Леонид Подольский
Инвестком

 
«Пьёшь вино и пиво?
Ты – пособник Тель-Авива».
 

И ещё всплыло: конференция представителей демократических сил в Вильнюсе под крылышком «Саюдиса»^[34], почти сразу после событий в Баку^[35]. Изольда с родителями и Гелочкой только спаслись – на военном самолёте их привезли на аэродром Чкаловский^[36].

Выступал известный правозащитник Григорян (вскоре он куда-то исчез, и Игорь многие годы ничего о нём не слышал): «Национал-патриоты хотят напасть на еврейский общинный дом в Малаховке (что за общинный дом, Игорь не очень представлял), в нём живут еврейские бабушки, а бейтаровцы^[37] этих нациков поджидают в засаде, собираются устроить сражение. Представляете, какой может быть взрыв, какая пойдёт волна?»

– «Откуда он всё это может знать?» – что-то подобное Игорь не так давно слышал, но тогда это звучало весело, с гордостью за своих, сейчас же апокалиптические предсказания Григоряна вызывали глухую тревогу. Игорь уже не помнил, кого именно он спрашивал, вероятно, кого-то из коллег по оргкомитету партии конституционных демократов. Они все вместе поехали на конференцию в Вильнюс, а в это время в Москве на Манежной площади проходил двухсоттысячный митинг демократических сил, самый большой в истории. Но о митинге Игорь узнал, лишь вернувшись в Москву.

Так вот, этот кто-то, лучше Игоря осведомлённый (Игорь не так давно пришёл в демократическое движение), а может в соответствии с неистребимым русским «авось», отмахнулся:

– Григорян вечно придумывает разные сенсации. Привык общаться с корреспондентами.

Игорь слегка успокоился, и все же – его долго не оставляло чувство, что что-то подобное в самом деле может произойти. Не в Малаховке, так в другом месте. Однако не рвануло и ни о каких бейтаровцах Игорь больше не слышал. Они, скорее, существовали только в воображении Григоряна и «памятников»^[38]. Всё постепенно успокаивалось.

Странно, что это вернулось после победы демократов. Женя Маслов утверждал, что баркашовцев допустили в Терлецкий парк с санкции мэрии.

Вид баркашовцев, нацистов, вывел Игоря из себя. Если что, если потребуется уезжать, у него не будет выхода, придется резать по-живому… …Он по-прежнему разрывался между Юдифью и Изольдой. Он ничего не мог решить, это было выше его сил: любовная трясина, мучительный треугольник, из которого не было выхода – трясина затягивала все сильнее.

В какой-то момент Игорь осознал, что зашел слишком далеко и испугался – вся прежняя жизнь рушилась, – он подумал отыграть назад, но хода назад не было, сама история обрушилась на него.

Карабах^[39], Сумгаит^[40], огонь всё ближе подбирался к Баку, где жила Изольда. После Сумгаита армяне, кто попредприимчивей и умнее, начали срочно уезжать из Азербайджана. Но Изольда… она задержалась из-за него, пыталась поменять квартиру на Москву… На нем, пусть и невольно, лежала вина. Немалая часть вины… Изольда ведь вполне могла уехать в Германию с Гелочкой… Или в Израиль…

Когда Игорь весной летал в Баку, он остановился как-то перед закрытой парикмахерской.

– Парикмахер был армянин, убежал, – торжествующе, не скрывая удовлетворения, пояснил местный азербайджанец.

Тогда же весной Игорь был в гостях в культурной докторской азербайджанской семье. Две симпатичные девушки-студентки весь вечер ругали армян. Игорь молчал, хранил свою тайну. Изольда… Она всего на четверть армянка… Той весной, стоило только заговорить, сразу чувствовалось напряжение, но на улицах пока было тихо. Однако с лета восемьдесят девятого года стало трясти всё сильнее – появились тысячи озлобленных беженцев-еразов^[41], на площади перед домом правительства – на эту площадь выходила часть окон из Изольдиной большой квартиры, которую лет за десять до того получил ее дедушка – шли почти непрерывные митинги, по ночам жгли костры, иногда пели и выкрикивали лозунги, озлобление нарастало день ото дня, становилось все опаснее, обстановка все больше выходила из под контроля.

Изольда очень боялась из-за Гелочки, ведь та больше, чем наполовину, армянка; не могла из-за криков и пения спать по ночам. Их двор напротив дома правительства все больше превращался в отхожее место, там сутки напролет бродили темные, озлобленные, опасные люди…

Игорь по телефону убеждал Изольду на время переехать в Москву, предлагал снять квартиру. Изольда не решалась, она пыталась обменять свою шикарную квартиру на Москву, но у нее ничего не получалось. А время ускользало. Становилось все опасней. Лишь какой-то прохиндей вроде бы соглашался на обмен, но взамен требовал, чтобы Изольда вышла за него замуж.

Между тем, Игорь летал в Баку, Изольда – в Москву, узел затягивался все сильней. Странно, но они все еще верили в человеческий разум, надеялись, что власти примут нужные меры, их, как и миллионы других людей, усыпили мифы о братстве народов, о новой общности… Но власть бездействовала, а страна все больше сходила с ума – в разных республиках по-разному. Пожар разгорался все сильней…

В январе девяностого в Баку начались ожидаемые армянские погромы. Игорь каждый день звонил Изольде – с ее слов он представлял, как погромщики ворвались в соседний дом и выбросили в окно с восьмого этажа пожилую женщину с дочкой, как вынесли завёрнутую в ковёр девушку и, не разворачивая, в ковре, бросили в костёр; представлял, как мародёры тащут вещи, знал, что стреляют в районе Гальяновских казарм, что там идут бои, есть много раненых и убитых, – и всё же смутно представлял обстановку. Он пообещал Изольде прилететь.

Игорь сказал Юдифи, что летит в Ленинград и отправился в Домодедово. Но погода оказалась нелётная, аэропорт забит под завязку, люди по несколько суток ожидали рейсов, сидели и спали на полу. Прождав часов шесть, Игорь передумал лететь – понял, что не сможет вернуться через день, как обещал. Будут ли вообще летать самолеты? Он всё меньше понимал, что станет делать в Баку, найдёт ли на месте Изольду, и вернулся домой. Игорь стал звонить снова. Оказалось, правильно, что он не полетел.

Изольда с Гелочкой перебрались к родителям в более спокойный район, а потом через знакомых – вместе с родителями в Гальяновские казармы под защиту размещенных там военных. Вокруг казарм стреляли снайперы, но военные обещали, что будет самолёт и что женщин и детей вывезут. Самолёт должен был лететь в Ростов, но из-за нелётной погоды приземлился в Чкаловском. Вот так и получилось, что вместе с распадавшимся Советским Союзом у Игоря затрещала семья. Он больше не мог скрывать Изольду…

… В тот день, наблюдая за баркашовцами, Игорь потерял душевное равновесие. Баркашовцы… бандиты… – жизнь шла кувырком; его засосала, затянула трясина, и он уже никуда. Многие, глупее его, уехали из России, сотни тысяч… А он прикован, как Прометей – за свои грехи…За свою любовь…

19

О Женином обмене и переезде в считанные дни узнал весь «Инвестком». Узнал и Козлецкий. Вместо того, чтобы поздравить и вручить подарок, он вызвал Женю Маслова в кабинет и в присутствии акционеров, восточного вида сухого носатого старика с татуировкой на руке и милицейского генерала (генерал был в штатском, но Женя раньше встречал его в форме), стал допрашивать, на какие деньги Женя произвёл обмен и не ворует ли он сделки в «Инвесткоме».

Женя, кипя от возмущения, рассказывал:

– Я ему толкую: доплата всего пять тысяч баксов. Мог я собрать за пять лет? А Козёл своё: что у меня давно не было сделок и что он точно знает, что я начал курвиться. Я говорю: «Докажите, есть презумпция невиновности», а он улыбается гаденькой своей улыбочкой: «Я знаю, говорит, – все воруют. Русские такой народ. Нельзя держать ни одного эксперта больше трёх лет. Если б не воровали, уже бы давно построили коммунизм». Надо собирать монатки. Нужно было мотать на ус, пока он выгонял других. Только б закончить сделку. Если не заплатит, я в полной трубе.

В середине девяностых не было по соседству «Инвесткомом» ни торгового центра, ни множества небольших кафе, а потому обедали прямо на фирме. Деньги вычитали из зарплаты, за себя и за начальство – экспертов кормили обычно гороховым супом и макаронами, начальникам средней руки, сидевшим за отдельным столом, приносили сверх того салаты, овощи, фрукты и зелень, изредка ставили вино. Игорь эти колхозные обеды не любил, предпочитая бутерброды, кофе и шоколадки в универсаме. Он терпеть не мог алюминиевые ложки и вилки (у начальства они были из нержавейки), разговоры ни о чем за общим столом, он был чужой среди молодых ребят, казавшихся Игорю простоватыми и необразованными, но, главное, ему претило ощущение второсортности, демонстративная сегрегация. Сам Козлецкий в столовой никогда не обедал, ему готовили отдельно и отвозили в специальную комнату для избранных, – всё строго по ранжиру.

В тот день, выйдя от Козлецкого, Женя так распалился, что заговорил за столом о политике. Вообще о политике не говорили никогда, ни до того, ни после на памяти Игоря – это было такое же молчаливое табу, как рассказывать про свои сделки. Люди приходили в «Инвестком» делать деньги, другое, в том числе и политика, их интересовало мало. Завтра жизнь могла круто измениться, пока можно, нужно было запасаться валютой, рубли обесценивались слишком быстро. Но в тот день, Игорь это хорошо запомнил, Женя сказал:

– В девяносто первом я стоял в живом кольце вокруг Белого дома, рушил памятник Дзержинскому. Мы находились на Старой площади, когда опечатывали ЦК, а выиграли только Козлецкие. Если так будет продолжаться, пойду голосовать за Зюганова.

Игорь промолчал. Чуть больше пяти лет назад он был председателем оргкомитета московской организации Демпартии. Не хватило ровно одного голоса, чтобы стать избранным председателем: на оргконференции он получил пятьдесят два голоса из ста четырёх, став жертвой интриги со стороны Хаценкова^[42] и других аппаратчиков. В последний момент Хаценков неожиданно и непонятно зачем в противовес Игорю предложил другую кандидатуру: бывшего политэконома-марксиста, депутата Мосгордумы. Эти бывшие всё больше захватывали места. Конференция раскололась – переругались и стали выяснять отношения до полуночи, но так ни к чему и не пришли. Конференцию перенесли на осень, а до осени много воды утекло… Игорь уехал в отпуск, а пока он отдыхал, по-тихому выбрали Ройтмана. С подачи все того же Хаценкова.

В девяностом Игорь действительно был демократом, идеалистом… или слепцом?… Верил, что Россия станет новой, чистой, счастливой… Верил в частную собственность. Верил, что капитализм очистит Россию… Он мыслил широко и не видел людей… Но после всего, что с ним произошло, после того, как его два раза похищали бандиты, энтузиазм у Игоря пропал. И веры стало много меньше. Он сохранил свои убеждения, но говорить о политике больше не хотелось. Да и с кем?

Многие из тех людей, что прежде называли себя демократами, стали ему неприятны – оказались продажны, неискренни, эгоистичны, мелки, плели интриги…Выходило, что убеждения – отдельно, реальность и люди – отдельно. Они всё больше расходились в пространстве… Игорь перестал интересоваться людьми… То есть он разговаривал, но исключительно по делу, он замкнулся в себе, иссох душой… Люди – чужие…неискренние… Не стало прежней общности. Куда-то подевались, разбежались единомышленники. А может, им, как и Игорю, тоже стало не до политики, может, они тоже перестали верить в людей? Доверять людям? Игорю они больше не были интересны. Те редкие из прежних знакомых, кто пытался заниматься политикой, казались смешны. Жизнь изменилась, правда стала другой, а они – пели прежние песни… Легкокрылые, глупые бабочки.

Об Игоре тоже никто не вспоминал. Временами он чувствовал себя мизантропом. Теперь он видел людей совсем иначе, чем раньше. Люди – волки, каждый за себя… Он продолжал общаться, продолжал быть вежливым, но по инерции… Что-то в нём оборвалось…

Игорь, конечно, не стал бы голосовать за Зюганова… При Советской власти он ненавидел коммунистов, но сейчас ненависти больше не стало, одна усталость. За Зюганова он не стал бы голосовать никогда, хотя бы в память о прошлом. Он знал, что это хитрец и лицемер, спекулянт от мёртвой идеи. Не стал бы голосовать и за Лебедя, за генерала с непонятными взглядами, похожего на гориллу^[43], пусть даже программу пишет ему Найшуль^[44]. Из кандидатов хорош был только Явлинский, но народ не станет голосовать за Явлинского. Такой народ, наверное, и не заслуживает лучшего, чем Ельцин… Как ни крути, Ельцин – самое меньшее зло… Выбора не было… Впрочем, Игорь вообще не будет голосовать. Спасаясь от бандитов, он выписался с прежнего адреса и с тех пор на всякий случай жил без регистрации… Он не станет больше никого убеждать…

– Зачем тебе этот коммуняка? – поинтересовался у Жени Рома. Рома закончил ПТУ, у него имелась профессия мясника, но Рома предпочитал работать риэлтором.

– Да какой он коммуняка, – возразил Женя, – так… Надоели эти козлы…

– За что боролись, на то и напоролись… – возразил Рома. – Только всё равно Зюганов – коммуняка.

– А тебе-то что? – оборвал его Женя Маслов. – С твоей профессией при любой власти будет хорошо. Хоть при демократах, хоть при коммуняках.

Борис из соседнего отдела, парень лет тридцати, груболицый, неприятный, всегда сидевший за столом молча, – говорили, что раньше он работал вышибалой, а теперь специализировался на алкоголиках, – неожиданно вмешался в разговор:

– Да что вы, ребята, – коммуняки, демократы… Да все они пидоры… Вы видели пьяного Ельцина в Берлине? Про Шеннон слыхали?..^[45] Выборов, скорее всего, вообще не будет. Ельцин никогда не отдаст власть. Им всё равно, как вы будете голосовать. Как в Советском Союзе. Всегда девяносто девять и девять десятых процента. Даже не считали.

Спорить с Борисом не хотелось – мурло… Но и наверху – мурло… Все молча встали из-за стола.

20

История с Женей Масловым не произвела на Игоря, как и на других, особого впечатления. Ушёл и ушёл. Конкурентом меньше. Его дело. Вполне вероятно, действительно уводил сделки, подозрения Козлецкого казались отнюдь не беспочвенными. Во всех агентствах недвижимости воруют, то есть уводят клиентов; бывает, уводят и сотрудников, даже целые коллективы. Тем более, зачем агентам делиться с фирмой собственными вариантами, кровными? Странно было бы, если б эксперты не воровали, то есть не уводили варианты и не делали частные сделки. Здесь – кто кого, игра шла по понятиям, вечное перетягивание каната. «Инвестком» не защищал своих агентов, уволить в любой момент могли каждого, так отчего эксперты не должны были думать о себе? Тем более, в стране, где воровали всегда, даже в строгое советское время. Ведь всё было народное, а значит, ничьё.

Игорь не раз слышал истории, как продукцию вывозили с заводов, перебрасывали через заборы, выносили в специально пришитых карманах; людей раздевали догола и досматривали, но несмотря ни на что находились умельцы, женщины использовали даже влагалище. С оружейных заводов со строгой охраной выносили детали и дома собирали оружие. Во время Великой отечественной войны, рассказывали Игорю, на военный завод приезжали партийные чины и брали спирт, необходимый для производства боеприпасов. В стране, где не так давно за пять колосков давали десять лет и где всё принадлежало государству, где ещё недавно существовало крепостное право – при царях и снова при Сталине, в стране, давшей миру лозунг: «Грабь награбленное» – лозунг большевиков и рейдеров, тихо трансформированный слабыми в «Укради украденное», в стране, в одночасье родившей десятки тысяч бандитов, в стране воровской романтики и устойчивой уголовной субкультуры, просто не могли не воровать. Тем более, сразу после приватизации, то есть гигантских размеров жульничества, разделившего страну на два неравных лагеря – не на демократов и государственников-охранителей, но на тех, кто разворовывал, и на тех, кого обворовывали. Быть может, крупнейшей аферы в мировой истории.

Впрочем, эксперты или агенты – называйте, как хотите, в то время в «Инвесткоме» ещё не было разницы между агентами и экспертами, это позже агентам стали платить меньше, чем экспертам – обычно уводили вариант, не подводя под это никакие теории, потому что всем нужны были деньги. Увести вариант считалось нормой. Как нормой считалось не платить налоги. «Инвестком» же налоги не платил, то есть платил, но самую малость. В договорах на оказание услуг, заключаемых «Инвесткомом», писали долларов двести, остальные деньги передавали по гарантийным письмам. Клиенты, когда им объясняли, зачем нужно писать гарантийные письма, понятливо кивали головами. Обманывать государство не считалось грехом. Глупо не обманывать того, кто дурачит тебя. Но если кто попадался, или попадал под подозрение, того не принято было жалеть. Впрочем, обманывать государство было не так уж и опасно; государство обманывали все и, следовательно, вероятность попасться была минимальной, к тому же от государства почти всегда можно было откупиться. В «Инвесткоме» же выгоняли даже без доказательств, нередко – по одному подозрению, а бывало и заставляли платить. В «Инвесткоме», как и везде, жили по понятиям.

21

Игорь долго не уводил варианты и оставался честен перед «Инвесткомом». Вспоминая это время, после истории с Козлецким, Игорь часто мучился вопросом: почему так? Всё ещё оставался глупцом-идеалистом? Ведь знал же, полной чашей хлебнул от свинцовых мерзостей жизни…Знал уже людей… Да, работа риэлтора ему нравилась, ему было комфортно в «Инвесткоме», надеялся сделать карьеру и всё же… Козлецкий импонировал? Насчёт Козлецкого, пожалуй, у Игоря не было определённого мнения. Козла не любили, но он это откидывал, пока не обжёгся сам. Козлецкий интересовал Игоря мало, то есть Игорь подумывал, что хорошо бы найти к гендиректору дорожку, стать завотделом, но больше теоретически подумывал. А гад, не гад – для кого как. Игорь не был специалистом ни по интригам, ни по коммуникациям… И душеведом тоже не был никогда…

Единственное оправдание, или, скорее, объяснение своей честности Игорь видел в том, что не очень долго проработал в «Инвесткоме». Требовалось сначала освоиться. Но что не думал о том, чтобы уводить варианты, не догадывался, что другие уводят, что в «Инвесткоме» есть иная, скрытая жизнь, вот это глупо… Да, он всегда был непрактичным… Привык витать в облаках… В свои сорок восемь, словно мальчик, полон был спортивного азарта. Хотелось стать лучшим риэлтором в «Инвесткоме». Стахановым капиталистического труда^[46]… Мелкое тщеславие, прилипло что-то советское?.. Пустой ярлык… Хотя приятно, конечно… Синдром доски почёта… Да, идеалист… Но парадокс состоял в том, что он не мог стать Стахановым. В «Инвесткоме» в то время всё было устроено так, что ни один эксперт не знал, что делают другие, какие у них сделки и сколько они зарабатывают. Никакого соревнования, никакой доски почёта, голые доллары. Когда Игорь получал зарплату, он не успевал разглядеть чёрную ведомость. Да это ничего и не дало бы, потому что зарплату получали нерегулярно, только когда закрывали сделки.

Между тем, дела у Игоря шли хорошо – примерно через полгода он начал надеяться, тайно конечно, что он, возможно, действительно лучший риэлтор в «Инвесткоме». Предполагал и надеялся, но знать не мог. Игорь попытался осторожно спрашивать у Валентины Антоновны, но она отвечала уклончиво, что это, мол, не подлежит разглашению. Чуть ли не коммерческая тайна. Секретность исходила от Козлецкого. Он, как чёрт ладана, боялся налоговой полиции.

Игорь не был любимчиком у Валентины Антоновны. Не делился с ней, такое даже не приходило ему в голову. Он оказался слишком наивен и непрактичен и не подозревал, что другие могут делиться, хотя, скорее всего, – делились. Но, увы, мысль, что можно делиться и состоять с заведующей в особых отношениях, пришла к нему много позже, когда Игорь уже не работал в «Инвесткоме». Вполне вероятно, что лучшие варианты Валентина Антоновна отдавала другим, тому же Жене Маслову, Володе и Нонне. Вероятно также, что отдельные сделки любимчики уводили на сторону вместе с Валентиной Антоновной. Но Игорь мог об этом только догадываться. Догадываться же он начал слишком поздно…

22

Заявки, поступавшие за день, на следующий день распределяла Валентина Антоновна. Их должен был передавать ей строго в руки специально уполномоченный сотрудник, но если Саблина отсутствовала, он часто оставлял заявки на столе. Между тем, после первых успехов Игорь стал замечать, что заявки, которые выдавала для работы Валентина Антоновна, стали явно хуже, чем вначале. Происходило ли это преднамеренно, было приглашением задуматься и переоценить обстановку, результатом кумовства, как годы спустя предположил Игорь, или простой случайностью, – этого Игорь Полтавский не узнал никогда. Мысли его пошли в совсем ином направлении. Валентина Антоновна приходила на работу довольно поздно, так что, если прийти пораньше, лежавшие на столе заявки нередко можно было просмотреть и выбрать самые лучшие. Парадокс заключался в том, что чрезвычайная секретность в начале цепочки при поступлении заявок, которые принимали специальные девочки, сидевшие в комнате под охраной, сопровождалась чуть ли не полной безалаберностью в её конце. Заявки учитывались не слишком строго, а может быть, и совсем не учитывались. По крайней мере Валентина Антоновна относилась к учёту спустя рукава. Не исключено, что просматривал заявки и выбирал для себя не один Игорь…

… Вот так и получилось, что однажды зимним утром Игорь Полтавский выиграл свой золотой вариант. Трёхкомнатная коммуналка находилась в престижном доме на улице 1812 года рядом с площадью Победы и вполне тянула на сто пятьдесят тысяч долларов. Прелесть варианта состояла в том, что оставившая заявку бывшая медсестра Лена, проживавшая ныне с новым мужем в Тбилиси, хотела продать свою комнату, самую большую в квартире, за тридцать тысяч зелёных. И соседи согласны были на разъезд.

Парадокс: толпы русских бежали из охваченной смутой, полуголодной, холодной Грузии, где чуть ли не каждый день отключали электричество, из республики с разрушенной гражданской войной экономикой, наводнённой беженцами, смертельно обиженной на Россию, а белокурая Лена всеми силами рвалась в Тбилиси – любовь, любовь!

Увы, в риэлторском деле не бывает подарков без изъяна, и Лена оказалась подарком нелёгким – в её распоряжении имелось всего две недели, ни днём больше, из Тбилиси ежедневно звонил её ревнивый Отелло – то ли ещё жених, то ли муж. Через две недели назначена была свадьба, пир во время чумы, как сама она признавалась, который затеял сражённый в самое сердце любвеобильный кацо, самый лучший и даже единственный из многих её мужчин. Со всей Грузии собирались родственники и, понятно, срочно требовались деньги! Для полноты счастья в комнате вместе с Леной прописан был ее десятилетний сын. Мальчик давно жил в Тбилиси, говорил по-грузински, ходил в грузинскую школу, теперь его нужно было срочно выписать к Лениным родителям в Подмосковье. В милиции – и в Москве, и в области, – у энергичной Лены имелись завязки. Требовалось только получить разрешение из опеки. Задача почти невыполнимая. Опека обычно занимала больше месяца. Но отступать было некуда.

Соседей, деятельного, склеротического старичка-художника, много лет до пенсии рисовавшего на заводе плакаты и гордившегося тем, что во время войны он служил авиамехаником у самого Василия Сталина^[47] («Он и в войну много пил, почти не просыхал, часто летал пьяный, мне как-то тоже поднёс стакан»), со странным хобби – всё свободное время старик писал портреты Сталина-отца; портретами этими, в рамах и без рам, завалены были его комната, коридор и чулан, и даже на кухне среди кастрюль глядели со стен усы отца народов. У старика была удивительная для русскоязычного уха фамилия Качай – лишь лет через десять Игорь случайно нашёл в еврейской книге, что фамилия старика означала синагогального старосту. Старика Качая и туповатых молодожёнов, проводивших медовый месяц безвылазно в самой маленькой комнате, Игорь решил оставить на потом. Сначала нужно было решить все вопросы с Леной.

– Какая свадьба? – удивлялся старичок Качай. – Она тут столько мужчин водила со своей подругой. Только пару дней назад пили с мужчинами. В Тбилиси она уже несколько лет, туда-сюда мотается – какая может быть свадьба? – Но Игорю было всё равно, какая свадьба будет у Лены, у него в распоряжении имелось ровно две недели.

Между тем, выяснилось, что Лена оставила в Тбилиси свидетельство о рождении сына. Ближайший самолёт ожидался только через три дня. Время уходило, Лена грозилась сорвать сделку. Требовалось что-то срочно решать. На счастье обнаружилось, что ребёнок родился в Москве, а значит, можно получить дубликат.

В ЗАГСе стояла длинная очередь. Игорь, минуя очередь, бросился к архивариусу. Интеллигентного вида женщина в очках, бедно одетая – нищая бюджетная сфера, девяносто шестой год, эхо реформ – сообщила:

– У нас месячный срок.

Глаза у неё были голодные. Игорю редко приходилось видеть такие глаза, в которых, как в зеркале, так явно отражалась нужда. Только в те годы. Игорь протянул пятьсот тысяч^[48]. Это была, вероятно, четверть или половина её нищенской зарплаты. Не надо было ничего говорить. Она даже не смогла скрыть свою радость.

– Немного подождите. С полчаса, – попросила архивариус, позвала напарницу, чтобы та занималась очередью, и заторопилась в архив.

Радостный, с дубликатом свидетельства о рождении, Игорь ехал в опеку. Рядом с дверью заведующей висел длинный список требуемых документов. Пунктов двадцать. У Игоря, кроме дубликата свидетельства о рождении, Лениного паспорта и выписки из домовой книги, не было ничего. А главное, отец. О нём вообще ничего не было известно. И срок подготовки решения – снова месяц. Игорь опять попадал в почти неразрешимый цейтнот. Он поглубже вдохнул воздух и шагнул в кабинет. Перед чиновницей, на сей раз вальяжной, ухоженной, даже симпатичной, лет сорока пяти, Игорь положил двести долларов. Бенджамин Франклин^[49] на тот момент был самым важным человеком в России, влиятельнее президента, тем более хромой утки^[50], самым желанным и притягательным, суперзвездой. Ничто человеческое чиновнице оказалось не чуждо.

– Хорошо. Завтра всё будет готово, – мило улыбаясь, пообещала она, – завтра с утра должен быть глава управы. Нужна его подпись. Только вы меня не подведите, пожалуйста, поднесите недостающие документы. А то прокурор сделает мне харакири.

– Конечно, – заверил Игорь, – я всё сделаю. Я очень обязательный человек.

Сделку с Леной по выкупу её комнаты провели в день отлёта. Слава, специальный курьер, повёз заверенный нотариусом договор на регистрацию в здание бывшего райкома на Зелёном проспекте, то самое, где в две тысячи втором Игорю предстояло слушать лекции братьев Разбойских. Всё было заранее проплачено, никаких неожиданностей быть не могло – и всё-таки Лена с подругой до последнего сидели в слезах и в тихой истерике, несколько раз сменявшейся скандалом и бурными рыданиями. Они до последнего не верили своему счастью и время от времени громко требовали расторгнуть сделку, так что Игорь с немалым трудом ненадолго их успокаивал. Слава с документами вернулся только в шестом часу – Лена уже собиралась вызвать крутых приятелей, всё висело на волоске – деньги тут же перекочевали из сейфа в Ленины руки, они с подругой, едва попрощавшись, кинулись на улицу в поджидавшую их машину с крутыми, кортеж помчался в аэропорт.

Расселить оставшихся соседей было делом техники. Игорь справился с этим за месяц.

23

Покупатель на квартиру нашёлся очень скоро. Это был обувной нувориш, типичный новый русский, грубый и самоуверенный, лоснившийся от жира и спеси. На сделке он не присутствовал, улетел в Италию за очередной партией обуви. Вместо него приехала с доверенностью невеста, больше похожая на наложницу, в сопровождении растерянных родителей – эти простые, бедно одетые, немолодые люди из однокомнатной хрущёвки прямо-таки млели от нежданно-негаданно свалившегося на их дочь богатства. Сама девушка, в скромненьком пальтеце и в стоптанных сапогах, но уже с золотой цепью, свидетельствовавшей о новом её положении, видно, всё ещё чувствовала себя Золушкой. Она ничего не решала сама и старалась как можно точнее исполнить все инструкции своего то ли босса, то ли хозяина, то ли будущего мужа и повелителя. В день сделки она с родителями привезли деньги в небольшой сумке в шикарном «Мерседесе» нувориша, с дрессированным водителем под охраной двух автоматчиков-милиционеров. Деньги положили в сейф в отдельной комнате. Пока шло оформление у нотариуса и пока Слава ездил в «Мосприватизацию» регистрировать сделку, автоматчики сидели, застыв перед сейфом с каменными лицами, будто часовые у Мавзолея. Наконец, Слава привёз документы. Милиционеры расслабились и опустили автоматы. Золушка стала расплачиваться с ними стодолларовыми купюрами и спешно звонить в Италию.

Эта сделка, за вычетом небольших расходов, принесла «Инвесткому» сорок тысяч долларов, из которых Игорь получил около семи. Игорю стало ясно: университет закончен. Для него больше нет тайн. Теперь следовало подумать о карьере.

24

Примерно в это же время в отделе появилось трио чёрных маклеров, занимавшихся неприватизированными комнатами. Игорь их расспросил – оказалось, дело чрезвычайно выгодное и контингент значительно легче. При расселениях новорусские покупатели гнут пальцы и пыжатся, надувают щёки и изображают крутых, а там – обыкновенные люди, без дуриков. Главное, заиметь подставную площадь. У этой троицы площадей не было, а потому оформлять обмен они ходили в «Бонико». Игорь попытался поговорить с Валентиной Антоновной, нельзя ли и ему дополнительно заняться комнатами. Но Саблина к его инициативе отнеслась со скепсисом.

– Зачем вам, Игорь Григорьевич? Разве не хватает расселений? К чему вам эта возня? Вы в курсе, что у них всё время скандалы?

Наблюдая за Валентиной Антоновной, Игорь пришёл к выводу, что был бы лучшим, чем она, заведующим. Саблина очень даже неглупа, организованна и аккуратна, но при этом безразлична, себе на уме и явно недостаточно амбициозна. Нет, Игорь вовсе не хотел её подсидеть. Но ведь можно и ещё создать отдел. Много отделов. «Инвестком» будет расти. «Инвестком» – хорошая крыша и стартовая площадка. Ради этого Игорь готов был пахать на Козлецкого. Получилась бы хорошая синергия. Следовательно, необходимо было найти подход к гендиректору. Но как? Не мог же Игорь прийти к нему и сказать: «Хочу заведовать отделом». Или: «Давайте еще создадим отделение». Действовать нужно было через кого-то, но нужных людей у него не было. Оставалось предложить какую-нибудь новую идею. После долгих размышлений Игорь выбрал два направления: неприватки и обмены с Санкт-Петербургом. А там, кто знает, может, удастся открыть филиал… Воображение начинало разыгрываться. Игорь набросал схемы, продумал, с чего начать. Не всё было ясно. Но главное – ввязаться. Ему ведь всего лишь нужен был повод для разговора с Козлецким. Чтобы тот заметил. Конечно, главное сейчас – расселения и сделки купли-продажи. Никто не откажется от курицы, несущей золотые яйца, всё остальное так, для прикрытия. Собственно, почему Козлецкий выбрал в своё время Валентину Антоновну и почему не хочет замечать его, Полтавского?