Лариса Петровичева
Хроники Аальхарна: Изгнанник. На границе чумы. Охота на льва
Глава 3. Столица
Кереш-старший, который, вернувшись домой, не обнаружил тех, кому можно было бы подправить физиономии (услышав стук колес повозки, въезжавшей во двор, и забористую мужнину брань, жена с дочерьми успела удрать огородами), удивился и немного испугался. Сын обычно пережидал отцовский гнев на болотах и всегда возвращался домой ночевать. Всегда. А тут солнце давно село, на главной улице поселка зажгли фонари, и народ уселся в садах вечерять, а Кереш-младший так и не появился.
Столяр походил по соседям и узнал, что утром сын отправился на болота с «тем белобрысым парнишкой отца Гнасия». Предположив, что Кереш мог заночевать в монастыре после похода, Кереш-старший отправился в Шаавхази, и история получила еще более динамичное продолжение. Отец Гнасий, думавший, что Шани после похода остался в деревне, чтоб не идти ночными дорогами одному, перепугался не на шутку и хотел уже собирать монахов и отправляться на поиски. Но Кереш-старший его отговорил: в темноте да по бучилу – утонешь, и поминай как звали.
Они надеялись, что ребята просто потеряли счет времени и заночевали где-нибудь на сухом месте, решив не пускаться в обратный путь, когда стало смеркаться. Но у этой надежды были слабые крылышки.
Однако утром Шани и Кереш появились у монастырских ворот – перемазанные по уши, но невероятно довольные. Впрочем, их довольный вид весьма быстро сошел на нет, когда Кереш-старший посадил сыну синяк под левый глаз (для пущей симметрии), а вторым ударом чуть не сломал Шани нос. Естественно, зачинщиком похода по бучилу сочли именно Шани: после полета на деревянной птице, который все-таки не остался незамеченным, его считали не по делу умным смутьяном, от которого только и жди беды.
– Пороть надо, – поделился педагогическими секретами Кереш-старший. – Розгами, крапивой, а еще лучше ремнем. Мой-то дурак лопоухий, а этот вон хитрая рожа.
«Лопоухого дурака» и «хитрую рожу» привели в кабинет отца Гнасия, чтобы решить, что делать дальше. Отец Гнасий с трудом скрывал свою радость от того, что дети вернулись живыми и здоровыми, но старался сохранять серьезный вид.
– За что пороть-то? – подал голос Шани. – Что мы сделали? Ничего не сломали, никого не убили. Чего пороть?
– Ах ты каторжник! – взвился Кереш-старший. – За что пороть?! А за то, что ты дурака моего на болота потащил без спросу и меня обдурил, когда я тебе планки для твоей крылатой повозки делал! Вот за что пороть! Чтоб неделю сидеть не мог!
Шани молчал. По поводу деталей для дельтаплана ему и правда было нечего сказать. Кереш-младший всхлипывал, предчувствуя, что отец с ним еще и дома побеседует, а удрать уже не получится.
– Отец Гнасий, ну вы-то сделайте что-нибудь! – воззвал столяр. – Ну всему же поселку покоя не будет! Сейчас он какие-то приспособления придумывает, дай Заступник, чтоб не колдовские, да с моим дурачиной по бучилу бегает, а потом что? На метле полетит да огнями станет пыхать?
Про полеты на метле отцу Гнасию совсем не понравилось. Намеков на колдовство он не потерпел и сурово произнес:
– Ты бы говорил, да не заговаривался. Какая метла? На ересь намекаешь? Так и я тебе намекну, кто наущает добрых людей столько пить, сколько ты пьешь.
Столяр смутился. В Аальхарне издавна бытовало мнение, что вино обязано своим появлением именно Змеедушцевым проискам. Когда он изобрел хмельное, то изо всех сил принялся подталкивать народ к неумеренному употреблению: известное дело, пьяного ввести во грех легче легкого. Отец Гнасий, который не пил вина, а отдавал предпочтение настойкам на травах, ничего дурного не совершал и имел полное право распекать Кереша-старшего за недостойные намеки.
– Или же ты считаешь, что под святым кровом может зародиться колдовство? Может, ты знаешь о повадках тех, кто летает на метлах? – припечатал отец Гнасий, и Кереш-старший окончательно смешался.
– Я ничего подобного не говорил, – сказал он, – и такие вещи не по моей части. Про парнишку вашего все знают: зарево тогда по всей округе сияло, все насмотрелись да страху натерпелись. Но не отрицайте, отец Гнасий, что баламут он тот еще, – из обороны перешел в атаку столяр. – Про чудовищ таких рассказывает, что дети ночью постель мочат!
Кереш-младший чуть не заревел, так что сразу стало ясно, кто именно мочит постель после страшных рассказов.
– Не надо, батюшка, – тихонько попросил он.
Отец только кулаком ему погрозил.
– А ты молчи! Это где же надо такого нахвататься: изо рта гнутые клычищи, уши как паруса, а вместо носа второй хвост растет. Уж на что я видавший виды человек, да и то, как послушал, так ночью до ветру шел с осторожностью.
Отец Гнасий, который своими глазами видел впечатляющее изображение слонопотама, был вполне согласен со столяром.
– Так что сами видите. Сперва про страшилищ рассказывает. Потом додумался полетать. А потом что? Полезет луну с неба доставать, и мой балбес с ним заодно? Так что вы бы приняли меры, отец Гнасий, весь поселок вас век благодарить будет. Особенно те, у кого девки.
Отец Гнасий тотчас же кинулся к Шани и крутанул его за ухо.
– А, так тут еще и девки?! Это мы уже на девок смотрим?!
– Не смотрю! – пискнул Шани. У отца Гнасия действительно был талант драть уши: голову и шею пронзило такой болью, что в глазах потемнело. – Врет он все!
– Это он пока не смотрит, – значительно уточнил Кереш-старший. – А потом такие шустрые быстро понимают, что к чему и зачем Заступник девок придумал.
Отец Гнасий отпустил ухо Шани и повернулся к столяру.
– Ладно, Кереш, – сказал он. – Будем считать это дело решенным. Я разберусь, а вы отправляйтесь-ка домой, жена места себе не находит.
Кереш-младший тотчас же принялся хныкать, предчувствуя скорую встречу с розгами или чем покрепче.
Когда столяр с сыном покинули кабинет, отец Гнасий некоторое время рассматривал Шани, а потом спросил:
– И каково там, на болотах, ночью?
Шани пожал плечами, и эта веселая бравада заставила отца Гнасия улыбнуться.
– Мы там на островке заночевали, а утром обратно подались. Болото как болото. Птички какие-то пищат все время. Рогачей видели издалека.
– А колдунов не видали?
– Ни одного, – с сожалением сказал Шани. – Даже ведьмы не видали.
Вздохнув, отец Гнасий прошел к своему столу и вынул из папки письмо с несколькими тяжелыми печатями на алых шнурах – комнату словно ветром овеяло. Шани поежился и подумал, что ничего хорошего в этом наверняка официальном послании нет.
Помолчав, отец Гнасий произнес:
– Это письмо из столичного инквизиционного академиума. Я передал туда твое решение задачи.
– И что они пишут? – спросил Шани, внутренне проклиная себя за недавнюю выходку. Не реши он тогда поумничать, сейчас ничего бы не случилось. В том, что от инквизиции хорошего ждать не приходится, он был уверен на все сто.
– Это лучший в стране академиум, – уточнил отец Гнасий. – Там работают самые одаренные и талантливые ученые, даже твой любимый Невт имел там кафедру до определенного времени. И они были поражены тем, что ты нашел решение задачи. – Отец Гнасий сделал паузу, покачивая письмо на ладони; за то время, пока он молчал, с Шани семь потов сошло с перепугу. – Академиум приглашает тебя на обучение. Через три года, когда курс будет пройден, ты станешь работать в инквизиторском корпусе.
Шани сел бы, да только он и так сидел.
– Работать в инквизиции? – промолвил он.
Отец Гнасий кивнул:
– Да. У тебя острый ум, который не заслуживает прозябания в глуши. А в столице для тебя откроется множество путей. – Отец Гнасий улыбнулся, но улыбка вышла грустной. – Не сидеть же тебе всю жизнь за этими стенами. Ты пришел сюда не за этим.
Шани чувствовал, что ему страшно. Страшно, но в то же время интересно. Жизнь поворачивалась к нему новой стороной, и он одновременно хотел и не хотел смотреть вперед.
– Мне не по себе, – признался он. – Я чего-то боюсь, но не знаю, чего именно.
– Будущего, малыш, – ответил отец Гнасий, подумав. – Только его мы на самом деле и боимся.
* * *
Столица не удивила и не потрясла Шани. Он был готов к тому, что увидит: острые башни дворцов и тонкие церковные шпили царапали небо, спешил по своим делам разночинный народ, в сточных канавах сердито журчали ручейки. Все как в земном кино на историко-фантастическую тему и на страницах книг монастырской библиотеки. Юноше из провинции полагалось стоять тут с раскрытым ртом и удивляться чудесам большого города, но Шани просто поправил заплечный мешок и, сверившись с картой, заботливо выданной отцом Гнасием, отправился на поиски академиума.
Дворец инквизиции выглядел просто – Шани едва не сказал «заурядно». Впрочем, остальные граждане доброго Аальхарна сочли бы трехэтажное здание из темного кирпича мрачным и подавляющим. Собственно, это было правильно: неизбежное правосудие обязано внушать грешнику ужас. Шани постоял у входа, рассматривая статую святого Керта, небесного покровителя инквизиции, а затем потянул на себя тяжелую дверь и вошел внутрь.
Инквизиция показалась ему самой обычной конторой, какие во множестве существуют во всех обитаемых мирах. Возле входа был столик охранника, записывающего входящих и уходящих, по коридорам и лестницам сновали люди в форменных сиреневых одеяниях – одним словом, государственная организация вела свою обычную жизнь. Воплей ведьм Шани не расслышал, равно как и не почувствовал запаха горелого мяса.
Встав в небольшую очередь к столу охранника, он некоторое время смотрел по сторонам, а потом невольно стал прислушиваться к людям, стоящим впереди.
– По вызову, за дочерью, – сказал представительный господин купеческой наружности, чье имя Шани не расслышал.
Охранник сверился с записями в одной из книг и, сделав несколько пометок, велел:
– Садитесь, ждите. Скоро выведут.
– Бедная девочка, – промолвил купец, обращаясь одновременно к охраннику и к остальной очереди и в то же время говоря словно бы в никуда, просто ради того, чтобы говорить. – Есть же бессовестные люди, как только Заступник терпит…
– Оклеветали, что ли, батюшка? – с певучим говорком охотно осведомилась толстая баба, замотанная в пестрый платок.
Купец кивнул и, махнув рукой, отправился к указанной охранником скамье.
Баба была следующая по очереди и, назвавшись, сказала:
– Подать заявление на соседку.
Шани понял, что соседку собираются обвинить в колдовстве. Наверняка баба видела, как та летала голой на метле и доила чужих коров.
Охранник махнул рукой в сторону деревянной панели, на которой висели свитки.
– Вон бери образец, бери перо с чернильницей и заполняй.
Баба только руками развела:
– Так неграмотные мы, господин.
Охранник покачал головой. Было видно, что работа его просто измучила.
– Тогда садись и жди господина секретаря, ему надиктуешь.
Баба села рядом с купцом и стала предметно и со знанием вопроса интересоваться нынешними ценами на ткани: собиралась пошить новые платья себе и дочери к зиме.
Следующим был высокий осанистый мужчина средних лет, с тяжелой саблей на боку; по дорогой одежде и презрительному выражению лица Шани сообразил, что это, должно быть, дворянин или военный в высоком звании.
– Я к господину Фегелю, – с достоинством произнес он.
Охранник пожал плечами и, занеся перо над записями, проговорил:
– Имя, должность? К господину Фегелю много кто ходит.
Осанистый протянул руку и, взяв охранника за воротник, приподнял его над столом.
– Ах ты, душа чернильная, – пропел он вроде бы ласково, но с такой угрозой, что Шани невольно сделал шаг назад, чтобы его не зацепили в назревающей драке. – А то ты лица моего не видел? Меня вся столица знает! Да сам государь…
– Вы бы ручки-то убрали, господин хороший, – невозмутимо посоветовал охранник. Видимо, к подобным сценам он привык. – А то я могу и караул позвать, с ними не пошутишь. А они лица вашего тем более не знают: у них денег на государевы театры нету, они все больше по кабакам гастролируют.
«Так это актер», – с изумлением догадался Шани. Тогда понятно, почему охранник так спокоен и не зовет подмогу: вряд ли актер кинется в драку, в которой ему могут попортить физиономию.
И действительно, актер выпустил охранника и с достоинством представился:
– Векил Комушка, актер театра его величества. К господину Фегелю, брант-инквизитору.
– Вот всегда бы так, – улыбнулся охранник, сделал пометки в записях и сказал: – Второй этаж, налево, третья дверь. Только у господина Фегеля сейчас сама княгиня Герта, так что вы уж обождите.
Векил Комушка величаво кивнул и направился к лестнице.
Шани вынул сопроводительные документы, присланные отцу Гнасию с сопроводительным письмом, и протянул охраннику. Тот некоторое время изучал написанное, а затем пристально посмотрел на Шани и сказал:
– Ну что, Шани Торн, монастырский воспитанник без роду и племени. Бери бумаги и поднимайся на третий этаж: академиум там. Хоть кого спросишь, тебя сразу отведут к шеф-ректору Акиме.
Шани подумалось, что охранник и сам бы с радостью покинул свой пост и пошел учиться, слишком уж грустным и алчным был его взгляд.
Собрав бумаги, Шани двинулся было в сторону лестницы, и в это время из одного из кабинетов вывели оправданную ведьму. Рыжая, с длинными растрепанными косами, в небрежно натянутом платье с чужого плеча, она не могла быть кем-то другим в этом месте и в это время.
Купец вскочил со скамьи и бросился к ней. Шани смотрел и не мог отвести взгляд. Ведьма была немногим старше его самого; маленькая, заплаканная, она дрожала от страха и радости, оттого что все кончилось и ее признали невиновной. Обняв дочь и говоря ей что-то невнятно-ласковое, купец повел ее к выходу.
«Вот и ведьмы, – отстраненно подумал Шани, – вот и началось».
– Парень, – окликнул его охранник. В очереди больше никого не осталось. – Ты вроде учиться шел? Ну так и иди.
Шани кивнул, решив, что не стоит привлекать к себе излишнее внимание, и стал подниматься по лестнице.
Место, прикинувшееся обычной государственной конторой, хранило свои тайны под покрывалом заурядности. «Интересно, – думал Шани, – что за всеми этими дверями? Пыточные, костры, отвратительные инструменты и палачи? И как эта девушка смогла вырваться на свободу?» О том, что купец наверняка дал несколько крупных взяток, чтобы вернуть дочь домой, Шани догадался уже позже.
Инквизиционный академиум чем-то напомнил Шани лицей, в котором он учился на Земле. Такая же доска с расписанием уроков – конечно, не электронная, а простая, деревянная, с широким листом бумаги, закрепленным кнопками, – такие же ученики со стопками книг в руках, такая же атмосфера, какая бывает только в учебных заведениях, где аура студенческого веселья переплетается со скукой академических статей.
«Возможно, скучать и не придется», – подумал Шани и, поймав за рукав первого попавшегося академита, спросил, где искать шеф-ректора Акиму. Академит, высоченный крупный парень с уродливым лицом, тотчас же подбоченился и поинтересовался, с чего это какие-то деревенские имеют интерес к шеф-ректору.
Шани тоже подбоченился и ответил:
– Учиться приехал.
Академит аж фыркнул со смеху, будто его невероятно позабавила сама мысль о том, что люди могут приехать издалека получать образование.
– Читать по складам тебя и в церкви научат, – сообщил он. – Необязательно до столицы ноги бить.
– Читать по складам я умел, когда ты про буквы и знать не знал, – парировал Шани.
Академиты, до того занимавшиеся своими делами, заинтересовались перепалкой и стали подходить ближе, чтоб не пропустить драку.
– Это из какой дыры такие умные вылезают? – мрачно осведомился академит, демонстративно разминая пальцы и готовясь нанести удар.
– А из той, в которой ты застрял. Небось тебя пятеро за рожу тянули да еле вытянули.
Выпад по поводу лица не достиг цели: судя по всему, академит философски относился к тому, чего нельзя исправить.
– Ты откуда такой дерзкий?
– Я-то? Из Шаавхази. А ты?
Академит вдруг оживился, и от его желания намять бока нахальному новичку не осталось и следа.
– Что ж ты сразу не сказал? – улыбнулся он. Улыбка, добрая и искренняя, сделала некрасивое лицо почти обаятельным. – У меня бабка из тех краев. Поселок Винницы, слыхал?
Винницы находились не так далеко от монастыря, но податным поселком не являлись, так что Шани туда никогда не ездил, но уверил академита, что бывал пару раз. Тот обрадовался еще больше и протянул руку для знакомства:
– Коваш Беренгет. Я на шеф-мастерском отделении учусь.
– А я Шани Торн, – представился Шани и пожал лопатообразную грубую ладонь. Почему-то ему не очень-то хотелось узнавать, чем занимаются студенты шеф-мастерского отделения. – Так поможешь мне шеф-ректора найти?
– Да не вопрос, – сказал Коваш и ткнул пальцем в крайнюю дверь справа. – Вон там он, с одним из наставников уже битый час лается. Не могут решить, сколько бисов могут поместиться на кончике иглы. У третьекурсников по этому поводу даже пару отменили.
– Серьезный спор, – признал Шани, подумав, что отец Гнасий сильно преувеличил, назвав инквизиторский академиум лучшим в стране.
Хотя, возможно, с точки зрения здешнего богословия так и было, но Шани предпочел бы изучать более точные науки. Впрочем, может быть, точные науки тут существовали именно для того, чтобы подсчитывать бисов на кончиках игл.
– Еще бы не серьезный. Эту тему знаешь как толкуют? Кто во что горазд! Надо же прийти к общему мнению, знать, где еретик, а где порядочный человек…
Коваш хотел было продолжить фразу, но в это время в коридоре появился сутулый господин в сиреневом и зычно приказал:
– Отделение шеф-мастеров, а ну быстро в пыточные! Мне сколько еще ждать?!
Некоторые академиты, до того болтавшиеся по коридору либо сидевшие у окна, встали и, подхватив сумки, направились к сутулому.
Коваш еще раз улыбнулся и махнул рукой:
– Ну, будь здоров, земляк. Увидимся еще. А то у нас там еретик на дыбе простудится. – Он сказал об этом так просто, что у Шани шевельнулись волосы на затылке.
Когда шеф-мастерское отделение, толкаясь и бранясь, скрылось за дверями одного из кабинетов, Шани сел на лавку у окна и попробовал прийти к какому-то окончательному решению.
Оставаться здесь или нет?
Он прекрасно знал, чем занимается инквизиция. Если оставаться в академиуме и начинать учебу, то ему придется делать то же самое: допрашивать еретиков и ведьм, определять степень их вины и решать вопрос о наказании – грубо говоря, отправлять людей на костер или в тюрьму. Насколько Шани по прочитанным книгам успел понять дела в этом мире, инквизиторы быстро делали карьеру, составляли состояния и пользовались огромным уважением во всех слоях общества. Конечно, уважение было замешано на страхе, но редко когда бывает иначе.
Можно было бы покинуть академиум и вернуться обратно в Шаавхази, но это означало бы довольно скучную жизнь: участвовать в службах, днем заниматься какими-то делами на монастырском хозяйстве, а по вечерам пить. Инквизитор Грегор, когда-то с ухмылкой давший отцу Гнасию совет завязывать со спиртным, был прав: запойный алкоголизм еще никому не принес пользы, ни в каком смысле. Сидеть в медвежьем углу, заниматься переписыванием старинных книг, а долгими зимними вечерами, когда за окном свистит ветер и в ставни стучит снежная крупа, смотреть в очередной стакан настойки и думать о том, что жизнь замерла и дальше уже не двинется… Нет, такой вариант Шани категорически не нравился.
Был и третий вариант: остаться в столице, подыскать какую-нибудь работу, приткнувшись, например, подмастерьем в одну из многочисленных мастерских, которые Шани видел по пути сюда. Однако он прекрасно понимал, что этот вариант вообще не для него: никаким ремеслом он заниматься не умеет и вряд ли быстро научится, никакому мастеру не нужен помощник-неумеха.
Так что надо было оставаться: в ситуации Шани это был единственный выход. И он решил принять его и больше не задумываться над правильностью или неправильностью выбора, как Коваш не задумывался и не переживал по поводу собственной внешности.
В это время несколько раз брякнул колокольчик, и академиты потянулись из коридора по классам. Из кабинета шеф-ректора вышел разгневанный покрасневший брюнет средних лет в форменном сиреневом одеянии и, шипя под нос какие-то ругательства, решительно вошел в один из классов, откуда сразу же донеслись брань и жалобный писк академитов – пострадавший в споре с ректором наставник отводил душеньку на своих студентах.
«Разозлился на крокодила, а бьет воду в реке», – с улыбкой подумал Шани и пошел к шеф-ректору.
Шеф-ректор Акима был занят тем, что стирал с учебной доски схемы и рисунки, которые должны были иллюстрировать полную богословскую победу над глупым коллегой. Точно так же, как и давешний наставник, Акима что-то бормотал под нос.
Шани осторожно постучал по двери, обозначая свое присутствие, и сказал:
– Добрый день. Я к шеф-ректору Акиме.
Акима смерил его изучающим спокойным взглядом и осведомился:
– И что же тебе нужно?
Шани достал из сумки письма и свои документы, изучив которые Акима ласково улыбнулся и указал на скамью:
– Присаживайся, Шани Торн. Шаавхази всегда славился мудрецами и подвижниками, но я не припомню, чтобы его стены выпускали знатоков математики. Как же ты смог решить задачу Маиля?
Шани пожал плечами.
– Просто люблю математику. В монастыре много книг, я решал всякие задачи. В конце концов, если задача не решаема, все равно ведь можно попробовать ее решить.
Шеф-ректор усмехнулся.
– Скромный и достойный ответ. Скажи, а как решить такую задачу: сколько бисов помещается на кончике иглы?
Шани покосился на исписанную доску, быстро прикидывая, какой из почерков мог принадлежать Акиме.
– Зависит от площади, – сказал он. – Допустим, площадь кончика иглы принята за один атом. Тогда на ней поместится один бис, так как святой Герт говорил, что атом есть мельчайшая вещь в мире горнем и в мире дольнем и мельче ее нет. Бисы же, как известно из трактата Юсифа Мудрого, способны принимать любой облик и размер, но меньше атома они стать все равно не могут.
Акима пристально посмотрел на Шани и медленно проговорил:
– Трактаты Юсифа Мудрого мы читаем уже на выпускном курсе. Что говорил Юсиф о природе зла?
– Что зло не существует само по себе. Это извращенное состояние воли разумных существ, отклонение от добра, нарушение воли Заступника и нравственного начала в человеке. Иными словами, зло – это болезнь. Паразит на чем-то добром, который умирает после того, как организм полностью разрушится.
– Тогда зачем надо бороться со злом и истреблять его?
Шани помолчал.
– Потому что зло оскорбляет Бога. Но это уже не Юсиф Мудрый сказал.
Акима отвернулся от доски и некоторое время смотрел через окно на внутренний двор, где шло что-то вроде спортивной тренировки и молодые парни от души мутузили друг друга под присмотром тренеров в сиреневом, которые после каждой потасовки останавливали парней и объясняли им ошибки.
– А если два биса встанут каждый на одно копыто, то они поместятся на кончике иголки? – вдруг спросил шеф-ректор.
– Не поместятся, – ответил Шани. – Копыта же не меньше атома.
– Разумно, – кивнул Акима. – Какие еще книги ты читал?
* * *
Богословие и логику за весь курс обучения Шани зачли тем же вечером, когда беседа с шеф-ректором наконец-то подошла к концу и Шани стало казаться, что у него выспросили обо всех книгах, написанных мудрецами этого мира. Помянули было и Невта, но Шани предусмотрительно решил не вдаваться в обсуждение книг, написанных еретиками, и перевел беседу в иное русло.
Диктанты на знание аальхарнского и староаальхарнского он отлично сдал через два дня.
Акима собственноручно составил для Шани график занятий, в котором преобладали сугубо профессиональные предметы: курс по мастерству убеждения, занятия по распознаванию ереси и колдовства и прочие занимательные науки, которые полагалось знать инквизитору. Математики среди них не было: как и предположил Шани, в академиуме ее использовали для решения довольно специфических задач, так что его знаний с лихвой хватало.
Через год Шани записали на практику вместе с академитами последнего курса. Требовалось выбрать дело из великого множества тех, которые каждый день визировала инквизиционная служба контроля, и разобраться, было ли там колдовство или ересь. Возиться с деревенскими дурами, которые подливали парням приворотные зелья, чтобы побыстрее выйти замуж, Шани не захотел: для этого можно было не покидать монастыря. Он сознательно взялся за самое безнадежное задание – смерть мелкопоместного дворянина от сердечного приступа. Ни ведьмы, ни ереси там, казалось, и близко не было, но охранное отделение почему-то сочло, что это проблема по части инквизиции.
«Итак, что я знаю?» – еще раз прокручивал в уме Шани, направляясь к дому покойного дворянина для допроса семьи.
Бериль Хостка умер от, как здесь выражаются, сердечного удара. В принципе, смерть естественная: у Хостки с детства было слабое сердце, и, возможно, его просто доконал-таки старый недуг. Единственная проблема в том, что прозектор, вскрывавший тело, почувствовал почти неуловимый запах эклента – простенького растительного наркотика местного происхождения. Разумеется, для людей с теми проблемами с сердцем, какие были у Хостки, эклент смертелен, и прозектор сразу же провел все необходимые анализы, однако больше ничего предосудительного не обнаружил. Любой прием эклента оставляет после себя следы, здесь же следов не было, и прозектор решил, что либо ему чудится, либо в деле замешано колдовство.
Естественно, стали искать, кому выгодна смерть Хостки, и не нашли таковых. Главной подозреваемой была его вдова Хетти, молодая женщина, известная всей столице благочестивым поведением. Памятуя о том, что в тихом омуте бисы водятся, вдову допрашивали несколько дней, чтобы окончательно убедиться в том, что живой Хостка был ей нужнее мертвого. Благородное семейство было в долгах, и теперь Хетти пришлось продать дом и несколько деревень, чтобы оплатить все векселя, и уезжать из столицы в дальние загорские земли – печальный финал для той, которая блистала в благородном кругу столицы.
Перетрясли и кредиторов. Выяснилось, что все они относились к Хостке с искренним уважением, деньги по кредитам он вносил аккуратно и точно в срок, да и не такие это были большие деньги, чтобы брать на душу грех убийства. Вся столичная знать живет в кредит, иной раз под такие проценты, о которых говорят только на ухо и шепотом, но никто при этом не испытывает никаких неудобств.
Друзей у Хостки практически не было. Свободное время он посвящал не пирушкам с приятелями, а химическим наукам, в которых преуспел: несколько изобретенных им препаратов для лечения легочного жабса были запатентованы и переданы в мелкое производство. В этом тоже не было ничего удивительного: ежегодно чуть ли не каждый столичный аптекарь и зельевар патентовал не менее десятка самых разнообразных средств. Следователь охранного отделения, который вел дело, предположил, что Хостка мог отравиться каким-то своим изобретением, но в его лаборатории, обследованной специально обученными собаками, не нашли и следа эклента.
Любовницы, которая почему-либо решила бы свести с ним счеты, у Хостки тоже не было: он искренне любил свою жену. На этом месте охранное отделение зашло в тупик и, не найдя ни естественных причин, ни каких-либо улик, передало дело в инквизицию для расследования. От дела отчетливо пахло невнятным колдовством.
Шани понятия не имел, где найти ниточку, потянув за которую можно размотать весь клубок. Первым делом он собирался допросить вдову, пока она не уехала из города: возможно, удастся обнаружить зацепку, которую упустило охранное отделение.
Хетти Хостка действительно готовилась к отъезду. Юного инквизитора встретила уйма сундуков и баулов во всех комнатах, зачехленная мебель и суетливая прислуга. Сама же вдова, молодая заплаканная блондинка в траурном одеянии, сразу же спросила:
– Разве дело о смерти моего несчастного супруга еще не закрыто?
– Нет, моя госпожа, его передали в инквизицию, – уважительно ответил Шани. – Следователь охранного отделения решил, что здесь замешано колдовство.
Хетти вопросительно подняла левую бровь.
– Колдовство? Право же, это удивительно. Даже не знаю, что сказать. Делом занимаетесь вы?
Шани кивнул и представился еще раз. Вдова смерила его изучающим взглядом, в котором, впрочем, не было ничего негативного, и промолвила:
– Не обижайтесь, мой господин, но вы совсем дитя.
– Я уже достиг совершеннолетия, – сказал Шани и понял, что нельзя позволить вдове навязать ему ту манеру ведения общения, которая будет выгодна лично ей.
Казалось, Хетти тоже это поняла.
– Давайте пройдем в кабинет мужа, – предложила она. – Оттуда не выносили вещи. Может быть, чашку кевеи?
Отказываться Шани не стал: кевея, терпкая и бодрящая, отдаленно похожая на земной кофе, не входила в ежедневный рацион академитов.
Покойный Хостка занимал кабинет на втором этаже дома, в самом конце коридора. Должно быть, такое расположение вдали от всех позволяло ему обрести уединение, необходимое для научных занятий. Кабинет был обставлен просто, но, насколько Шани мог судить, довольно дорого: примерно такой же стол из южного черного дерева был в кабинете шеф-ректора, и Акима в буквальном смысле слова сдувал с него пылинки.
На столе царил творческий беспорядок одаренного человека: листы бумаги, книги, изгрызенные перья, несколько открытых чернильниц и небрежно сложенные газеты. С портрета на стене смотрел сам покойный хозяин кабинета, немолодой крепкий мужчина с суровой складкой между бровями, длинными усами, подкрученными на загорский манер, и тяжелым пристальным взглядом серых глаз. Опираясь на стопку книг, он словно и после смерти следил за порядком в своем доме.
Хетти предложила Шани занять одно из кресел, а сама устроилась на банкетке напротив. Она словно бы избегала смотреть на стол и портрет, и Шани очень захотелось понять почему.
– Я к вашим услугам, господин Торн, – сказала Хетти.
Шани помолчал, собираясь с мыслями, а затем произнес:
– Должно быть, вы тоскуете по мужу.
Хетти кивнула.
– Мне до сих пор не верится, что он умер. Знаете, он по вечерам уходил сюда работать, и я по привычке просыпаюсь ночью и думаю, что он все еще в кабинете. А потом понимаю, что Бериля больше нет. – В глазах вдовы появился влажный блеск, но пока Хетти не плакала. – А вам приходилось терять близких?
– Да, – кивнул Шани. – Мои родители умерли несколько лет назад.
– Тогда вы меня понимаете, – вздохнула Хетти.
– Разумеется, понимаю, – заверил ее Шани и сразу же спросил: – Где обнаружили тело господина Хостки?
Теперь вдова не удержалась и шмыгнула носом. Провела по щеке платочком.
– Здесь, в этом кабинете. Он сидел в кресле, уронив голову на стол. Я… – Она сделала глубокий вдох, словно ей не хватало воздуха. – Я нашла его здесь.
