Лев Исаевич Славин
Арденнские страсти
Чистокровные
Фельдмаршал Вальтер фон Модель был человек долга. Поэтому из 5-й танковой армии он отправился для инспекторского смотра в 6-ю танковую армию СС, сколь ни неприятно ему это было. Дело не только в том, что он терпеть не мог командующего армией оберстгруппенфюрера (а в переводе с эсэсовского на обычный немецкий – генерал-полковника) Йозефа Дитриха, да, именно Иозефа, а не Зеппа, как его звали в те времена, когда он был коридорным в меблирашках последнего разряда и мечтал о карьере мясника. «Ну так что? – уговаривал себя фельдмаршал. – Это еще не причина презирать его. Мюрат, прославленный наполеоновский маршал и даже впоследствии король неаполитанский, тоже был, кажется, чем-то вроде сына кабатчика…»
Но дело еще и в том – и, может быть, это главное, – что Модель в глубине души считал ошибкой сведение всех танковых частей СС в одну армию. Она ему казалась непрофессиональной в военном отношении, просто довольно беспорядочное скопище разудалых парней, нечто вроде партизанщины навыворот. Разумеется, он не говорил этого вслух и лгал даже самому себе, уверяя, что идея Гитлера великолепна. Он знал, что фюрер жаждет увидеть превосходство эсэсовских частей над регулярными войсками. Отчасти поэтому он и расположил рядом с армией Мантейфеля армию Дитриха, да еще поручил ей главную роль в предстоящем наступлении.
Это и беспокоило Моделя. Штаб 6-й армии СС производил любительское впечатление. Притом он держался подчеркнуто самостоятельно, даже заносчиво. И это могло неблагоприятно повлиять на взаимодействие с соседней 5-й армией.
Фельдмаршал подавил в себе все личное и настроился исключительно на деловой лад, когда к нему стал приближаться, бодро переваливаясь на кривоватых ногах, помахивая короткими ручками, бочковатый, с фюрерскими усиками на смуглом широконосом лице оберстгруппенфюрер Зепп Дитрих. Ни рыцарский крест с дубовыми листьями, ни блеск всевозможных эмблем, значков и нашивок на ладно скроенном кителе не могли скрыть, на взгляд Моделя, поразительного сходства Дитриха с полупьяным барменом в захолустном трактире.
Он не рапортовал фельдмаршалу, такие мелочи считались излишними в частях СС. Он просто протянул руку и, приветствуя, засмеялся хрипловатым скачущим смехом.
Накануне Модель распорядился, чтобы разведуправление вверенной ему группы армий «Б» представило биографические данные о Дитрихе, и теперь он знал, что во время первой мировой войны Дитрих дослужился до чина фельдфебеля, с приходом Гитлера к власти был командиром лейб-штандарт дивизии СС (ах, как тешило фюрера это «лейб-штандарт»!), участвовал в присоединении Австрии – это считалось его боевой заслугой, хотя ни единого выстрела там не было сделано. Выстрелы звучали в другом случае: когда Зепп Дитрих во время «ночи длинных ножей» 30 июня тридцать четвертого года расстреливал по воле Гитлера своих партийных товарищей. Дитрих подавал команду «огонь!», прибавляя скороговоркой: «Так требует фюрер!» Характеристика, представленная управлением разведки, добавляла, что оберстгруппенфюрер Зепп Дитрих по личным качествам храбрый генерал, но в танковой стратегии невежда, тщеславен и неумеренно болтлив, недалек и склонен к особой форме любви.
Фельдмаршал осведомился, какова предполагаемая диспозиция частей в день наступления.
– Мы опрокинем эту дерьмовую Четвертую американскую армию и ее потроха выметем за Маас! – воскликнул Дитрих.
Модель поморщился. Дитрих грубо копировал фюрера, его манеру выражаться. Если бы захотеть составить словарь языка Гитлера, то, вероятно, выяснилось бы, что самые излюбленные изречения его, с одной стороны, «судьба», «величие», «раса», а с другой – «слюнявый», «сопливый», «заблеванный», «вонючий» и тому подобные словечки, удержавшиеся с того времени, когда он в чине ефрейтора был вестовым при штабе Баварского полка. Сейчас он применял их не только к людям, но и к целым странам.
Модель не смел даже в душе осуждать Гитлера. Сам фельдмаршал был склонен к возвышенному слогу, в каковой он облекал свои приказы и обращения к солдатам. Его идеалом были знаменитые слова Наполеона, сказанные им в Египте у подножия пирамид: «Солдаты! На вас смотрят сорок веков!» Подсознательно он находил в себе что-то общее с императором французов, даже свой малый рост.
В сущности, Модель был не столько полководцем, сколько организатором, быстрым, толковым, распорядительным. И так как военное искусство есть по преимуществу искусство организации, то Модель преуспевал там, где, как например, под Арнемом, ему удалось быстро и умело собрать из разных мелких резервных частей боеспособную силу и противопоставить ее неточным, разрозненным, попросту неумным действиям Монтгомери.
Но есть высшее, подлинное военное искусство, включающее в себя и искусство организации, но неизмеримо поднимающееся над ним, гениальная способность распоряжения большими войсковыми массами и крупными средствами боя – искусство большой стратегии. Им Модель не обладал. И, встречаясь с такой стратегией противника, неизменно терпел поражения.
Сейчас Модель предложил более точно определить участок предстоящего наступления. Дитрих, явно скучая, буркнул:
– Это не мое дело. Это по части Крамера.
Начальник штаба армии Крамер, долговязый мрачный генерал СС, сказал неохотно:
– Наша боевая задача простая: Маас. На фланги нам наплевать. В сороковом году, когда мы брали Францию и перли через эти самые Арденны, мы тоже плевали на фланги и победили. – И прежде чем Модель успел что-нибудь сказать, он поспешно добавил: – У нас личное распоряжение фюрера.
На это трудно было что-нибудь возразить. Модель знал, что Гитлер действительно настаивал на непрерывном движении вперед, пренебрегая флангами. Новостью для фельдмаршала было другое: оказывается, Гитлер непосредственно руководит эсэсовской армией, минуя командование группы армий «Б», то есть не считаясь и не интересуясь его, фельдмаршала Моделя, распоряжениями.
Дитрих поблескивал хитрыми веселыми глазами, явно наслаждаясь унижением фельдмаршала. Он прохрипел, как бы желая выручить Моделя из неловкого положения, но этим презрительным великодушием еще больше его унижая:
– Нам нужен лозунг, Модель. Дайте нам лозунг!
– На Антверпен! – бросил Модель.
– Можете считать, что Антверпен у меня в кармане, – ответил Дитрих со своим обычным хохотком.
Фельдмаршала продолжала мучить мысль: а что, если личные распоряжения Гитлера эсэсовской армии расходятся с общим планом наступления? Ведь это грозит таким крахом… Мысль эта ужаснула Моделя. Он сделал усилие, чтобы не выдать волнения и сохранить на лице бесстрастие. Как узнать? На прямой вопрос нечего ждать откровенного ответа. Надо схитрить, предпринять глубокий обход. Преодолевая брезгливость, Модель взял Дитриха под руку и сказал дружеским тоном:
– Лишь бы только удержалась нелетная погода, а тогда…
– Плевали мы на погоду!
– Ну, – сдерживая себя, сказал Модель, – вы же знаете, что американские истребители-бомбардировщики бронебойными сорокамиллиметровыми снарядами подбивают наши танки.
– Вранье! – заорал Дитрих. – Бабьи сплетни! Эти вшивые американцы умеют делать только лезвия для бритв да холодильники! Шестнадцатого мы выступаем, семнадцатого мы будем в Сен-Вите. – Он повернулся к подошедшему молодому офицеру: – Не так ли, Вайнерт? Вот он пойдет в авангарде. Я тебе дам, Теодор, тысячу отборных парней.
Модель облегченно вздохнул. Если только Дитрих не врет, это направление удара не расходится с общим оперативным планом.
Вайнерт, красивый, рослый обер-лейтенант, перетянутый поясом по узкой талии, стоял спиной к Моделю, не обращая на него никакого внимания. Формально он имел на это право, поскольку на плаще фельдмаршала не было знаков различия. Однако трудно было предположить, что он не знает в лицо командующего группой армий.
Дитрих крикнул притворно строгим голосом:
– Оберштурмфюрер Вайнерт, вы что, не видите, кто стоит сзади?
Вайнерт огрызнулся с видом всесильного фаворита:
– У меня сзади нет глаз.
– Зато у тебя есть сзади кое-что получше, – захохотал Дитрих и хлопнул оберштурмфюрера пониже спины.
Модель уже слышал, что в тесном кружке Зеппa Дитриха шлепок по заду был обычным приветствием, он также понял, что этот красивый оберштурмфюрер, очевидно, очередной «молодой друг» Дитриха. Модель только не предполагал, что этими противоестественными связями так открыто похваляются, как если бы статья сто семьдесят пятая, карающая за половые извращения, значилась в фашистском уголовном кодексе просто для приличия.
Вайнерт повернулся и откозырял.
– Бравый офицер, а? – сказал Дитрих. И прибавил: – У офицеров моей армии чистая немецкая кровь документирована с тысяча семисотого года.
Фельдмаршал понимающе кивнул и спросил:
– Как у вас обстоит дело с горючим?
Дитрих разразился ругательствами в стиле ефрейторского словаря фюрера:
– Эти занюханные собачьи свиньи в ставке пересекретничали! Из-за хреновой военной тайны горючее заброшено к чертям восточнее Рейна!
Генерал Крамер добавил:
– Мы получили только тридцать процентов от требуемой нормы.
Дитрих вдруг хитро улыбнулся:
– Но я подкатился к этому старому чучелу Кейтелю. Недаром его называют начальником имперской бензоколонки. И я у него выклянчил еще немножко. В общем, до американских складов хватит.
Модель отогнул рукав и, приставив к глазу монокль, посмотрел на часы.
– Уезжаете? – спросил Дитрих, неприязненно покосившись на монокль, который почему-то раздражал его. Но, вспомнив, что он, как хозяин этой армии, приневолен к гостеприимству, сказал с деланным радушием: – Может, хотите послушать наш зингерферейн? У нас тут такие певцы!
Модель вежливо отказался, сославшись на необходимость побывать на южном участке фронта, в 7-й полевой армии.
– Передайте мой привет старику Бранденбергеру. Они там запаршивели от бездействия. Ничего, скоро мы расшевелим всех вас!
Модель проглотил и это «вас».
Теорема Геделя
Воскресенье всякий, кто мог вырваться из Арденн, проводил обычно денек, а уж ночку-то во всяком случае, в Париже. Изобретали разные предлоги, клянчили увольнительные записки, а то и просто сматывались в самовольную отлучку, надеясь проскользнуть незаметно мимо всевидящих очей ребят с буквами Эм-Пи на белом шлеме. А! Что там! В конце концов, за самоволку в Париж стоит… Если Париж стоит обедни, так уж наверняка он стоит суток на губе.
Разумеется, для генерала Омара Н. Брэдли эта проблема не существовала. Иногда он прихватывал и субботу. В Париже всегда найдется дело: в Версальском дворце, этом, как его прозвали, последнем бомбоубежище Европы, – верховный штаб экспедиционных сил союзников.
Длинный, тощий, неразговорчивый, целыми днями шагал Омар Брэдли по апартаментам люкс в «Альфе», лучшем отеле в Люксембурге. Иногда ему хотелось, чтобы немцы ринулись в контрнаступление. «Пусть они наконец вылезут из своей арденнской норы!» Он уподоблял себя дорогостоящей машине, которая простаивает. Порой он прибавлял: «И ржавеет».
Вызвав к себе полковника О'Хейра, помощника начальника штаба по личному составу, генерал сказал своим тихим монотонным голосом, поправляя очки в простой стальной оправе:
– Джозеф, я думаю, вам надо смотаться к Айку в Шеллбёрст по вопросу о пополнениях. Внушите ему наконец, черт возьми, что у нас здесь просто скандальная нехватка в живой силе.
Даже в разговоре со своими сотрудниками генерал Брэдли называл Версаль, просто чтобы не растренироваться, кодовой кличкой Шеллбёрст (что означает «разрыв снаряда»).
О'Хейр, массивный рыжий ирландец, в прошлом тренер футбольной команды, понимающе кивнул. Повинуясь приглашению генерала, он бережно опустил в хрупкое креслице грузное тело, словно литое… да нет, какое-то шишковатое, не литое, а скорее сколоченное из неровных стальных чурок, но так, что не разомкнешь. Он придал своему лицу озабоченное выражение, думая в то же время, что неплохо будет в Париже хоть немного отмякнуть от арденнской зимней оцепенелости. Тем более с его отличным знании французского языка вплоть до жаргонных словечек. Не говоря о других развлечениях, которые нетрудно доставить себе даже в военном Париже, там, на площади Этуаль, под Триумфальной аркой, у самой могилы Неизвестного солдата первой мировой войны, а то рядом, под деревьями Елисеиских полей, у спекулянтов, среди которых, к сожалению, попадаются и американские солдаты, можно раздобыть сигареты «Честерфильд» и «Кэмел», притом не пачку, а целый ящик, а также джин и виски и даже канистру розового «нелегального» бензина.
Но, помимо всего, этой поездки действительно требует дело.
Наморщив по-деловому лоб, О'Хейр сказал:
– Собственно, Эйзенхауэр не хуже нас с вами знает, что роты не укомплектованы почти наполовину. Страшно подумать, что будет весной, когда начнутся бои, если мы не используем зимнее затишье. Но вы же знаете, генерал, в Вашингтоне гонят пополнения Макартуру на Тихий океан, хотя даже последнему дебилу ясно, что судьба войны должна решиться в Берлине, а не в Токио.
– Вот все это вы еще раз и вывалите Айку. Надо долбить в это место. Возможно, он пошлет вас с докладом в Вашингтон. – Заметив, что О'Хейр мнется, генерал спросил: – Что-нибудь еще?
– Прошу прощения, генерал, но я думаю, что, если бы вы лично согласились вместе со мной смотаться в Вере… простите, в Шеллбёрст, шансы на успех значительно возросли бы.
Генерал Омар Н. Брэдли задумчиво потер свое продолговатое большеносое лицо и согласился.
На следующее утро генеральский «кадиллак» был подан к подъезду «Альфы». Брэдли сел сзади, с удовольствием ощущая тепло, исходившее от четырех угольных грелок, поставленных за сиденьем. Две вещи, как всегда, были при нем, ибо постоянство было его религией. Под мышкой небольшой томик вальтер-скоттовского «Айвенго», который он не уставал перечитывать. На бедре в солдатской кобуре кольт одиннадцатимиллиметрового калибра, старомодная громадная пушка, которую генерал нацепил на себя впервые тридцать лет назад, когда был произведен в лейтенанты. Он питал нежную привязанность к этому кургузому пистолету, хотя вряд ли стрелял из него где-нибудь, кроме тира. Эти два признака свидетельствуют, что этот суровый и даже мрачноватый человек не был лишен некоторой душевной чувствительности.
О'Хейр втиснулся рядом с Брэдли, а генеральский адъютант капитан Честер Хенсон сел впереди. Из бокового кармана его шинели торчала свернутая в трубку довольно толстая тетрадка – это был дневник, с которым Хенсон не расставался ни на минуту.
Второй адъютант капитан Брегдон тоскливо смотрел вслед уезжающей машине.
Генерал безмятежно поглядывал по сторонам, ворочая седоватой, коротко, по-солдатски, остриженной головой, пока «кадиллак», мягко урча, катил по бульвару Свободы (еще недавно он назывался Адольф Гитлер бульвар), потом по длинному мосту, вознесшемуся над городом на высоких арках, наконец вырвался на обледенелое шоссе и, сбросив скорость, иногда буксуя, почти полз меж буковых лесов, амфитеатром всходивших на горы. А туман все густел, и Брэдли пожалел, что в этом молоке, разлитом в воздухе, плохо различим маленький старинный Динан, стоявший под горой над Маасом и всегда восхищавший генерала. Вздохнув, он раскрыл наугад толстенький томик «Айвенго». Это оказалась двадцать третья страница, конечно потому, что ее часто раскрывали, и генерал с удовольствием – в который раз! – прочел характеристику славного Седрика-Саксонца, который был его идеалом и которому он, возможно, бессознательно подражал: «Казалось по выражению его, что он человек прямой, но резкий, темпераментный и вспыльчивый».
Туман слегка рассеялся, и стало видно, что они едут по узкой улице, прилепившейся к серой отвесной скале. Дома смутно отражались на льду Мааса. Мелькнула красная кирпичная ратуша, потом памятник жертвам первой мировой войны, запорошенный снегом, потом какая-то башня, похожая на шахматную ладью.
Хлопотун О'Хейр что-то бубнил насчет внеочередных пополнений, которые должны будут возместить предполагаемые потери во время предстоящего весеннего наступления американских войск. Но Брэдли почти не слушал он не хотел терять ровного доброго настроения и отгородился от ужасающих мыслей о потерях, которые когда-то еще будут.
В этот самый день, 16 декабря, но на несколько часов раньше, а именно в пять часов пятнадцать минут утра, стало быть еще до рассвета, немцы ринулись в наступление на всех участках Арденнского фронта.
Гром артподготовки, конечно, не достигал «кадиллака» генерала Брэдли, уже миновавшего Намюр. Но, многократно повторенный горным эхом, он докатился до местечка Бар и разбудил первого лейтенанта Томаса А. Конвея. Вскоре гром затих, артподготовка была короткой, но первый лейтенант уже не мог уснуть, а гром приписал обвалу в горах. Повертевшись в постели, он в конце концов встал, умылся и вышел из дому.
Он с удовольствием вдохнул воздух, хоть и увлажненный туманом, а все же свежий и бодрящий. Подойдя к опушке леса, он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов по системе йогов. Потом протоптанной тропинкой пошел в лес. Улетучивалась досада на раннее пробуждение, лес, как всегда, успокаивал. «Почему лес, такой разрозненный, многообразный, – думалось Конвею, по мере того как он углублялся в чащу, – кажется единым существом? Как и море, кстати говоря. Ведь мы знаем, что в нем идет борьба, что он населен враждующими друг с другом жизнями. И все же мы воспринимаем лес как нечто единое, цельное. Не происходит ли это от врожденной потребности человека объединять, интегрировать? Искусству расчленять, анализировать, дифференцировать мы научаемся. А способность синтеза в нас заложена. Поэтому дети такие талантливые художники…»
Мысли эти понравились Конвею, он счел их значительными и решил записать в дневник. Туман несколько рассеялся. Стало светлее. Лес переменился. Конвею показалось, что больше всего оживились сосны. Они задвигались, зашумели, просияли, как девушки под взглядами мужчин. А темные, угрюмые ели остались верны своей мрачности.
И эти наблюдения Конвей не без некоторого самодовольства решил занести в дневник. В умиротворенном, каком-то благостном настроении он вернулся домой. По лени своей за дневник он не взялся. Тем более что на столе лежала начатая листовка, заказанная Конвею управлением информации и просвещения 8-го корпуса 1-й армии еще две недели назад. Ему уже трижды напоминали о ней. Написана была покуда только одна начальная фраза: «Солдат! Государство израсходовало на тебя 30 тысяч долларов».
Вздохнув, Конвей сел за стол и принялся писать: «Солдат! Ты должен возместить этот расход, а возместить можно уничтожением тех, на кого тебя направят…»
В это же примерно время по ту сторону фронта оберштурмбанфюрер Отто Скорцени, взгромоздившись на крышу «джипа» и пригибая туго натянутый тент своими слоновьими ногами в коротких сапогах, рявкал в рупор столпившимся вокруг него диверсантам, переодетым в английскую, а главным образом в американскую форму:
– Солдаты! Сейчас мы ворвемся в расположения противника! Они не подозревают об этом, они спят. Помните, что каждый из вас должен стать постоянно действующей машиной разрушения!
Действительно, спали все. Спал генерал Кортни Ход-жес, командующий 1-й армией, накрывшись одеялом поверх головы. Спал, зарывшись в подушки, командующий 8-м корпусом генерал-майор Трой Миддлтон. Спали командиры дивизий, полков, рот, взводов и отделений. Спали семьдесят пять тысяч американских солдат от Эстернаха до Моншау. Спал набитый штабами городок Спал под журчанье подземных источников и отдаленный гул канонады, доходившей сюда нежащим мурлыканием.
А почему бы, собственно, не спать в такой ранний предрассветный час? Плохо другое: спали редкие дозоры, рассеянные по неровной линии переднего края.
Один из дозоров был выставлен 4-й пехотной дивизией. Именно в нее был определен первый лейтенант Лайонел Осборн. Офицеров во всем 8-м корпусе не хватало, и его сразу же послали в дозор. Настроение у него было препаршивое. Во-первых, ломило голову. Накануне он малость перебрал в компании ребят из штаба полка. Во-вторых, ему дали в дозор смехотворно мало солдат – семь человек, тогда как полагался полувзвод, то есть двадцать человек. Другой вопрос: а где их было взять в этой чертовски неукомплектованной и вообще разболтанной дивизии?
Осборн хмуро оглядел свою команду. Хорошо хоть сержант из ветеранов, да какой-то кислый, сразу же начал жаловаться на боль в ногах.
– Всегда мокрые носки, – говорил он Осборну доверительным тоном. – Я, наверно, схватил ревматизм. В Двадцать восьмой дивизии хороший хозяин, он завел специальные сушилки для носков. А в нашей Четвертой… – Сержант безнадежно махнул рукой.
Высокий очкарик тащил на плече легкий пулемет «томми». Стекла его очков были очень толстые. Он старался держаться поближе к Осборну. «Боится, что ли?» – подумал тот с некоторой брезгливостью. Впереди два солдата быстро, почти бегом несли базуку, длинное противотанковое реактивное ружье, – один за нос, другой за хвост. Тот, кто был у хвоста, обернулся и крикнул:
– Сержант, скажи спасибо, что ты не сороконожка!
Другой, что был у носа базуки, молодой негр, оглушительно захохотал.
– Потише, сынок, – сказал Осборн, поморщившись. – Мофы где-то рядом.
Он еще не привык к этому спокойному фронту, и ему чудился притаившийся противник за каждым пригорком. Высокий очкарик, оказавшийся обладателем густого баса, прогудел над ухом Осборна:
– Взгляните на эти горы – первозданная природа! Только духи здесь могут пройти.
Осборн покосился на очкарика. «Интеллектуал», – подумал он с презрением, огладил свои стреловидные усики и ничего не ответил.
Второй лейтенант, сдававший пост, тоже был явно из резервистов.
– Сдаю вам горный хребет Шне-Эйфель и предстоящую морозную ночь, – сказал он, смеясь всем своим мясистым лицом.
Убежище было вырублено в горе – глубокая полутемная пещера. Дневной свет проникал через дверное отверстие. Однако там был электрический свет, провод был протянут из Эльзенобарна. Вдоль стен стояли койки. Уголь лежал снаружи – большой холм, запорошенный снегом. Осборн проворчал, что это непорядок. Но сержант успокоил его:
– Углю это полезно, он лучше разгорается.
Действительно, пузатая железная печь вскоре раскалилась докрасна, и стало почти уютно. Свободные от нарядов солдаты сели вокруг печи. Один из них, тот самый шутник, который сострил насчет сороконожки, приблизил к Осборну лицо и каким-то интимным, почти заговорщическим тоном сказал:
– Ребята говорили, что тут, в горах, есть незамерзающая речушка, к ней кабаны ходят на водопой.
Осборн искоса посмотрел на него и спросил:
– Тебя как звать, сынок?
– Ричард Тибсон. Так вот, нет нежнее мяса, чем кабанчик, запеченный на костре в собственном жиру.
Осборн сказал довольно добродушно:
– А еще лучше камбала, фаршированная артишоками, под соусом из шампиньонов. – И прибавил устало: – Вот что, Дик, ты эти бредни насчет кабанов оставь. Я запрещаю отлучаться хотя бы на минуту.
Дик посмотрел на первого лейтенанта с горьким сожалением. Видимо, он искал в своем запасе острот что-нибудь такое, что могло бы сразить Осборна наповал. Но, так и не найдя, вздохнул и завалился спать. Осборн позавидовал ему. Головная боль по-прежнему торчала в черепе. Он кликнул сержанта и вышел наружу.
Морозный колючий туман. Солнце, чуть завернутое в тучи, упадало где-то за спиной. Скудный свет лежал на безжизненных скалах. Осборн снял каску и вязаный подшлемник. Холод охватил голову. Ему показалось, что мучительный молоток в голове стал стучать реже. Какие странные горы! Вот эта, например, похожа на гигантского коленопреклоненного ангела, даже крылья мерещатся за его спиной. А вот та, с шарообразной вершиной, – ну вылитая старая баба в халате. А вот эта нависла над дорогой – не дорога, скорей тропка, она вьется далеко внизу, пропадает между гор и снова взвивается вверх. В сущности, дозор охраняет выход из этого дефиле. От него идет арочный мост. Пожалуй, по нему – Осборн на глазок прикинул – танки могли бы двигаться даже по двое в ряду. Конечно, средние.
– Сержант!
– Слушаю, первый лейтенант.
– Мост заминирован?
Сержант удивился:
– А зачем? Наступать-то будем мы. И то весной. – Помолчав, он прибавил: – Посты расставлены. С вашего разрешения, я прилягу.
Щелкнув каблуками, он удалился.
Осборн подумал, что здесь и вправду можно отдохнуть. Как бывают на шумных столичных перекрестках «островки спасения», где пешеход может спокойно постоять, дожидаясь зеленого света, так этот арденнский участок фронта – тоже какой-то «островок спасения» посреди горящего мира.
Он почувствовал, что кто-то стал рядом. Ах, это все тот же очкарик!
– Тебя зовут, кажется, Коллинз?
– Зовите меня просто Майкл.
– Славно здесь, правда, Майкл?
– Как сказать…
– Ну и придира ты! Чего тебе тут недостает?
– Звезд.
– Звезд? Так ведь звезды – это бомбежки. Благословляй это низкое небо, этот туман. Ты студент?
– Да… А вы?
– Я музыкант.
Майкл посмотрел на Осборна с некоторым недоверием.
– Я первый раз в горах, – сказал Майкл. – И не предполагал, что здесь так спокойно и даже торжественно. Какой красивый мост! Он как будто летит над пропастью, правда? А эти горы похожи на хорал. Беззвучный хорал.
Сравнение понравилось Осборну. И даже польстило ему. Без сомнения, сказано во внимание к тому, что он музыкант. И совсем парню незачем знать, что он пиликает на контрабасе в кафешке на окраине Нью-Орлеана,
Вдруг Майкл схватил его за руку.
– Смотрите! Что это? Землетрясение?
Осборн засмеялся:
– Какой ты нервный! Это туман зашатался. Ветер!
Ты давно в армии?
– Три месяца.
Осборн сочувственно посмотрел на Майкла – тощий, сутулый, с ненормально расширенными глазами, с узкими женственными запястьями рук.
– И как только тебя подмели в армию! Да еще в Европу, на фронт!
– Я настоял. Меня освобождали из-за глаз. Но я добился.
– Ну? Разинул рот на красивенькие плакаты, которые выпускают для дурачков? Или нарвался на патриотическую бабу из Дамского комитета жен ветеранов? Среди них есть такие мастерицы охмурять, могут уговорить пастора пойти в мусорщики.
– Никто меня не уговаривал. Я ненавижу насилие. Фашизм – это религия насилия. Я хочу собственноручно свернуть шею фашизму! – И добавил смущенно, словно устыдившись своего возбужденного тона: – Или принять в этом участие.
– Филолог?
– Нет, математик.
– Так тебе прямая дорога в артиллерию. Подавай рапорт о перечислении. Все-таки у них там легче, чище, чем в нашей мусорной пехоте.
– Но артиллеристы дальше от противника. Можно провоевать в артиллерии всю войну и не увидеть ни одного живого немца. А я хочу сшибиться с ними грудь с грудью.
– Странный ты парень, Майкл. Ну иди выспись, через два часа тебе заступать на пост.
Сумерки в горах короткие. Сразу стало темно, словно кто-то повернул вселенский выключатель.
Майкл побрел в убежище, откинул полог. Оттуда на секунду вырвался свет, шмыгнул по краю обрыва, и снова стало темно. Осборн решил пойти проверить посты. Он пошарил на груди, ища подвесной фонарик. Фонарика не было, – видно, остался в мешке на койке. Он пошел к убежищу. Оттуда доносился тихий разговор. Осборн остановился послушать. Два голоса перебивали друг друга.
– Нет, ты толком скажи, зачем ты сунулся в это дерьмо?
Осборн узнал голос Дика. Другой:
– Я тебе говорил: моя религия – антифашизм.
Это, конечно, Майкл.
– Нет, ты брось завирать, не крути, давай по-честному: какого черта ты припер на войну?
– Есть такая теорема Гёделя. В математической логике. Я попробую популярно изложить тебе ее.
– Иди ты со своей логикой знаешь куда! Я не такой олух, как ты думаешь!
– Значит, так. Есть такие неполные системы, аксиоматические, ну, бесспорные, что ли, их нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И все же они истинные.
– Слушай, Майкл, а ты, знаешь, малость косолапый. У тебя носки внутрь.
– Приходится прибегать к элементам, взятым извне, за пределами данной системы.
– А знаешь, почему ты так ходишь?
– Или просто верить в данную систему аксиоматически, не подпирая ее конструкцией аргументов. То, что я пошел на войну, одним может показаться глупым, а другим – святым делом. Ни обосновать, ни разбить этого нельзя. И все же не подлежит сомнению, что я прав, что пошел на войну.
– Объясню тебе, парень: у тебя задница не на месте, она у тебя подвешена слишком низко, будь я проклят!
Осборн не удержался от смеха. Он вошел в убежище. Дик разлегся на койке, а Майкл сидел рядом на корточках, долговязый ангел, и вместо крыльев помахивал длинными руками в слишком коротких рукавах. Осборн принялся шарить в своем мешке.
– Ищете что-нибудь, первый лейтенант? – спросил Дик.
– Да вот не найду своего фонарика.
– Черти утащили.
– Не валяй дурака, Дик.
– Нет, честное слово! Конечно, это делают бесенята Взрослый, уважающий себя черт никогда не опустится до кражи мелких вещей.
Майкл смотрел на Дика с восхищением. Осборн улыбнулся. Хорошо, что в их команде есть такой разбитной малый. Это несколько скрасит дозорную тягомотину.
Так и не найдя фонарика, Осборн прилег на минутку, как он сказал себе, но незаметно для себя заснул крепчайшим сном.
Незадолго до рассвета Осборн вскочил: грохотали пушки. Он напялил каску и выбежал из убежища. Вслед за ним выбежал Майкл. Дул сильный пронзительный ветер. Спросонья Осборн забыл, что на дворе зима. Небо посветлело, мутно-серый свет стоял над горами. То, что Осборн увидел, так потрясло его, что он перестал чувствовать холод. Внизу по дороге к мосту ползли танки. Они были закрашены белой краской. Но в свете прожектора, который сержант засветил на крыше убежища, проглядывали белые кресты на их броне. В ту же минуту выстрел разбил прожектор.
Осборн нырнул в убежище, накинул шинель и схватил гаранд, самозарядную винтовку, с которой он не расставался.
– Надо подорвать мост! – крикнул он.
Но тут же понял, что уже не успеть.
– Наши идут! – радостно вскричал сержант.
Обгоняя танки, по мосту двигался «джип», набитый ребятами в американской форме. Сержант побежал вниз, к ним навстречу.
Из «джипа» выскочили двое и подошли к часовому. Это был негр. И тут Осборн с ужасом увидел, как один из прибывших американцев выстрелил негру в голову. Сержант остановился, не добежав до моста. Тотчас раздалась пулеметная очередь из «джипа». Сержант, вертясь, упал в пропасть.
– Что это? Измена? – крикнул Майкл.
– Скорей к телефону, надо предупредить.
Они вбежали в убежище. Осборн схватил телефонную трубку. Она была безжизненна. По-видимому, провод был перебит.
– Ну-ка давай отсюда быстро! – сказал Осборн. – Через несколько минут они будут здесь.
– Куда?
– В лес. А там посмотрим.
Они побежали в сторону от дороги. Танки грохотали уже совсем близко. Проваливаясь в снег, Осборн и Майкл забежали в глубокую лесистую расщелину.
