Саван! – крикнул Вилли.
Хохоча, он ушел с Иоганном, пообещав принести колбасу для всех.
Старик вздохнул:
– Когда-то наша армия была что надо… Никто не мог противостоять ей. Францию смяли в несколько дней. В общем, вся Европа наклала в штаны. Да, так это было…
– Почему «было»? – искренне удивился Хорст.
– Потому, мой дорогой сосунок, что германская армия выродилась. – Он приподнял край шарфа и тронул седой висок: – Дошли до того, что стариков забривают. Ну, скажем, я еще смогу опереть ствол о бруствер и пульнуть в американцев. А что толку, я тебя спрашиваю?
Он выкатил на Хорста слезящиеся глаза.
Хорст не знал, что ответить. Он поискал взглядом брата. Но того не было. Старик ему нравился. Несмотря на его смешную и жалкую неприглядность, в нем было что-то умное и добродушное. Хорст сказал неуверенно:
– Фюреру нужны Арденны. Мы ему их достанем.
Старик махнул рукой:
– Он импровизатор, наш фюрер. Ты можешь это понять? Он тычется то в одну сторону, то в другую. Давит маленькие государства. Велика ли честь победить Данию или Норвегию?
– А Россию?
– Так ты же видишь, что его турнули из России. Вломился туда врасплох, как ночью к спящим. А когда русские очнулись, он вылетел, как пробка из бутылки шампанского. И с Францией та же история. И с Африкой. На кой черт она ему понадобилась! Теперь он опять прет на Францию. И опять получит по зубам. Только это будет для него конец… Но что с тобой? Ты плачешь, мальчик?
Хорст утер глаза.
– Нет, ничего… Я не имею против тебя зла, отец, ты говоришь от сердца. Но это немыслимо! Фюреру дано видеть, чего не видим мы, простые люди. Не надо рассуждать. Надо идти за ним – и мы придем к цели.
Фольксштурмист посмотрел на Хорста с сожалением:
– Было время, и я так думал. Но с годами я убедился, что, когда человек приобретает власть, он становится другим. Да, да! Я, между прочим, давно подозревал, что Гитлер – это между нами, конечно, – носил в себе семена ненормальности и раньше. А захватив власть, он раздулся в деспота. Но я тебе говорю, малыш, я убежден: деспотическое в нем жило с детства. И не возвысься он, а останься рядовым человеком, как мы с тобой, он угнетал бы членов своей семьи, или солдат своего взвода, или подручных в своей лавчонке. Такой человек всегда находит наслаждение в унижении подвластных ему. Ты хочешь знать мое мнение? Я уверен, что во всяком честолюбии есть зародыш безумия. Приглядись к нашим золотым фазанам – и ты увидишь…
Внезапно он замолчал и растерянно уставился во что-то за спиной Хорста. Хорст оглянулся. Под деревом стоял лейтенант из Propaganda Abteilung [26]. Он сказал:
– Ну что же ты замолчал? Говори! «Приглядись к нашим золотым фазанам – и ты увидишь…» Что увидишь?
– Нет… Я вовсе не думал… Вы меня не поняли… я…
– Марш со мной!
Фольксштурмист шагнул, но лейтенант остановил его:
– Нет, не ты. – Он кивнул Хорсту: – Ты!
Когда Гельмут вернулся с бидоном кипятка, он застал у костра одного фольксштурмиста.
– Где брат?
– Его увел этот, из пропаганды.
– Что-нибудь случилось?
– Не с ним. Со мной.
– Не понимаю.
– Черт меня дернул за язык… В общем, понимаешь, я разоткровенничался в разговоре с твоим братом. Ничего особенного. В тылу все чешут языки. В своей компании, конечно. Эта паскуда из отряда пропаганды неслышно подкрался. Но, очевидно, под самый конец нашего разговора… Но я уверен, твой братишка не подведет меня? Он такой славный, такой чистый…
– Мой брат ангел! Понимаешь?
– Ну да, я же говорю.
– Ты ничего не понимаешь: ангелы не лгут…
Через несколько часов 5-я армия перебазировалась. На извилистых арденнских дорогах трудно было определить направление. Но солдаты догадывались, что их передвигают поближе к исходным рубежам предстоящего наступления. Уже было светло, когда передовые части достигли опушки леса. Здесь танки остановились, чтобы пропустить конную артиллерию. Копыта коней были окутаны соломой. Запрещено было разговаривать. Американские дозоры стояли недалеко, за грядой ближайших гор. Их иззубренные вершины четко вырисовывались на бледнеющем небе. Все же солдаты шепотком оживленно переговаривались и глазели на какое-то сооружение на самой опушке у выхода в узкое пологое дефиле. К этому месту медленно, на малых оборотах мотора приближался танк, на броне которого сидели близнецы. Гельмут схватил Хорста за руку и крикнул, пересиливая грохот танка:
– Не смотри туда! Отвернись!
Он обнял Хорста за плечи и с силой повернул его. Хорст повиновался. Почувствовав, что объятия Гельмута ослабели, он чуть повернулся и посмотрел…
Это была виселица. Даже шарфа не сняли с головы старого фольксштурмиста – видно, спешили. К груди его был прикреплен плакат с надписью «Он обманывал фюрера». Старик тихо покачивался под утренним ветерком. Гельмут со страхом смотрел на брата. Шрам над его бровью набух и покраснел, словно налился кровью.
