Лев Цитоловский
Мир с членистоногими
Петюня и очки
Электричка деловито проносилась мимо перелесков, речушек и дачных участков. Алексей Петрович сегодня устал на службе и поэтому рассеяно пропускал мимо внимания мелькающие пейзажи. За окном пока было светло, но в вагоне включили свет и тогда окна сразу потеряли прозрачность – в них теперь отражалась внутренность вагона. Вечером в субботу все, кому было необходимо, уже разъехались по дачам. Народу было немного, и все сидели в отдельных шестиместных секциях по обеим сторонам салона. В некоторых из них расположились дружные компании и что-то обсуждали. Секции создавали иллюзию уединения. Элегантно-растрепанный пенсионер углубился в газету, его там что-то заинтересовало, потому что он застыл неподвижно. Студенты сосредоточенно рылись в мобильниках, а группа слегка подвыпивших приятелей обменивалась шуточками. Парень и девушка, судя по их лицам, говорили друг другу нечто приятное, а дама в дальнем углу вагона баюкала в своей корзинке рассаду помидоров. Каждый был погружен в свои дела и мысли. Некоторые лакомились чем-то из пакетика. Вагон мерно погромыхивал разболтанными суставами. На промежуточных станциях вновь прибывшие занимали свободные места. Время от времени что-то бормотал машинист. Считалось, что это он объявляет остановки.
Поезд затормозил, и на очередной стоянке новая пассажирка сразу заявила о себе раздраженным голосом. Она выражала недовольство поведением своего субтильного спутника средних лет, нагруженного вещами. Самой женщине было немного за семьдесят. Её огромное, жилистое тело было добротно одето, не выглядело расплывшимся, хотя и состояло из одних мышц, без признаков жира. Двигалась она энергично, хотя опиралась на палку, и агрессивно ворчала на помощника, тащившего пузатый баул и видавший виды чемодан, перевязанный бельевой веревкой. Свободной рукой она требовательно стучала своему сопровождающему в спину, управляя таким образом их общим движением. Спутник терпеливо молчал и старался выполнять поступавшие в спину распоряжения. Население вагона поневоле обратило внимание на шумную пару. Едва раздвинув двери салона, мужчина попробовал было занять первое же полукупе, рассчитанное всего лишь на пятерых: скамья, примыкающая к раздвижной двери, вмещала лишь двоих.
Поставив поклажу на большую скамью, он показал старушке на свободную лавку, а сам в нерешительности остался стоять в проходе.
– Ещё чего! – возмутилась та, – ты бы меня в тамбур поместил! Вагон совсем пустой, двигай дальше, не рассыплешься. Гарантирую.
Она решительно подтолкнула мужчина вперед, и он, развернувшись боком, с натугой потащил багаж вглубь вагона.
Был он полубрит и скромно одет. Под старенькой болоньевой курткой проглядывала полосатая майка, голову покрывала хорошо послужившая кепка. Стоптанные ботинки оставляли за собой мокрые следы. На носу у него сидели сверкающие новизной очки, и мужчина их активно эксплуатировал: поворачивал голову то влево, то вправо и увлеченно рассматривал всё, что попадало ему в поле зрения. Когда в потемневшем окне появилось его собственное отражение, он сделал брезгливую гримасу и сосредоточился на чем-то другом.
Четвертая секция справа, как раз напротив Алексея Петровича, была свободна. Здесь мужчина и задержался. Он снова положил вещи на одну из лавок и предложил старухе сесть напротив. Но бабка ткнула его клюкой и потребовала поместить вещи на верхнюю полку:
– Бросил здесь и доволен? Свою миссию уже выполнил, страдалец? Дорога-то длинная, кто-нибудь обязательно заявится, да вещи на пол и сбросит. Нет уж, взялся за дело, так доведи до конца, не халтурь.
Мужчина послушно взгромоздил наверх сначала чемодан, а потом и баул, но уже над соседней, тоже пустой, секцией: вместе, на одной полке, они не помещались. Потом он сел напротив старухи и попытался отдышаться.
– Бабуля, – решил встрять Алексей Петрович, – очень уж вы строгая тёща. Сразу можно догадаться, что он вам зять, а не сын.
Старуха внимательно оглядела Алексея Петровича и, видимо, была вполне удовлетворена его прикидом.
– Ну и попали вы пальцем в небо, молодой человек. Не зять он мне и, уж тем более, никак не сын.
– И кто же он вам? Сосед или, может быть, наемный работник?
– Кто! Да никто. Он меня на платформе усмотрел. Пристал ко мне, давай, говорит, бабуля помогу ваши вещи забросить в вагон. А мне-то что, вольному – воля. Я таких не боюсь. У меня никто ничего не стащит. Вон он, голубчик, сел напротив, на что-то надеется. Я, конечно, сразу разузнала, что он выходит раньше меня, а то бы сразу послала его подальше.
Бабкин носильщик молча слушал и продолжал улыбаться, хотя и втянул голову в плечи. Потом привстал, переместился в секцию напротив и оказался как раз лицом к лицу с Алексеем Петровичем.
– Ничего, если я здесь посижу? – спросил он неуверенно. – Мне только четыре остановки…
– Сидите, – успокоил его Алексей Петрович. – Вас как зовут?
– Петюня.
– А меня – Алексей Петрович. Так вы бабушке – никто? Я так понимаю, просто – человек хороший?
– Обыкновенный я. Это я добрый, потому что мне повезло сегодня. У меня вся жизнь изменилась.
– Добрый он! – усмехнулась старуха. – Обыкновенный дурачок. Неприкаяный, на таком всегда воду возят.
– Вы зачем так, бабушка, – перебил её Алексей Петрович. – Как бы вы без него в электричку забрались? С клюкой, да с двумя неподъемными тюками.
– Фи! Тоже мне проблема! Можно подумать, что он здесь один такой, убогий. Всегда найдется какой-нибудь незваный доброхот. И если попросишь подсобить – никто не откажет. Да мне и палка моя не нужна. Я ловчее молодых буду. Таскаю её для солидности. С нею любая пигалица место мне уступит. – Она уверенно постучала палкой о пол вагона.
Столь откровенное хамство старухи не испортило настроение Петюни. На лице его блуждала довольная улыбка. Он рассматривал обстановку, пассажиров, пробегающие за окном фонари. Время от времени отодвигал от себя ладони и с удовольствием разглядывал собственные руки, шевеля мозолистыми пальцами.
Алексей Петрович с интересом смотрел на своего удовлетворенного жизнью попутчика, и ему захотелось узнать, что же такое замечательное произошло сегодня в его жизни.
– Сразу видно, что вам, Петюня, нынче несказанно повезло. Не расскажете ли, что вас так порадовало? А то вам уж скоро сходить и никто эту историю не услышит. Гадай потом…
– Да не тайна это никакая, паря. Я сегодня всё увидел и вспомнил, как это было раньше, когда жил ещё молодым. Вот и сейчас. Ты говоришь, а я вижу, как у тебя губы шевелятся. А до этого догадывался, кто передо мной, только по голосу. Всё колышется вдалеке, как в тумане, как будто там и нет ничего. Когда-то электриком работал, а сейчас, вот, канавы рою.
Петюня осторожно снял очки, повертел их в руках и торопливо снова надел их на нос, как будто у него их сейчас отнимут.
– Так вам очки выписали, – догадался Алексей Петрович.
– Откуда выписали? – не сразу осознал Петюня. – Я их нашел.
– Где нашли, – удивился Алексей Петрович, – прямо на улице?
– Ну да, около входа в наш рынок. Там прилавок и около него кавказец дежурит. Я споткнулся и в лужу вляпался, полный ботинок набрал. А он как завопит: «Ты что, слепой совсем, весь товар забрызгал!». Кавказец, а говорит, как мы, совсем не грузин.
– Тут он и предложил вам приобрести очки, – предположил Алексей Петрович. – Задешево, почти что задаром?
– Всё точно. А я подумал, шутит он или издевается? Разве настоящий мужик очки нацепит? А кавказец прикинулся почти что братом, уговаривает зайти за угол своего стола и примерить, мол, никто меня там не увидит. И он за пробу денег не возьмет. Тогда я за прилавок зашел и попробовал.
Петюня победно посмотрел на Алексея Петровича. Остальные пассажиры тоже давно заинтересовались разговором: влюбленная парочка перестала щебетать, пенсионер отложил в сторону газету, студенты оторвались от мобильников.
– Кавказец, наверное, и подбирать помогал?
– Какое там! Нечего их было подбирать. Почти все были хорошие. Я, как первые надел – потом снимать не захотел. Красота! Я уже забыл, как это было клёво раньше. Думаю, сниму очки – и ни шагу не сделаю, сразу споткнусь. Радуюсь, а самому немного страшно в наш двор вернуться, что мои кореша скажут?
– Так и взяли первые попавшиеся? – не поверил Алексей Петрович.
– Нет, продавец уперся – ни в какую. Ты, говорит, сейчас купишь, а потом обратно принесешь. И правда, мы потом нашли ещё лучшие. У него их много, и все разные. Некоторые только паршивые, в них совсем ни черта не видно, их носят для форса.
Поезд остановился на промежуточной станции, но никто не вышел и никто не вошел. Вагон дернулся и застучал колесами.
Петюня снял очки и радушно предложил Алексею Петровичу испытать самому и убедиться, как это здорово – не то, что с пустыми глазами.
– Ты только аккуратно, Петрович. Не сломай.
– Мне ни к чему, Петюня. Я и так хорошо вижу. Как вы в молодости. Вы же раньше как-то обходились?
Бережно напялив очки, Петюня огляделся и решил пересесть к пенсионеру, который его доброжелательно рассматривал, улыбался и молчаливым кивком приветствовал перемещение Петюни в свою секцию.
– Вечер добрый, дедуля! Я вам не помешаю? Нет? Спасибо. Хочу с вами поделиться своей удачей. Я теперь…
– Да я всё слышал, – ответил пенсионер, – и всё понял.
– Вы человек немолодой, глаза смотрят не так, как раньше. Может быть, и вам нужно попробовать очки. С ними всё будет по-другому. Только побыстрее, а то мне уже скоро выходить. Вам понравится, а я расскажу, где их можно достать. – И Петюня настойчиво протянул свое сокровище пенсионеру.
Здесь не выдержала и вмешалась старуха, которую Петюня опекал при посадке:
– Ну что? Говорила я, что он дефективный? Небось, ещё из начальной школы выгнали за неуспеваемость. Мне, в свое время, пришлось намучаться с такими недоделанными. А добрые они, потому что не могут придумать какую-нибудь пакость.
– Вам-то бабуля ничего и придумывать не нужно, – окончательно понял её Алексей Петрович.
В вагоне раздался неодобрительный гул, и этот гул, как бы, немного изолировал Петюню от нападок бабки. Тот, впрочем, не реагировал. Ему было, видимо, не впервой.
Хозяйка помидорных кустов привстала со своего места и позвала Петюню к себе:
– Прошу вас, Петюня, подсядьте поближе. Интересная история с вами случилась. Может быть, и меня это выручит…
Петюня пересел к женщине, и они стали что-то оживленно обсуждать. В основном, говорила дама, а Петюня растеряно улыбался. Собеседница говорила что-то утешительное, но остальным ничего не было слышно, и они потеряли к сюжету интерес, пока не раздался громкий голос раздраженной старухи:
– Эй, убогий, очнись. Ты как раз остановку свою прозевал. А вы все тут, добрые такие, нет бы напомнить калеке!
Петюня встрепенулся и бросился в тамбур, чтобы не прозевать и следующую остановку.
Кроха на допросе
Некоторые происшествия забываются быстро, как будто их и не было вовсе. Другие – запоминаются надолго. Мы помним их так, будто они случились только вчера. С нами остаются моменты, от которых зависела судьба: налево пойдешь…, направо пойдешь…. А ведь ты и сам уже не совсем такой, каким был раньше. Но всё равно тот же самый.
Шел 1946 год, в стране проводили первые выборы после войны. Наш детский садик сегодня не работал, голосовать нам не разрешили, даже и школьников туда не пускали, мы с Лёнькой гуляли на тротуаре одни и могли делать, что хотим. Всюду были развешены красочные картины с дядькой или теткой: на заборах, на стенах домов, на дверях подъездов и даже на стволах деревьев. Раньше тоже всюду висели всякие каляки-маляки, но их было меньше, они не так блестели и с них грозно смотрели тётки и дядьки с винтовкой или поднятым кулаком. Я тогда спрашивал у мамы, почему на них такие сердитые люди, а мама сказала, что они не сердиты, а суровы, делают серьёзное дело. А папа усмехнулся и попросил не морочить ребенку голову, то есть мне.
Теперь отовсюду сияли счастливые лица мужчин, женщин и стариков с седыми усами, некоторые держали на руках детей, толстых и довольных. Я таких весёлых улыбок прежде даже и не видел, но ведь праздник! На нашей улице тоже были выборы, и был праздник, Но еще не все успели развеселиться. На плакатах крупными красными буквами сверкали призывы «Все на выборы», «Народ и партия едины», «Догнать и перегнать». Впрочем, это сейчас я предполагаю, что именно это было на плакатах. Потом, через годы, я и сам это видел на праздничных транспорантах. Тогда я читать ещё не умел, мне скоро должно было исполниться шесть. Папа показывал, как писать «ма-ма». Я хорошо это запомнил и мог даже написать сам, но понимал эту премудрость неважно. До меня не доходило, почему в слове «ма-ма» звука всего два, а буквы четыре.
Гуляя по нашей улице вместе с Лёнькой, мы обнаружили, что один из нижних концов предвыборной афиши плохо прилегает к деревянному забору, выкрашенному голубой краской. Я потрогал за кончик: с одной стороны он был скользкий, как лед, а с другой – немного замазан мокрым клеем. И я потянул за уголок. Оказалось, приклеено было еле-еле, и весь лист с легким скрипом шевельнулся, надулся парашютом и очутился в моих руках. Лёнька удивился, как это было просто. Лист был плотный, гладкий и благоухал свежестью. Нам он, конечно, был не нужен, Лёнька опустил его в пустой картонный ящик, брошенный кем-то на углу, где кончался забор.
Их было полно, и я попробовал оторвать соседний лист. Он отклеился ещё быстрее, одним движением руки. Это было очень здорово, и я позвал Лёньку принять участие: вместе всегда веселее, а я не жадный. Но Лёнька не захотел:
– Ты дергай сам, – сказал он, – а я буду смотреть, чтобы никого рядом не было. Когда кого-нибудь увижу – тихонечко тебе свистну.
Некоторые вывески были широкие, и вдвоем их сдергивать было бы легче, но Лёнька всегда был осторожный, он смотрел со стороны, только подсказывал, где ещё висит наша добыча. Украшения на деревьях мы не трогали, ветер и без нас сдирал их со стволов. Мы решили, что вешать на деревья – смешная глупость. Кора не ровная и листы отклеиваются сами. Они даже дрожали на ветерке, Наверное, мест на домах и заборах не хватиало, вот их и цепляли, куда попало.
Нам никто не мешал, все готовились праздновать. Только раз сосед из Лёнькиного подъезда немного нас обругал. Но мы знали, что он сам – пьяница.
Мы уже перешли на соседнюю улицу, да тут Лёнька отвлёкся на пленных немцев: они разбирали остатки дома, который перед этим сами разбомбили. Их, как и нас, на выборы не пускали. Пока Лёнька показывал им язык, какая-то чужая женщина подкралась, схватила меня за воротник и потащила куда-то, прихватив оторванные плакаты. Я подумал – в милицию, но нет. Там было несколько мужчин в обычной одежде. Женщина рассказала им, что я уже пол-улицы разорил, и свалила на стол всё, что насобирала и обманула их, что меня хорошо знает и что она ещё раньше видела, как я на заборе писал ругательные слова. Только в тот раз я убежал, и она не успела меня поймать. А плакаты я срывал, потому что под ними плохие слова были намалёваны, и они слова эти закрывали. И у меня, видимо, как раз мела не было при себе, а то бы я прямо на плакатах это слово и написал.
Я сказал этой тетке, что писать умею только одно слово, меня папа научил. И я, правда, писал его. Два раза. На папиной газете, а не на заборе.
– Вот это слово тебя папа и научил! Такой же хулиган, наверное, как и ты.
Я всегда хотел быть таким же, как папа и не обиделся ничуть. Ну и что? Если папа – хулиган, так и я буду хулиганом.
– Спасибо за помощь, гражданка, можете идти. – Сказал ей какой-то главный таким громким голосом, как на утреннике. – Мы сами разберёмся, кто и с какой целью мешает нам выразить свою волю на выборах. – Эти слова я тогда не вполне понял, и мне было не ясно, о ком это он говорит. Наверное, какие-то нехорошие люди мешают ему и другим начальникам.
Она ушла, а ко мне подошел пожилой мужчина и потрепал меня по голове, как будто он мой папа. У него на груди был орден: красная звезда, такая же, как у солдат на пилотках, но побольше. Называть его нужно было дядя Василий. Папа был моложе и красивее, у него орден был даже лучше: почти круглый, с красным знаменем. Я видел его в шкафу на папином пиджаке.
Дядя Василий усадил меня перед собой на стул и сразу приказал строгим голосом:
– Давай, рассказывай, чему там тебя твой отец научил.
– Могу показать, – гордо сказал я, попросил карандаш и накарябал у него на бумажке то, чему научился. – Но только неправда, что я писал это на заборе.
Он сразу поверил, что я на заборе своё слово не писал, да и на плакатах, которые притащила вредная тетка, ничего написано не было: он всё проверил, но всё равно пристыдил:
– И до школы не дорос, а хулиганить уже научился. Ну, сам подумай, художник рисовал, потом печатали в типографии, люди расклеивали по всему городу, а ты – раз-два, и всё испортил. Или послал тебя кто-то?
Я и без него знал, что строить всегда труднее, чем потом ломать. Но лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего. И я попытался это объяснить:
– Рисовать я немного умею и приклеивать к стенкам я тоже могу, но у меня клея нет. Всё самое интересное взрослые забирают себе. Но я же не каменный и не деревянный, мне тоже хочется самому. Потом, может быть, я тоже научусь рисовать хорошо. А ломать я уже и сейчас умею. Думаете, это так уж легко? У некоторых получается только всё разгромить, да раскидать. Мне в нашем садике все дети завидуют!
– Так ты герой! Лучше всех безобразничаешь? – сказал он строго. – Ты хоть объясни мне, что тут интересного – ломать?
– Как это – что интересного? Ну, если нужно узнать, как там всё устроено, внутри радиоприемника, что нужно сделать? Разломать. Вы, дядя Василий, когда были мальчиком, тоже так делали. Только забыли.
– Тогда приемников не было. Репродукторы были, на столбах. Не доберёшься.
– Ой, как вы бедно жили, – пожалел я, – а мясорубки у вас были? А стулья?
– Были, были. Да мы что-то отвлеклись. Расскажи лучше, кто тебя подговорил уничтожать агитационные материалы. – Он покашлял, сдвинул брови и показал толстым пальцем на кипу, сваленную на соседнем столе.
– Никто, – ответил я, и опустил голову, – сам придумал. – Мне уже было ясно, что гордится тут нечем.
– Сам? Интересно. И кому же ты хотел этим навредить? Рабочим людям?
– Никому, там и не было рабочих людей. Просто это было приятно и ужасно здорово. Да вы бы хоть разок сами попробовали. Потянешь за уголок, и весь лист, огромный такой, сразу сворачивается в трубу, шелестит и даже иногда падает на голову. Раз! – и стенка голая. Да их полно, этих вывесок и не очень-то их и жалко. Когда их клеят на стволы деревьев, они почти сразу сами и отпадают. А труднее всего отрывать от подъездов. Иногда один лист снимешь, а там другой, старый. Я пробовал его тоже снять, но он только на куски рвался, неровные такие лохмотья. И они все там какие-то серые. Я старые не трогал.
– И ты сам ходил, сам срывал? Никто даже не помогал?
– Один. Я Лёньку звал, да он не захотел. Боялся, что мама заругает.
– А тебе, я вижу, повезло. Тебя твоя мама, небось, хвалить будет?
– Не-е. Мне попадет, если она узнает. – Я прерывисто вздохнул и продолжил. – Теперь она узнает. Вы же наябедничаете…
– Конечно, мы ей скажем, а ты как думал! А лучше объясни, почему Лёнька не хочет мать расстраивать, а тебе всё равно.
– Я думал, она не узнает. А Лёнька – трус. Он даже дорогу перед машиной боится перебегать, если машина близко.
– А может быть мама у тебя тоже агитацию не любит?
– Нет, дядя Василий, мама Агитацию любит, – заступился я на всякий случай за маму. Я не догадался, кто такая Агитация, но знал, что мама всех хороших людей уважает.
– А может быть, у тебя папа всё разрешает? Знает он, чем ты занимаешься на улице?
– Что вы, дядя Василий, папе ничего не говорите, а то и маме попадет.
– Тогда лучше признавайся сам. Всё равно скоро всё узнаю и тебя накажу. Заберу тебя у родителей, да в детский дом отдам. Хочешь? Не обрадуешься.
Дядя Василий долго меня ругал, и даже замахивался. Кто, спрашивал, меня науськал, как будто я собака. Но я знал, что врать нельзя, лучше молчать. А если уж говорить, то честную правду. Потом угощал меня вкусными конфетами с повидлом внутри – и поил чаем. После этого в комнату зашел еще более сердитый дядька, и тоже с орденом. Он громко накричал на дядю Василия:
– Ты зачем пацана обкуриваешь, дубина, да еще нарочно дым в него пускаешь? Не видишь разве, он уже почти что плачет: напроказничал сдуру, теперь сам жалеет. Врезать бы тебе, старому дураку. Твоего-то мы только на неделе отмазали, когда он драку на рынке учинил.
– Не дурак он, – вступился я за дядю Василия, – а дым мне даже нравится. Жалко, что папа у меня не курит. И дядя Василий мне конфеты давал.
– Ну, что я говорил, – ещё больше рассердился начальник, – пацан, глядишь, из-за тебя скоро покуривать начнёт.
– Может, прикажешь его отпустить, – хитро прищурился Василий, – я могу. Пусть и дальше рвёт плакаты, комкает, да ногами топчет.
– Ногами я не топтал, – обиделся я на предавшего меня дядю Василия, – вон они, как новенькие. Это тётка их помяла немного, когда тащила.
Однако, отпускать меня никто не собирался и послали посидеть в маленькой тёмной комнатке рядом с метёлками, халатами и помойными вёдрами. Они это называли «обеденный перерыв». Мне сразу там надоело, но я не плакал. Если глаза крепко открыть, из-за всех сил, то слёзы не польются. Лёнька в это время, наверное, пока меня нет, стреляет из моей рогатки по лампочкам.
После перерыва Василий меня выпустил и снова уговаривал рассказать какую-то «правду». Можно было бы наврать ему эту «правду», но я обещал маме никогда не обманывать.
– Я уже вижу, – объяснял он мне, – что это у тебя была такая игра. Все дети любят играть, не ты один. Мы тут как раз ищем дядьку-затейника в детский сад. Ты бы мог нам сильно помочь. Этот дяденька, который тебя научил так играть, был бы прекрасный воспитатель. Давай пригласим его. Друзьям твоим тоже понравилось бы.
– Дядя Василий, я сам придумываю интересные игры лучше всех. Всем ребятам нравится. И никого искать не нужно, я мог бы сам работать в саду. У меня получится, точно говорю. – Сказал я тихо и посмотрел на дядю Василия добрыми глазами, как будто не знал, что детей на работу не берут.
Конечно, я сообразил, что дядя Василий никакого воспитателя не ищет, он просто хитрит: не верит, что меня совсем никто не подговаривал. Он тоже сразу догадался, что и я хитрю и отодвинул от меня конфеты.
Мне было только не понятно, зачем он прицепился к такой ерунде. Подумаешь, какие-то плакаты. Когда мы нашу нянечку закрыли табуреткой в туалете, нас тоже сильно ругали. Но ведь не целый же день! В это время мы дома уже всегда ужинали, заканчивали играть с папой в шашки и ложились спать.
Ближе к вечеру пришли папа с мамой. Папа надел орден, а мама – свою медаль. В этом месте всем полагалось носить награды. Папа о чём-то долго беседовал с дядей Василием и его начальником. Я не слышал ничего – опять был в каморке. Но на этот раз там было хорошо, я сидел у мамы на коленях: стул там помещался только один. И нас не закрыли на ключ, как тогда. Наконец, нас позвали, и мама повела меня домой спать. Она объяснила, что папа остался пока у них вместо меня, а утром его обещали отпустить, а мне будут задавать какие-то вопросы. И чтобы я им ни в коем случае не вздумал что-нибудь присочинить, как я это обычно делаю, и рассказал всё, как было на самом деле.
На меня мама ни капельки не сердилась: она видела, что я устал, и весь день ел только конфеты. По пути мы зашли в рабочую столовую, которая открыта и ночью, и что-то купили. Кажется, кашу, но я точно не помню. Мне было стыдно, что я подвел папу и ему сейчас тоже, наверное, задают глупые вопросы.
Утром мы вернулись к дяде Василию. Папа вышел к нам с мамой из комнаты, где висели халаты. Он был, как будто, немного чужой, взъерошил мне волосы и сказал, чтобы никуда я отсюда не уходил, а у него сейчас дела и он потом за мной зайдет. Мама оставила мне сверток с едой, и они ушли.
Я честно ответил дяде Василию, что мама меня вчера вечером не хвалила, как он почему-то подумал. Но и не ругала. Потому что я пообещал ей, что больше плакаты срывать не буду. После этого со мной беседовала какая-то тетя, у нее даже ордена не было, только две медали. И она была похожа не на тетю, а на дядю. Говорила какую-то ерунду про малышей, у самой, наверное, детей никогда не было, и я немного обрадовался, когда снова пришел дядя Василий. Он уже успел забыть, о чём спрашивал меня вчера и повторял одно и то же. Самое смешное, что ему это всё надоело, как и мне – он даже зевал. Я тогда догадался, что даже взрослые люди иногда делают не то, что им хочется, а то, что полагается. На этот раз мы говорили недолго, до обеда. Я даже устать не успел. Только-только достал хлеб с маслом из маминого свертка, как за мной пришел папа. Он пообещал дяде Василию, что будет со мной построже.
Мое знакомство с силами правопорядка на этом благополучно завершилось. И я стал немного старше.
Лёнька уже знал, что меня арестовали, как взрослого. Он прошептал мне на ухо, что и спрашивать ничего не будет, он понимает, что такое военная тайна. Он сильно мне завидовал и теперь во всем меня слушался, как будто я его командир. А я сказал ему, что он сам тогда отказался срывать плакаты и сам виноват. Раньше я и не замечал, как мало Лёнька понимает в жизни.
