Леонид Алексеев
Главный герой. Сборник рассказов
Керосинка
Красочные байки из уст бывалых студентов и дипломников о стиле преподавания Корнея Павловича нагоняли на младшие курсы страх, тоску и уныние. Профессионал он был, конечно, экстра-класса. Предмет знал до последней запятой. Часто бывал в разных экспедициях, ездил на конференции, учебник написал. Но это сейчас понятно, а тогда мы, студенты, прозвали его «копчёным» за несходивший глубокий загар на широком морщинистом лице. Будучи одиноким стариком, за собой он следил плохо. Мог запросто прийти читать лекцию в драной выгоревшей энцефалитке.
Но вдруг, незадолго до госэкзаменов, его словно подменили. Одеваться стал загляденье. Со студентами приветлив. А над нашей группой вообще шефство взял. Отнеслись мы к такой перемене с недоверием. Спрашивали в других группах и у молодого доцента Дряжникова, который заменял Копчёного, уехавшего в очередную экспедицию. Оказалось, весь факультет недоумевает. На этом фоне даже осталась незамеченной жалоба моей согруппницы Аньки Лихих на приставания Дряжникова. Они в общаге жили на одном этаже. Пришел он к ней с каким-то бумажным свертком, говорил, что всё знает и домогался. Хорошо соседка за стиральным порошком зашла. Анька вообще странноватая была. Говорила невпопад и делала всё нескладно.
А потом Копчёный умер. Прямо на заседании кафедры. Аньку вызывали несколько раз в деканат и к ректору. Любопытство нас жгло изнутри огнем неугасимым. Но Анька невозмутимо молчала. Кое-какие детали мне потом завкаф прояснил. Я у него был на дипломе. Копчёный перед госами хотел нам все билеты с ответами передать. А тут его пригласили в экспедицию. Перед отъездом он договорился с Анькой, что завезёт ей пакет в общагу, а она, балда, ушла куда-то. Он, по простоте душевной, оставил пакет для нее на вахте. Дряжников это видел. Сказал вахтерше, что, де, она его студентка и он ей сам передаст. Потом вскрыл пакет и кроме билетов нашёл в нём письмо со стихами для Аньки. Сначала хотел её шантажировать и переспать с нею, но после допёр, что можно наконец-то Корнея Павловича на пенсию выпихнуть и на кафедре письмо обнародовал. Копченый вернулся, а тут такой скандал. В основном из-за билетов, но еще под соусом отношений со студенткой. Инфаркт, короче.
А мы после диплома поехали всей группой к одному из наших на дачу. К вечеру гроза ударила страшная. Даже свет отключили. Хозяин достал керосинку. Старую, грязную, еле оттёрли. Зажгли её, а у Аньки глаза полные слез:
– Лампа, – говорит, – как Корней Палыч.
Опять, думаем, ляпнула не пойми чего. А она продолжала:
– Влюбленные старики… – Все притихли: вот, сейчас она откроется наконец. – Светятся из-под копоти.
Берега
Тихон, жадно причмокивая и прикрывая большим пальцем пузатую чашу трубки, закурил. Огарок длинной спички тенькнул о дно медной пепельницы на подоконнике и разломился надвое. За окном куражилось бабье лето. Ветер будоражил кроны деревьев, заставляя красно-жёлтую листву рукоплескать голубому небу. Самое время гулять!
По железной дороге за перелеском на сортировочную станцию втягивался состав. Габаритный груз на платформах прятался под брезентом с накинутой поверх маскировочной сеткой. Между путями и у пакгаузов суетились военные. Мимо дома с воем и синими проблесками пронеслись две машины скорой помощи. Тихон пустил дым носом на пожелтевший ворот белого вязаного свитера и достал из кармана застиранных домашних джинсов мобильный. Палец пробежал по экрану: «Ток! Ток! Ток!». Нет сети.
В уши ударил забытый перезвон проводного телефона. Связисты на днях поставили. Если начнётся война, кто не отключил такие, порадуется. А разве в нашем мире заканчивалась война? Если ты не воюешь, значит, кто-то воюет вместо тебя. Она уже повсюду. Страна готовится без дураков. Правительство ещё клятвенно обещает уладить споры из-за изменчивости границы, проведённой по руслу реки, а со дворов уже потянулись угрюмые молодые люди с чемоданами, рюкзаками, баулами. Связанные подпиской о неразглашении, они тихо исчезают в военкоматах и на сборных пунктах. Под уверенный баритон премьер-министра отцы дочерей надевают камуфляж, радостно балагурят о патриотизме и настоящих мужчинах. Отцы сыновей урезают семейные траты и седеют, робко уточняя стоимость похорон в военное время. Участились инфаркты.
Телефон продолжал звенеть по-идиотски радостно. Тихон чертыхнулся и поднял трубку:
– Да?
– Инспектор Хок! Инспектор Хок! Алло? – блеющий стариковский голос плавал в пустоте у самого уха.
– Да, слушаю! Хок!
– Моя фамилия – Хлюп-пе. Отто Ромуальдович. Галерист. Вы меня не знаете. У нас полиция… Что?
– Да-да, говорите. Картинами торгуете?
– Да. Галерея на Дружбы народов.
– У меня сын художник. – Тихон прикрыл глаза и ударил кулаком в стену. – В армии он.
– Очень вам сочувствую, – затараторил Хлюппе. – У меня картину украли. Здесь полиция. Сказали, не будут заниматься… Просто тут такое дело… Но, может, если, вы, только…
Тихон взорвался:
– И правильно, не будут! Война на носу! А? Отто Каквастамович! Что, мировой шедевр украли? Нет ведь, мазню какую-нибудь!
– Ромуальдович… Да, шедевр. Но, господин инспектор… Тихон Андреевич, дело не в украденной, а в новой картине. Как вам объяснить…
– Я вам зачем, объясните, лучше. – Тихон постучал чубуком по пепельнице. – Меня вот-вот уволят… Переведут… Ай, это не ваше дело!
– Понимаете, господин… Или как правильно? Тихон Андреевич, вместо украденной, воры выставили другую картину. Старую-то обещают найти. Но новая… К ней народ просто валом валит.
– Вы что, шутите? – Тихон не скрывал негодования. – То есть вам подкинули… Не знаю… Обменяли один шедевр на другой? Да ещё более ценный? Так, что ли, по-вашему?
– Выходит, так, – еле слышно подтвердил старик.
– Бред, но допустим. От меня-то что требуется? – Тихон ткнул себя пальцами в грудь. – Найдут старую картину, и с новой прояснится. Чего вы ещё хотите?
– Они надо мной смеются. Ваши коллеги…
– Не удивлён…
– Я хочу найти художника. Понимаете? Ваш начальник мне сказал, что вы как раз…
– Так, стоп! – Тихон выставил раскрытую ладонь. – Хватит!
– Молчу…
Тихон разворошил стопку бумаг, взял карандаш и прижал локтем мятый листок.
– Как вы сказали? Хлюппе… Я записываю. Улица Дружбы народов. Ждите, я перезвоню.
Тихон утопил рычажки и резко отпустил их. Через секунду шумы в трубке вытянулись в длинный гудок. Палец по старой привычке накрутил номер. Строгая телефонистка соединила с начальником уголовного розыска.
– Гавчус! – рявкнул Тихон. – Ладно, ты меня уволил или там, не знаю, перевёл в военную полицию, но издеваться над собой я не позволю!
– И тебе, Хок, доброго здоровья! – Гавчус кашлянул. – Слушай, не начинай. Уволил – не уволил. «Милитари» тебя не спешат брать перед… Ну, сам понимаешь.
Елейный голос шефа разъедал уши.
– Гавчус! – Тихон погрозил телефону пальцем. – Что за хмырь с картинами мне звонил? Ты его подослал?
– Хок! Успокойся! Ты же упустил «Концерт» Вермеера, помнишь? А его тридцать лет ищут, сам знаешь. Вот и займись пока этим… Хлюпиком.
– Гавчус, что за дурацкая месть?
– Тем более, Хок, за него просил премьер-министр. – Тон Гавчуса резко изменился: – Или хочешь в действующую армию? Вслед за сыном.
– Шты? Ах ты… – Тихон глубоко вдохнул, но запутался в обрывках фраз и хлопнул ладонью по рычажкам телефона.
– Гад какой, а! – Тихон покрутил пальцем около телефонного диска, вспоминая номер Хлюппе. – Вот и пошёл он к чёрту! Это не сотовый, входящих не запоминает!
Электронный будильник тревожным оранжевым светом показал половину двенадцатого. Радио за стеной бойко чеканило очередную политбрехню. С тех пор, как сына призвали, жена не пропускала ни одного выпуска новостей. Тихон окунул трубку в продолговатый кисет. Мягкое шуршание тонкой кожи и аромат нарезанного соломкой табака уняли бурление мыслей. «В школе Гавчус такой сволочью не был, – Тихон посмотрел на окно. – Пока время есть, надо наклеить бумажные кресты на стёкла. Или скотчем. Но терпение у него ангельское. Не знаю…»
С певучим скрипом отворилась дверь. Жена в мятом чёрном платье и с приёмником под мышкой подошла вплотную к Тихону и уставилась ему в глаза. Он взял приёмник, поставил его на стол и потянул жену за локоть. Но она упёрлась ладонью Тихону в грудь:
– Ты же мог сделать Лампику бронь!
– Не мог. Не мог! Сто раз уже говорили!
– Позвони Гавчусу! Попроси вернуть Лампика!
– Гавчус такие вопросы не решает.
– Он вхож к премьер-министру.
– Позвони, да позвони Гавчусу. Да пошёл он, Гавчус твой!
– Тебе совсем плевать на сына?
– Мне? Это тебе… Это ему плевать на меня. Он же не слушал меня. «Буду художником! Буду художником!» – Тихон широко размахивал рукой.
– У мальчика талант!
– Видел я его талант: мазня – мазнёй.
– Да ты даже не поинтересовался ни разу, где его мастерская! Что ты видел?!
– Он мне показывал как-то наброски. Белеберда. Что за художник, если не может передать всё как есть. Хотя… Да и зачем это надо, вообще?! Есть фото, сканеры и там… не знаю.
– Позвони Гавчусу, Тиша! Попроси вернуть Лампика.
– Ну, к чёрту! – Тихон отвернулся, сунул в карман пачку сигарет и зажигалку.
У двери он остановился, вернулся к столу и взял листок с адресом галереи. В холле Тихон оглядел себя и укоризненно покачал головой: «В пижаме было бы солиднее». Стряхнул с джинсов невидимую пыль, но ни чище, ни новее они не стали. Тихон обул высокие берцы с красным отливом и, накинув кожаную куртку, вышел из квартиры.
***
Галерея Хлюппе занимала старинный двухэтажный, недавно отреставрированный, особняк из белого кирпича. Стеклянный портал вместо крыльца смотрелся вставной челюстью в старушечьем рту. Над порталом колыхался белый транспарант с красной надписью: «Гирия А.З. Параллели исторического гиперреализма». Около пластиковых дверей роились алчущие утончённой красоты. Пёстрая очередь, питавшая толпу, огибала здание и терялась за поворотом улицы Дружбы нородов метрах в трёхстах от входа в галерею.
– Куда прёшь! – зашипел толстый мужик, толкая Тихона.
– Шаг назад! Бегом! – Тихон сунул толстяку в нос полицейский жетон.
– Уехали же вроде. Только пускать начали, – недовольно запричитал мужик, отступая: мол, назад – так назад.
Над толпой возникла седая голова с огромным горбатым носом. Она плыла против людского потока и блеяла:
– Тихон Андреевич! Сюда! Сюда! Это я, Отто… Простите! – Хлюппе то и дело извинялся, наступая на ноги посетителей.
Внутри галереи люди молча двигались вереницей по коридорам и лестницам. Хлюппе уверенно шагал вдоль очереди и без умолку говорил. В залах мелькали юные рядовые полицейские, оставленные для охраны. Наивными взглядами и розовыми щеками они напоминали амурчиков, парящих рядом с величественными полотнами. Тихон крутил головой, останавливался, разворачивался и шёл задом. Картины на стенах выглядели окнами в другую действительность, в другие времена, в другие миры.
– Это великолепно! – Тихон поймал Хлюппе за рукав. – Вот настоящее искусство! Смотрите, как фото!
– Да, великий мастер.
– Жив? Сыну моему не помешало бы с ним пообщаться. Может, чему-нибудь научился бы.
– Да-а, жив. Кстати, часто даёт у меня мастер-классы. Пришли, Тихон Андреевич.
Картина, оставленная грабителями, терялась на светлом фоне следа от украденного полотна, как клетка на тетрадном листе. Оказалось, что очередь тянется к невероятной мешанине цветов, переплетению прямых и причудливо изогнутых линий. Белый бесхитростный багет добавлял картине простоты и пуще обесценивал изображение. Люди вставали напротив картины, наклонялись вперёд, прищуривались, будто вглядывась в запредельную даль. Некоторые вскрикивали, улыбались и уходили счастливые, другие хватались за голову и убегали, иные же пожимали плечами и чертыхались, ища с кем бы поделиться разочарованием.
Тихон смотрел то на картину, то на Хлюппе. Старик засуетился:
– Ваши коллеги отбыли вот только. Всё, как они сказали, «сняли». Хотели её увезти, но я упросил оставить. – Он смутился: – Не без вмешательства премьер-министра, правда.
– Премьеру-то это зачем? – Тихон нажал на слово «это» и потряс перевёрнутой ладонью, указывая на «шедевр».
– Господин Тутт большой ценитель искусства, – Хлюппе потупился.
– Ну, а художник вам зачем? Кто он, кстати, известно? Есть подпись? – Тихон пригляделся к полотну, стараясь не мешать публике.
– Её не видно почти. Две буквы «икс».
– Мистер Икс, значит. «Да, я шут, я циркач… Так что же?» – пропел Тихон.
– Кто он, мы не знаем…
– Мы?
– Я! Я, – всполошился Хлюппе. – Но понимаете, инспектор, – старик доверительно наклонился к Тихону, – у него же могут быть ещё картины, – глаза галериста хищно блестели. – Видите, какой эффект? – он слегка оттопырил пальцы в сторону посетителей.
– Вижу, но не понимаю! Променять такое искусство, – Тихон огляделся по сторонам. – Что там намалёвано? Мольберт. Что это? Мастерская?
– Мастерская? – Хлюппе заговорил странным, понимающим тоном.
– Напишите мне координаты Гирии, – Тихон протянул старику листок с адресом галереи.
– Вот его визитка, если угодно, – Хлюппе слегка прогнулся.
– Угодно! – Тихон жестом остановил очередного посетителя и отвернул картину от стены.
Сзади картина выглядела грязным куском фанеры в пятнах жёлтой краски с остатками чёрных букв. Тихон сверкнул вспышкой мобильника. Картина с глухим стуком прильнула к стене.
– Любуйтесь! – пригласил Тихон ожидающую очередь и попрощался с Хлюппе.
***
Гирия жил в новом небоскрёбе в центре города, рядом с ратушей. Квартира занимала два этажа под пентхаусом, а окна мастерской, обустроенной вторым светом, углом выходили на юг и восток. Художник – толстый, бородатый , с широким лицом, расхаживал по дощатому полу в шлёпанцах и сером потном балахоне, перепачканном разноцветными ляпами поверх белых разводов. Время от времени он почёсывал залысины и взбирался на хлипкие алюминиевые леса около картины высотой больше этажа и загородившей несколько оконных проёмов. Из глубины полотна на зрителя накатывала океанская волна.
– Она вам что, позировала? – поразился Тихон правдоподобию изображения.
Гирия характерным толстяцким перетопом развернулся на голос.
– Ашот Зурабович, – запищал секретарь художника, впустивший Тихона, – к вам инспектор Хок от Отто Ромуальдовича.
– От Министерства внутренних дел я. Ступай, сынок, и займись спортом, с такими спичками в армии и дня не протянешь, – Тихон сжал хилый секретарский бицепс и подтолкнул парня к двери.
– Меня уже допрашивали сегодня, – Гирия пыхтел, спускаясь с лесов. – Но знаете ли, голубчик, – художник протянул Тихону пухлую потную ладонь.
Тихон вставил между испачканными краской пальцами-сосисками визитку. Гирия посмотрел на неё и бросил на пол.
– Это моя, – констатировал он. – Так вот, смешанные чувства я испытал в связи с кражей. С одной стороны, пропало одно из моих выдающихся полотен, но с другой, похищение картины – ни что иное, как очередная ступень признания таланта и мастерства художника. Не шутка, доложу я вам! Художники умирают, а торговля искусством вечна. Что ушло на чёрный рынок, считайте, попало в вечность.
– А вы ей не помогли, Зураб… Эмм…
– Ашот Зурабович. Вы, голубчик, видимо плохо представляете себе мой калибр. Я один перевешиваю всю академию художеств. О чём бы не мечтал человек, у меня или уже есть, или мне не составит труда это получить. А мои шедевры рано или поздно неизбежно начнут красть.
– На картине, которую повесили вместо вашей, изображено что-то похожее на мастерскую художника…
– Голубчик, не смешите меня! Слово «изображено» никак не относится к этой галиматье.
– Публика другого мнения. – Тихон обошёл толстяка и остановился у картины в лесах.
– Да бросьте! – снисходительно махнул Гирия. – Серость прёт посмотреть на место преступления. День, два и вернётся настоящий ценитель.
– Обалдеть, – Тихон разглядывал картину, задрав голову, – но одного не пойму: что именно восхищает, сюжет или художник?
– Вы… как вас там? Видно, ничего не смыслите! Это и есть высшее искусство. Я до мельчайших деталей переношу на полотна то, что есть и то, что могло бы быть. Никто, кроме меня так не воссоздаёт подлинный цвет и не оживляет свет. Я оттачивал мастерство десятилетиями. Люди восхищаются моим талантом. Они идут прикоснуться к великому.
– Вот-вот, – протянул Тихон, – не вижу жизни в простой фотографии. А ваш конёк, притом – параллельная история. Враньё, другими словами.
– Знаете что, голубчик…
– Знаю! —Тихон направился к двери. – Прощайте!
***
Завечерело. Набежали тучи. Свет фонарей и тусклых витрин рассыпался искрами по чёрному мокрому асфальту. Трамваи не ходили. Тихон покурил на пустой остановке и срезал через частный сектор и новостройки. Вся жизнь «дворами». Жена встретила Тихона на пороге. Такая же неопрятная, с приёмником на руках. Частота сбилась, смешав очередную новостную сводку с допотопной джазовой композицией на фоне шипения, похожего на шум прибоя. Будто недописанная волна с картины Гирии катит и катит на берег и никак не разобьётся о камни.
– Ты позвонил Гавчусу! Тиша, ты был у него? – Глаза жены тревожно искали ответ на лице Тихона.
– У меня получше есть идея, – Тихон, подстроив приёмник на джаз, освободил от помех низкий хрипловатый тембр саксофона. – Наш премьер, оказывается, любитель живописи. Где у Ламппика мастерская?
– На Кальмана. Дом одиннадцать. Там во дворе бойлерная, – просияла жена, – я дам тебе ключ.
***
Замок в железной двери бойлерной несколько минут мужественно защищал вверенное ему помещение – скрежетал, заедал, перекашивал ключ. Внутри, включив фонарик мобильного, Тихон облегчённо выдохнул: шаря в темноте, он чуть было не влез в скрутки оголённых проводов. Рубильник поддался только со второй попытки. На площадке между хитро переплетёнными трубами стоял мольберт с картиной, освещённые четырьмя тусклыми лампочками. Тихон толком не разобрал изображения на квадрате примерно полметра на полметра. «Ничего другого я и не ждал, – досадливо улыбнулся он, – но, похоже, премьеру такое нравится». Постепенно глаза привыкли к свету. Тихон посмотрел направо и отшатнулся. Прислонённая к толстым отопительным трубам, прикрытым несколькими слоями чистого полиэтилена, стояла украденная картина Гирии: «Витовт отменяет отступление при Танненберге». На фоне несущейся навстречу тяжёлой тевтонской конницы маленький монгол со странным топором в руке жалобно смотрел прямо в глаза Тихону: «Сяс я умирать, но ты не поверь! Самое дело, мы побеждать!» Тихон поёжился и принялся осматривать помещение. Отмытый кафельный пол, стёртая пыль, и ни других картин, ни эскизов, ни даже красок. Часы мобильника показали без четверти семь. Тихон завернул маленькую картину в полиэтилен, с опаской дёрнул рубильник и, стараясь не греметь, запер входную дверь.
***
Очередь у галереи затихла, помрачнела, но не уменьшилась. Хлюппе радушно встретил Тихона и провёл его в кабинет. Бытовые мелочи наперебой рассказывали о хозяине. И что он целыми днями торчит в галерее, и что любит фруктовые чаи и яркие галстуки, и что принят высокими кругами. Но мебель из красного дерева и позолоченные светильники не создавали домашней атмосферы. Музей и музей: дорого, но неуютно.
– А зачем закрываться? – глаза старика задорно светились. – Это же деньги! Пусть идут хоть всю ночь!
Хлюппе пригласил Тихона присесть на широкий кожаный диван, а сам плеснул в два сниффера коньяка из причудливого штофа. Тихон поставил картину у спинки дивана, уселся на прохладные потёртые подушки и взял бокал.
