Лев Исаевич Славин
Арденнские страсти
Линия кометы
Летчик упал во что-то колючее, щекочущее и повис на стропах парашюта. Он попробовал в темноте нащупать ногой землю. Нога ни во что не упиралась. Тут только ему пришло в голову, не ранен ли он. Нет, как будто ничего не болит, кроме царапины на лице. Надо бы перерезать стропы. Но тогда он упадет на землю, а далеко ли до нее, он не знал. Фонарик он боялся засветить, чтобы не выдать себя. Где упал подбитый самолет, он тоже не соображал, но, наверно, далеко от него, иначе он увидел бы пламя. Упал где-то в этих проклятых Арденнских горах. Упал, как факел, вместе со штурманом и стрелком-радистом. Стрелка ранило в голову еще в кабине, когда в самолет вломились осколки двадцатимиллиметрового снаряда… А штурман… Летчик стиснул зубы, чтоб не застонать. Вдруг он услышал под собой негромкие голоса. Он вытянул из кобуры пистолет и дослал патрон в канал ствола. Пистолет при этом сухо щелкнул.
Внизу кто-то сказал по-английски со странным акцентом:
– Эй вы, не валяйте дурака, здесь свои. Вы англичанин? Прыгайте вниз, здесь невысоко и мягко, снег.
Летчик подумал и сказал:
– Откуда я знаю, что вы свои?
Голос ответил:
– Если бы мы были не свои, мы бы вас просто пристрелили.
Летчик нашел, что это резонно. Он вынул нож и
принялся перерезать стропы.
– Прыгаю.
Он рухнул в сугроб всем своим долговязым телом.
Ему помогли выкарабкаться. Теперь на снегу он смутно различал очертания фигур. Очевидно, их двое.
– Целы? – спросил тот же голос.
– Да.
– Тогда идем.
– А парашют? Они же его найдут.
– Весной. Когда сойдет снег. А сейчас они сидят спокойно в своих хорошо отапливаемых блиндажах.
Они пошли через лес гуськом, летчик посредине. Глаза его привыкли к темноте, теперь он увидел, что шедший впереди был огромен. Летчик и сам был высок. Но этот превосходил его по меньшей мере на две головы. А тот, что сзади, напротив, мал и быстро семенит, пока эти двое отмахивают свои саженные шаги.
Иногда тот, впереди, через голову летчика обменивался со своим товарищем несколькими словами на незнакомом языке. Летчик не выдержал и спросил:
– Это вы по-голландски?
– По-русски, – ответил передний.
– А… – сказал летчик удивленно. – Как вы сюда попали?
Высокий бросил через плечо:
– Нас спасла Комета.
– Не понимаю…
– Поймете, когда она спасет и вас.
От усталости и темноты, от невероятности происходящего с ним летчику все казалось ненастоящим. Но он не удивлялся, потому что во сне ведь не удивляются. Только когда проснешься, все виденное там вспоминается странным. С другой стороны, если сознаешь, что спишь, значит, не спишь.
– Меня зовут Реджинальд Мур, – сказал он голосом, который казался ему не своим. – А вас?
Шедший впереди буркнул:
– Нашел время знакомиться. Кличка моя Урс. Урс значит медведь. Помните роман Сенкевича «Камо грядеши»? Там тоже есть Урс, восставший раб. Я, если угодно, тоже восставший раб. Почему? Фамилия у меня самая простая – Смирнов.
– Смирнофф, – повторил Мур.
– Вот именно. И самая распространенная. Не люблю я ее. И не потому, что в России натыкаешься на нее на каждом шагу. А потому, что в ней есть отзвук чего-то робкого, приниженного, смиренного, рабского. В этом имени слышится крепостное право. «Смирнов» – это согнутая спина, это свист кнута, это хрясь в морду, это «чего изволите?». Российский деспотизм вырос и расцвел на смирных, на смиренности народа…
Урс говорил, размахивая длинной рукой, и не оборачивался, словно обращался не к Муру, а к деревьям, толпившимся вокруг, иногда подбегавшим к самому краю тропинки как бы для того, чтобы лучше расслышать человека.
– А русская революция? – сказал Мур.
– Да, революция, – подхватил Урс. – Народ – это электричество, это колоссальная дремлющая энергия. Она покорно служит повелителю, и вдруг – мятеж: гроза или просто короткое замыкание. Молния! Пожар! Вот и я ведь не просто раб, а восставший, Урс!
Мур оглянулся на того, кто сзади. Уже стало заметно светлее, и он увидел невысокого мужичка. Его детский носик кнопкой в сочетании с дремучей бородой, малым ростом и доброй улыбкой делали его похожим на сказочного гнома. Или, подумал Мур, на школьный бюст Сократа.
Урс сказал:
– А его кличка Финесс. Так его здесь прозвали за малые габариты. Финесс значит «тонкость». А для простоты я его называю Финик. И теперь все так зовут его…
«Так кажется мне это все или на самом деле?…» – думал Мур. Все в нем устало – ноги, веки, спина. Мысли заезжали одна в другую. Но это не было и бодрствованием. Мур явственно видел могучие лохматые ели, обступившие тропинку. А между елями вдруг появлялось крыло самолета, но не закрывая их, а как бы пронзая. И внезапно отламывалось с такой легкостью, как если бы оно было картонным. И по крылу шагал Урс. Но это был настоящий Урс, он шагал перед ним и что-то говорил, говорил… Попросить остановиться, прилечь, отдохнуть? Муру почему-то стыдно было сделать это. Он тряхнул головой, напрягся и спросил голосом, который совсем стал чужим:
– А Комета? Это что?
Несмотря на то что Урс с живостью обернулся и снова заговорил, Мур ничего не услышал – сон навалился на него с такой силой, что он всем своим долговязым телом рухнул в снег.
Он очнулся гораздо позже и тогда узнал, что такое линия Кометы.
– Ну вот вы, Мур, в полном порядке, – сказал Урс. – И даже глазки масленые, когда вы на нее смотрите.
Женщина быстро двигалась по избе. У нее была удивительно ровная поступь. Она словно плыла, как конькобежцы или ангелы. Она приносила из кухни тарелки со снедью, дымящийся чугунок, бутылки с чем-то голубоватым, должно быть, самогоном. Она была немолода, и тем не менее Мур действительно не отводил от нее глаз. Уличенный в этом, он весело улыбнулся и подумал об Урсе: «Циник, грубоват, хитер, должно быть, храбр».
Урс разлил самогон по стаканам. Он поднял свой стакан, но не произнес ничего, только мотнул большой медвежьей головой. Мур выпили закашлялся. Урс засмеялся:
– А мне ничего, луженое горло.
Маленький Финик тоже засмеялся. А женщина заговорила быстро, длинно и горячо.
– Что она, тоже русская? – спросил Мур.
– Она говорит по-фламандски.
– А что она сказала?
– Пустяки. Болтунья, голландская мельница.
Женщина подозрительно посмотрела на Урса. Сердито взмахнула полотенцем и уплыла своей ангельской
поступью.
– Я уловил только одно слово, – сказал Мур.
– Какое?
– Комета. К чему это она?
Урс засмеялся:
– В свое время узнаешь.
Мур пожал плечами:
– Не знаю, вправе ли я спрашивать. Но меня интересует, как вы, русские, попали сюда. Если не хотите, можете не отвечать. Я не обижусь.
Урс снова засмеялся. Хорошее настроение, видимо,
редко покидало его.
– Не ожидали? – сказал он. – Впервые видите русских? Никакого секрета в этом нет. Попали в плен. Отправили нас работать в шахты возле Линабурга. Бежали. Связались с Кометой. Проще простого!
– Опять Комета!
Вечером Урс привел плечистого малого. В рыжих волосах его пробивалась седина. А лицо молодое, веселое. Сильно вздернутый нос сообщал ему что-то клоунское. Он охотно улыбался, и тогда становилось видно, что на месте передних зубов у него темная впадина. Конечно, поэтому он пришепетывал. Вообще-то он говорил по-английски не сказать чтоб очень бегло, частенько задумывался в поисках слова. Но понять его можно было.
– Английский у меня еще со школы, – заявил он. – Ну, а на войне какая практика?
Урс хлопнул его по плечу.
– Вот этот парень, – сказал он, – расскажет тебе о линии Кометы.
– Очень хорошо, – сказал Мур, с интересом вглядываясь в новопришедшего, – но прежде расскажите о себе.
– Фамилия моя Лейзеров, – заявил тот. – В сорок втором, когда немцы потянули от Изюмо-Барвенкова…
Мур поднял брови.
– Это недалеко от Воронежа.
Брови не опускались.
– Не знаете? Ну, от Харькова.
Мур с сожалением покачал головой.
– Фу ты, черт, – растерялся Лейзеров, – да он ни черта не знает, совсем темный. На Украине, понял?
Мур радостно закивал головой.
– Ага, дошло! Так вот под Изюмо-Барвенковом остатки нашей дивизии попали в плен. Какая-то сука донесла, что я еврей. Меня в Аушвиц, по-польски Освенцим. Слышали про такой лагерь? – Лейзеров спустил с одной руки куртку, а потом и рубаху. На обнаженной руке синела татуировка: 156099. – Это мой номер, немцы заклеймили. А на одежде они нашивали значки. Разные, кому что. Политическим, например, красный треугольник, педерастам – зеленый, проституткам – черный, священникам – фиолетовый. Нам, евреям, – шестиугольную звезду…
– О, я знаю! – воскликнул Мур. – Печать Соломона!
– У вас так это называется? Ну да, щит Давида. В общем, аккуратный народ немцы. Я уже думал, мне конец. Я узнал, что занесен в списки «Totwurdig», то есть «достойный смерти». Мне предстояло то, что немцы деликатно называли «Sonderbehandlung», то есть «особая обработка», а попросту удушение в газовой камере. Но я выкрутился: заявил, что я караим. Понятно? Ну, есть в России такое непонятное племя, оно не признает Талмуда, а верит только в Библию. Словом, я наплел им кучу всяких богословских историй и потребовал, чтобы они выяснили о караимах в своем чертовом центре. Но они же, вы знаете, палачи, но буквоеды. Короче, дело дошло до самого Гитлера. А он не то спросонья был, не то ему моча в голову ударила. Короче, он разъяснил, что караимы – это арийцы. Меня переслали в лагерь в Люксембург, а оттуда я бежал вот к ним. Фу, аж горло пересохло.
Урс налил ему вина. Лейзеров выпил и отер губы.
– Ну, теперь слушайте про Комету. Линия Кометы действительно линия. Она тянется от бельгийских побережий до испанской границы. И дальше. Какая ее работа? Ее работа – выручать сбитых английских летчиков и возвращать их на родину. Ну, а бежавших из плена, конечно, в партизаны. Как это делается, тебя, конечно, интересует. Это уж наше дело. В общем, мы будем перебрасывать тебя с этапа на этап.
– А что это за этапы?
– Дома. Квартиры. Жилища бельгийских и французских хороших людей. И смелых, конечно. Врачи, учителя, рабочие. Рискуют жизнью, ведь линия Кометы идет по оккупированным местам, так сказать, сквозь немцев. И случаются провалы. Линия прерывается, приходится штопать.
Вмешался Урс:
– Так оно и было незадолго до высадки союзников. Попади ты тогда к нам, тебе пришлось бы торчать здесь целый месяц.
Урс натянул баранью белую куртку, нахлобучил на голову ушанку. Лейзеров тоже поднялся.
– Уходишь?
– Да, есть дело.
– Может, и мне с вами?
Урс покачал головой.
– Ты скоро уйдешь от нас. Тебе нельзя рисковать.
– Так как же было с Кометой? Вы же не договорили.
Лайзеров махнул рукой.
– А так, что мофы…
– Кто?
Все засмеялись.
– Это голландцы и бельгийцы так прозвали немцев. Ничего лестного в этой кличке нет. Так вот мофы зацапали целых три узла Кометы. Пока мы их заштопали! Ну, в общем, восстановилась Комета, и опять ребята покатились, как туристы, до самых Пиренеев.
Женщина сидела в углу на табурете. Сумеречная полумгла молодила ее. Она не сводила с Мура странно неподвижных глаз.
– До Пиренеев? А там?
– Что там! Чудак! Там тоже свои ребята, испанские антифашисты. Но не думай, что там можно свободно разгуливать по улицам Мадрида и засматриваться на хорошеньких испанок. Франкисты, или, как их там именуют, фалангисты, – словом, фашистская сволочь вмиг зацапает и сунет в Миранда-даль-Эбро, а этот концлагерь почище немецких. Нет, наши ребята тихонько, шито-крыто доставят тебя в португальский порт на английскую подлодку. А то просунут в Гибралтар. Там видно будет.
– Ну, это в случае удачи, – вмешался Урс, стоя уже в дверях. – Конечно, кой-кому посчастливилось попасть даже на самолет – и через несколько часов дома. Но это чертовски трудно, там очередь таких, как ты.
Мур пробормотал:
– Только радости, что жив остался. А как же в конце концов люди выкарабкиваются из Португалии?
– А так, что пароходом в Голландскую Вест-Индию.
Мур присвистнул и безнадежно махнул рукой. Урс рассердился.
– Ну вот, имей с ними дело, а! – сказал он, обращаясь к Лейзерову.
Тот улыбнулся и сказал мягко:
– Ничего страшного. Путь проторенный. Из Вест-Индии люди попадают в Соединенные Штаты. Оттуда в Канаду. В Канаде ты пристраиваешься к каравану судов, который идет в Англию. Видишь, как просто.
И Лейзеров захохотал жизнерадостно, заразительно. Даже Урс, нетерпеливо топтавшийся у дверей, не удержался от улыбки. Мур пожал плечами:
– Два раза через океан… Урс сказал с насмешливою рассудительностью:
– Тоже неплохо. Пока ты будешь болтаться по океанам, война кончится.
Лейзеров усмехнулся:
– Есть еще один шанс. В португальском порту устроиться матросом на торговое судно, которое идет в Швецию. Оттуда…
Урс перебил его.
– Швеция трясется над своим нейтралитетом, и парень может попасть за решетку.
– Консул его выручит, – успокоил Лейзеров. Урс махнул рукой.
– Ну хорошо, – сказал Мур, – это был урок географии. А как же я все-таки попаду к своим?
Лейзеров опять засмеялся.
– Ты все смеешься! – рассердился Мур.
– Ты знаешь, Мур, у тебя такой досадливый и требовательный тон, будто ты пришел в туристское бюро, которое плохо работает.
– Нет, я… – пробормотал Мур смущенно. Лейзеров посмотрел на Мура внимательно и сказал:
– Есть еще один путь. Не знаю, как ты к нему отнесешься… – Он взглянул на Урса. – Говорить?
Урс мотнул головой.
– Через линию фронта, – сказал Лейзеров. – На севере Франции, возле Кана, стоят англичане. Южнее американцы…
– Вот это, кажется, мне подходит, – сказал Мур.
– Не выйдет, – сказал Урс. – Сейчас идут большие передвижения войск с обеих сторон, и можно здорово влипнуть. Нет, оставим уж наш старый, испытанный путь – по этапам. Пошли, Лейзеров.
Лейзеров покосился на женщину, потом на Мура, чуть улыбнулся и вышел вместе с Урсом.
Вернулся Урс один и поздно. За столом сидели Финик и Мур. Между ними бутылка самогона, наполовину пустая. Женщина сидела рядом с Муром. Одной рукой он обнимал ее, другою, со стаканом, вздымал высоко и говорил:
– Черчилль? Э грейт мэн! [19]
Финик благодушно кивал головой. Женщина смотрела на Мура по-прежнему неотрывно. А он продолжал:
– Рузвельт? Э грейт мэн.
Урс подсел к столу и налил себе самогона. Мур снова поднял стакан и возгласил:
– Сталин? Э грейт мэн.
– А Гитлер? – вдруг спросил Финик.
– Гитлер? – переспросил Мур. – Гитлер – о!
Он похлопал себя между ногами. Урс захохотал. Англичанин радостно присоединился к нему. Финик оставался мрачен.
Урс вдруг сделался серьезен, точно с него соскочил весь его хмель. Он сказал задумчиво, вертя в руке стакан:
– Хотел бы я знать, просыпается иногда в Гитлере нечто вроде совести? И вообще есть ли какое-нибудь нутро у этого диктатора, сокрушается ли он о горе, которое принес миллионам людей? А? Как ты думаешь, Мур?
И так как летчик не отвечал, Урс ответил сам себе:
– Нет, конечно. Не сокрушается. Во всяком случае, при дневном свете. Но, как все люди, он должен спать. Верно? И вот во сне, над которым он не властен…
– Не властен? – повторил Мур, заинтересовавшись разговором.
– Да! – грохнул кулаком по столу Урс.
Бутылка покачнулась. Женщина подхватила ее и сердито посмотрела на Урса.
– Ну, поехали! Пью за погибель Гитлера! А ты что ж, Финик? Или тебе тост не по вкусу?
– Не, тост правильный. Дельный тост. Только ты скажи мне, кто нам заплатит за наши прошлые муки, когда Гитлер залез до Волги и Кавказа?
– А ты не вороши это. Сейчас не момент об этом трепаться. Сейчас у нас народный фронт. Объединение! Понял, дурья твоя голова?
– Это ты набрался занятных словечек у иностранцев, – хмуро пробормотал Финик.
– Да ты что! – рассердился Урс. – Какие иностранные словечки? Кто эту Комету тянет? Не я ли, русский? Я из северных, из архангельских. Чистая кровь.
– Слушай, Урс, – сказал Финик удивленно. – Чистая кровь? Это ты про что? А? Ты надрался. Мысленное ли дело, такое понес? Это из тебя сивуха рычит. – Он вдруг добавил на довольно чистом английском: – Не is drunk, isn't he? [20]
Мур не отвечал. Положив голову на плечо женщины, он спал. Она смотрела на него с какой-то строгой нежностью.
Она лежала наверху, на чердаке. Мур разостлал на соломе свою бэттл-дресс [21]. Они молча разделись. Она ежилась под щекочущими уколами соломы и тихонько посмеивалась. Он ткнул себя в обнаженную грудь и несколько раз повторил:
– Реджи! Реджи!
Она поняла и, положив его руку к себе на грудь, сказала:
– Вильгельмина…
Он вздрогнул от прикосновения к ее горячему телу и сказал прерывающимся голосом:
– Какое длинное имя…
Желание снова накатилось на него с непреодолимой силой. Тусклый свет лился сквозь маленькое чердачное окно. Он оторвал свои губы от ее губ, и стоявшие внизу, в комнате, снова услышали их голоса.
– А я думала, англичане рыжие, а ты смуглый. Мур что-то пробормотал. Финик шепнул:
– Как же они разговаривают? Она же ни в зуб ногой по-английски, а он по-фламандски.
– Язык любви, – коротко ответил Урс. – Втюрилась баба.
– Так она ему в матери годится. Фу!
– Что делать! Истосковался…
– Неладно, – сказал Финик огорченно. – Ему что – баловство в дороге, а она по-серьезному.
– Ну уж по-серьезному.
– Думаешь, прикидывается? А в общем, наплевать. – Финик пожал плечами.
Урс откинул тяжелую голову и заговорил, глядя в потолок, как всегда, когда он размышлял вслух:
– Нет, это не притворство, это искренне. Но, конечно, и притворство тоже. Постой, не спеши осуждать ее за лицемерие. Это притворяется не она. Это в ней притворяется то, что хотело приманить Мура. Это военная хитрость великого Инстинкта. А она сама тут ни при чем. А когда Мур вырвется из ее плена, любовь повернется к нему своей черной стороной. И он увидит, что эта женщина совсем другая, некрасивая, старая, глупая, то есть такая, какая она и есть на самом деле.
Мур не попадал рукой в рукав, в бешенстве он натянул куртку с такой силой, что она затрещала. И ботинок сопротивлялся ноге, пуговица ни за что не хотела влезть в петлю воротника. Мур со злостью оторвал ее. Он сердился на вещи. В глубине души он понимал, что, в сущности, сердится на самого себя, но не признавался себе в этом.
Неприязненно покосился он на Вильгельмину. Она безмятежно спала, положив под голову голую руку. Даже в чердачном полусумраке было видно, что у нее счастливое выражение лица.
Урс и Финик хмуро смотрели на Мура, пока он спускался по шаткой лестнице. Ему припомнилась фраза, которая полюбилась ему в какой-то книжке, и он крикнул с наигранным молодечеством:
– Простые развлечения – последнее прибежище сложных натур!
– А пошлячок ты все-таки, Мур, – проговорил по-русски Урс.
– Poshliatchok, – повторил Мур. – What is poshliatchok? [22]
– Ну, обыватель мещанин.
– What is meschjanin? [23]
Он с трудом втиснул это слово в свой английский рот. Труднее всего ему удалось это невозможное русское «щ».
– Филистайн, – перевел Урс.
– Думаешь? Это ужасно. Я не хотел бы стать мещанином.
– Ты еще молодой парень, – сказал Урс мягко – Больше всего бойся омещаниванья. Из чего оно складывается? Из предпочтения материального духовному, из пренебрежения к людям. Именно отсюда и вырастает хамство деспотизма. Именно так родился и возмужал фашизм.
– Ты уверен в этом? – спросил Мур с сомнением.
– Уверен. Фашисты все-таки обыватели, мещане, бюргеры. Из мещан формируются убийцы. Говорю тебе, Мур, еще раз: самая страшная опасность, которая грозит юноше, это с годами омещаниться. Такая опасность может грозить и целому обществу.
– Но вам… – Мур обвел широким жестом Урса и Финика, – вам, русским, мне кажется, это не грозит. Вы преданы духовным идеалам.
– Да… Это, в общем так, пожалуй, – сказал Урс задумчиво. – Русские и немцы уж очень непохожи друг на друга. Все у них разное, нередко даже противоположное.
– Ваша великая революция…
– Революция – это великий катализатор душ. Хороших она делает еще лучше, плохих – еще хуже.
– А кого больше? По статистике?
– Да это и без статистики видно. Это…
– Это все мысли, – прервал его Мур нетерпеливо. – Меня не интересуют мысли. Меня интересуют
факты.
Урс пожал плечами:
– Некоторые факты – производное от мыслей. Но Мур упрямо повторял:
– С мыслями подождем до победы над фашистами.
Урс вздохнул и сказал Финику, который напряженно слушал их, не понимая, переводя свои косоватые глазки с одного на другого:
– Тяжело нам будет с этим парнем… – Так ведь завтра мы дадим ему документ, немного разной валюты и пустим его по Комете, – сказал
Финик.
Но так не случилось.
Операция
Вечером пришли Лейзеров и какой-то широкоплечий малый, по виду крестьянин, с торбой за плечами. Лицо его было затемнено опущенными полями порыжелой шляпы. Они долго о чем-то шептались с Урсом. Потом Лейзеров ушел, а тот, другой, остался. Когда он снял шляпу, стало ясно, что он не крестьянин и не малый, а человек средних лет. Черная борода красиво оттеняла матово-бледное лицо. Смущенно откашлявшись, Урс объявил Муру, что переход по линии Кометы временно откладывается.
– Почему? – вскричал Мур возмущенно.
Пришедший посмотрел на него с холодным удивлением. Урс неохотно сказал:
– В Амероигене немцы зацапали мельника, нашего человека, наш первый этап. Пока мы не разберемся во всем этом, не наметим новые лазы, тебе придется посидеть у нас.
Мур разъярился. Он говорил, что не хочет ждать, пускай его проведут через лесное бездорожье ночью, и вообще что это за организация, которая так легко разваливается, и что надо быть полными кретинами, чтобы не сохранить потайные тропы, и он не намерен торчать в этих проклятых горах бесконечно.
Пришедший наблюдал его, потом сказал с непередаваемым презрением:
– Британское высокомерие.
Урс терпеливо объяснил Муру, что в условиях подпольной работы под носом у немцев опасно соваться в непроверенные места и что сегодня же ночью они предпримут операцию по освобождению арестованного мельника. А ему, Муру, подберут другой этап.
– Вообще немцы зашевелились, и мне это не нравится, – озабоченно добавил он по-русски, обращаясь к пришедшему.
Тот кивнул и сказал тоже по-русски с каким-то четким и певучим акцентом:
– Да, есть сведения, что их активность возросла. Надо бы сообщить…
Мур поутих. Он все ждал, что его познакомят с пришедшим. Но, поняв, что здесь не действуют правила хорошего тона, сам протянул руку и назвал себя. Тот ответил:
– Брандис.
Предки Брандиса, талмудисты, синагогальные служки, наградили его рассудительными интонациями. Он черен, с презрительной и страдальческой линией рта, с тугой, натянутой, как опаленной, кожей лица, словно за века скитаний по Европе из него еще не выветрилась жгучесть ханаанского солнца.
Даже годы мучений в фашистском лагере смерти не вытравили из Лейзерова его розоватости, добродушия, округлости. Брандис сух и жилист. Кровавый фашистский антисемитизм не ввернул Лейзерова в еврейство. Он верен России, как растение верно своей почве.
Библейская цветистость и певучесть слышались в каждом слове Брандиса. Он пылок и расчетлив. По ут-300
рам он молился по ритуалу иудейской веры. Он не верил ни в бога, ни в черта. Но считал, что надо соблюдать религиозные обряды из соображений политических. Он питал уважение к религии.
Один из немногих уцелевших участников восстания варшавского гетто в 1943 году, он сражался за польское дело на баррикадах варшавского восстания 1944 года. После капитуляции повстанцев он бежал из немецкого плена и вот сейчас здесь, в Арденнских горах, был одним из самых отчаянных макизаров, как называли себя арденнские партизаны. Математик по образованию, он хорошо знал артиллерийское дело. Но какая артиллерия у маки! Два паршивеньких миномета, отбитых у немцев. Впрочем, он знал и саперское дело – наводить мосты, а в случае надобности и взрывать их, минировать горные проходы, рыть подземные ходы, – в этом не было мастера, равного Брандису, на всем расстоянии от Сен-Вита до Бастони. Он был одинок, семья погибла в гетто, его уважали многие, а дружил он, пожалуй, только с Урсом.
На Мура он поглядывал неодобрительно. Он не доверял англичанам. Он знал об их притязаниях на Ближнем Востоке.
– Я слышал, что есть еврейский легион, он сражается в рядах британской армии где-то на Востоке, – сказал Мур тоном любезного собеседника, желая быть приятным Брандису. – В Англии нет антисемитизма. Расовая неприязнь противна натуре англичанина.
Брандис сказал жестко:
– У нас в гетто был палач. Когда умерла его канарейка, он сделал ей гробик и похоронил со слезами на глазах.
– Ну, это садист, это выродок, – сказал Мур, махнув рукой.
Брандис сказал глухо:
– Сколько же их, этих выродков, если им удалось засыпать Европу пеплом.
В комнату вошли Финик и Лейзеров.
– Ну что? – спросил Урс.
– Вышли из Амеронгена. Отделение автоматчиков… – сказал Финик.
– Ну а мельник? – нетерпеливо перебил его Урс.
– Гонят с собой.
– Фу, уже легче! Я боялся, что они забьют его до смерти.
– Может быть, это было бы лучше, – мрачно проговорил Брандис. – Из мертвого ничего не выудишь.
Урс поднял одну из половиц и извлек оттуда несколько гранат. Финик и Лейзеров рассовали их по карманам.
– Давид, получай свой паек, – сказал Лейзеров, протягивая ему гранату, – хватит агитировать англичанина.
Брандис сунул гранату в карман. Кивнув в сторону Лейзерова, он сказал с горечью:
– Вот видите, перед вами горе еврейского народа. Он потерял национальность. Он забыл о том, что он еврей?
Лейзеров рассмеялся:
– Не потерял, а нашел. Нет, нет, ты меня не заманишь в Палестину. Хочешь создать там новое гетто?
Урс озабоченно посмотрел на часы:
– Сейчас двинем. Мы перехватим мельника, когда они будут переводить его через ручей.
Мур легонько коснулся плеча Урса:
– А мне гранаты?
Урс удивился:
– Ты-то здесь при чем?
– Я с вами.
Урс решительно замотал головой.
– Не могу же я сидеть без дела. Я солдат!
– Да. Но другого рода войск. Не нашего.
– Что за разница! Я пойду с вами.
Урс сказал мягко.
– Да пойми ты, чудак, я не могу рисковать твоей жизнью. Обойдемся без тебя.
Мур рявкнул зло.
– Не доверяешь?
– Слушай, Мур, возможно, не все из нас вернутся, понял?
– Я не боюсь.
– Не в этом дело. Мы обязаны возвращать английских летчиков на родину. Таков приказ.
Но Мур не отставал, просил, клянчил, даже угрожал. В конце концов Урс махнул рукой:
– Ладно, черт с тобой. Только от меня ни на шаг, понял?
Повеселевший Мур набил карманы гранатами, потом перезарядил пистолет. Он радовался, как мальчик, которого ребята приняли наконец в игру.
Из дому вышла Вильгельмина. В руках у нее был старенький фотоаппарат. Она наставила его на Мура. Он замахал руками:
– Нет, нет!
И нырнул за широкую спину Урса.
– Не обижайся, – сказал Урс, – ты уедешь, у нее останется память о тебе.
– Не в том дело, – сказал Мур досадливо, – у нас, летчиков, это считается плохой приметой. Если снялся перед вылетом, обязательно грохнешься.
– Видно, это международная примета, – сказал Урс. – Наши летчики тоже не любят сниматься. Но ведь это перед вылетом.
– Но, может быть, я когда-нибудь все-таки буду летать.
– До этого так далеко, что дурная примета успеет выдохнуться, – засмеялся Урс и вытолкнул вперед Мура.
Вильгельмина щелкнула затвором.
Небольшой отряд тронулся. Уходя, Мур, оглянулся. Вильгельмина послала ему воздушный поцелуй. Но Мур смотрел не на нее, а на жестяного петушка, который вертелся на трубе. Он, такой изящный, легкий, очень нравился Муру.
– Не передумал? – спросил Урс. – Еще не поздно вернуться.
– Нет.
– Мальчишка ты, и больше никто, – пробурчал Урс. – Мы идем, потому что это наш долг. А ты лезешь в пекло, как на бабу.
Мур молчал. Не мог же он признаться, что идет с ними потому, что считает, что операция как-то омоет его в собственных глазах. Он рассматривал предстоящую стычку как нравственную ванну или как отпущение грехов. «Кровь смывает все», – думал он. Вражеская кровь, конечно.
От этих мыслей ему стало легче. Он шел словно на веселую прогулку. Дубы и буки протягивали ему навстречу могучие лапы. Сквозь сплетение веток вдруг прорвался луч солнца, и сразу забронзовели чешуйчатые стволы сосен. Открылся кусок неба, немыслимо синий. «Странно, – подумал Мур, глядя на него не отрываясь, – когда я летал, я не замечал неба. Я замечал только землю. Когда я опять начну летать, я обязательно… – Он прервал свои мысли: – Почему, собственно, когда? Не правильнее ли сказать „если“? „Если я опять начну летать, я обязательно посмотрю на небо…“
Привал сделали на небольшой полянке. Когда стемнело, к ним присоединилось еще несколько человек. Мур с интересом вгляделся в них, он надеялся найти соотечественника. Но двое из них были местные крестьяне – фламандцы, двое – французы. Пятый партизан оказался русским, совсем молодой парнишка, его звали Ловычин. Мур никак не мог выговорить это русское «ы», вбитое, как гвоздь, в самую середину фамилии. Фламандцы, Ян и Питер, развели костер. Один из французов, Амедей, вынул губную гармонику и приложил к губам. Урс погрозил ему пальцем, Амедей вздохнул и сунул гармонику в карман. Другой француз, Жан, высокий, худой, нервный, шагал по поляне. Дойдя до края, он резко поворачивался и шагал обратно. Урс неодобрительно смотрел на него. Видимо, это неспокойствие перед операцией неприятно действовало на Урса. Но он ничего не сказал Жану.
Наконец они пошли. Снова погрузились в хвойное безмолвие леса. С ветвей падали снежные хлопья, сгоняемые щелчками ветра. Погода переменилась. С неба валилось нечто, уже переставшее быть снегом, но еще не ставшее дождем. Брандис тихо чертыхнулся. Урс сказал:
– Ничего, это лучше. Суматоха в природе нам на руку.
Он приказал держаться поближе друг к другу, чтобы не разбрестись в темноте. Снег, который обычно виден даже ночью, потемнел от влаги и перестал отсвечивать.
Шли, шли, хлюпали по рыхлому снегу. Мур вдруг наткнулся на Брандиса. Тот шепнул:
– Стоп.
Урс пересчитал всех, тыча каждого в плечо, шепча при этом:
– Здесь будем ждать их.
– Долго? – спросил Мур.
– Они пойдут на рассвете.
Ветер и дождь смыли снег с ручья, и в рассветной полутьме он смутно синел между деревьями. Было тихо, и только слышались осторожные хлюпающие шаги немцев по некрепкому льду. Мур напрасно напрягал зрение, он видел неясное движение теней, не более того. Большим пальцем он нащупывал предохранитель пистолета. Урс запретил открывать огонь, боялись угодить в мельника.
Мур ощутил легкий зуд в чувствительном кусочке кожи между бровями. Ему было знакомо это нервное напряжение, оно собралось в переносице и в полутьме пыталось заменить зрение. Это было зрение слепых, радар, орган летучих мышей, реликт, остаток древнего чувства…
Внезапный грохот смял эти обрывки мыслей. Партизаны взорвали лед позади немцев, чтобы отрезать им путь к отступлению. Пошла трескотня из автоматов.
И вдруг заговорили птицы – свист, щебетанье. Мур не успел удивиться этому птичьему концерту посреди боя – чья-то мощная рука пригнула его к земле. Внезапно он понял: этот птичий посвист издавали пролетающие пули. Он ведь никогда не был в наземных стычках. А там, в небе, трассирующие пули были безголосыми, все заглушал рев мотора.
