Ланиус Андрей
Мистические истории из красной папки
Садовник
– Тот ставящий в тупик случай произошел со мной много лет назад, когда я прибыл на стройку в далекий город Тахиаташ, расположенный в нижнем течении великой среднеазиатской реки Амударьи, – повел свой рассказ М.М.Голубев.
Встретили меня хорошо.
“Прежде всего, вас нужно поселить, – сказал мне начальник. – Отдельный дом устроит?”
“Это шутка?” – вырвалось у меня.
“Ничуть! Действительно, имеется уютный домик, правда, однокомнатный, но ведь вам больше и не нужно”.
“Почему же он пустует?” – удивился я.
“Так уж совпало… – мой собеседник отвел глаза в сторону. – Считайте, что вам повезло. Наш комендант объяснит вам дорогу и даст ключи”. – Он крепко пожал мне на прощание руку.
Домик стоял на краю нового микрорайона, застроенного панельными пятиэтажками.
Точнее, домиков, совершенно одинаковых, было два.
Один из них стоял ближе к жилью, второй (мой) – чуть на отшибе, метрах в тридцати от первого.
От коменданта, не отличавшегося словоохотливостью, я узнал лишь то, что во втором домике живут два брата бульдозериста, которые, мол, и введут меня в курс местных порядков, как только вернутся вечером с работы.
Мой домик мне понравился. Небольшой, всего в два окна, с невысоким крыльцом, он был чисто побелен.
Правда, внутри, на казенной мебели, лежал толстый слой пыли.
Зато в чуланчике я обнаружил целый склад хозяйственного инвентаря: лопаты, метлы, швабры, ведра и прочее.
До наступления вечера я навел порядок и даже успел осмотреть окрестности.
Со стороны, противоположной жилью, к домику примыкал углом какой-то странный участок, размеров в два футбольных поля.
Там поднимались деревца, высаженные по линейке, тянулись посыпанные песком дорожки, вдоль которых кое-где стояли скамейки.
Однако все без исключения деревца были высохшими, дорожки потеряли свою строгую форму, а краска на скамейках облупилась.
Безжизненной была и земля – вся в трещинах, с белесыми солевыми разводами.
Между тем, появились мои соседи.
Это были братья-близнецы лет сорока, оказавшиеся людьми приветливыми и добросердечными. Они тоже были прикомандированы к стройке, но находились здесь уже больше двух лет.
Братья пригласили меня на ужин, за которым завязалась обычная в таких случаях беседа.
Однако меня не покидало ощущение, что они чего-то не договаривают.
Но вот они переглянулись между собой, и один из них сказал:
– Мы с братом не хотим вас пугать, и все же будет лучше, если вы узнаете эту историю от нас.
И они, дополняя друг друга, поведали мне о Садовнике.
Суть их рассказа вкратце такова.
Несколько лет назад рядом с новым микрорайоном был заложен парк.
Но уже по весне все деревца засохли, потому что из-под земли обильно выступила соль.
Территорию парка снова промыли водой, и снова высадили саженцы.
Но к следующему лету деревца высохли опять.
Пригласили опытного специалиста, и тот констатировал, что помочь делу нельзя. Соль на этом клине доходила до значительных глубин, а это значило, что подпочвенные воды будут постоянно выносить ее на поверхность.
После этого озеленители ушли на другую территорию, а этот покинутый участок стали называть Сухим Парком.
И только один из озеленителей не смирился с приговором.
Все свободное время он проводил в Сухом Парке, поддерживал исправность дренажной системы и пытался всякими способами вымыть из почвы избыток соли, убийственный для растений.
Этого одержимого прозвали Садовником.
Он прилагал поистине титанические усилия, но соль выступала снова.
И вот однажды к Садовнику пришли местные аксакалы и сказали, что тут ничего не будет расти, потому что этот пустырь исстари облюбовал для себя подземных хозяин соляных пластов – Соляной Хан. Хан сидит в прохладной подземной пещере и посылает своих соляных слуг, чтобы они снова насыщали землю солью. Лишь уговорив Соляного Хана уйти отсюда, можно озеленить этот уголок.
Вскоре после разговора Садовник пропал.
Ходил слух, что он отправился на поиски Соляного Хана…
И тут братья меня огорошили:
– Садовник жил в вашем доме. Там даже остался его садовый инвентарь. Когда он исчез, то через некоторое время в доме поселился крановщик с семьей. В первую же ночь новоселы были разбужены странным стуком из-под земли. Как будто кто-то хотел вырваться из глубины на поверхность и просил о помощи. Так повторилось и на вторую ночь, и на третью… Крановщик собрал вещи и покинул дом вместе с домочадцами. Затем в доме селились другие люди. Кто-то выдерживал месяц, кто-то неделю, но съезжали все. Дом пустует уже третий месяц.
– А вы? – спросил я. – Вы тоже слышите стук?
Они в унисон покачали головами:
– Нет! В нашем доме ничего не слышно!
Однако пора было прощаться.
Я долго ворочался с боку на бок, прежде чем дрема начала обволакивать сознание.
Как вдруг где-то снизу послышались ритмичные удары!
Сначала они были глухими, доносившимися как будто сквозь вату, затем стали громче и отчетливее.
Машинально я глянул на часы: было начало третьего ночи.
Затем стук пропал, но через несколько минут повторился снова.
Стук то возобновлялся, то снова исчезал, то делался глуше, то снова нарастал.
Я поднялся, включил свет, пробовал читать, но куда там!
Стук прекратился лишь около четырех часов утра.
Все повторилось и на вторую ночь, и на третью…
Я никому не говорил об этом, даже своим соседям, опасаясь стать в новом коллективе посмешищем.
Между тем, после двух часов ночи стук повторялся с неотвратимой неизбежностью, словно бы Садовник рвался из подземного плена на волю.
Мои нервы были уже на пределе, когда ситуация разрешилась весьма прозаическим образом.
Меня вызвали к начальнику, и тот сказал:
– Вынужден вас огорчить! Пришла бумага, из которой следует, что территория Сухого Парка будет застраиваться, два наших домика идут под снос. Придется вам перебраться в общежитие.
Что ж, я был только рад!
В Тахиаташе я пробыл в общей сложности более полутора лет и, постепенно разобравшись в ситуации, решил, как мне кажется, эту загадку.
Думаю, что со стороны реки к городу тянулись под землей узкие пустоты вроде каналов.
Один из таких природных каналов заканчивался как раз под домиком Садовника.
Далее.
В ту пору через Амударью в ее нижнем течении был проложен один-единственный мост, причем понтонный, именно в районе Тахиаташа.
Движение по нему было весьма интенсивным.
Но ведь еще надо было пропускать суда и баржи, которые перевозили большой объем грузов, как для Тахиаташа, так и для городов, лежавших ниже по течению.
Поэтому центральный пролет моста разводили, но в те часы, когда автомобильное движение было минимальным, то есть, ночью, с 2-х до 4-х.
Именно в этот промежуток времени суда и самоходные баржи двигались мимо города в обоих направлениях.
Очевидно, звуки работавших на малых оборотах двигателей, передавались по реке к подземной полости, а по ней достигали домика Садовника, воспринимаясь людьми, как некие мистические сигналы из глубины.
Что же касается самого Садовника, то он, надо полагать, убедившись в тщете своих усилий, попросту уехал из города.
Начальник полустанка
В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира.
Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом.
Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающим пространством, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны.
Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу.
Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали.
Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось.
Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех-четырёх часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью.
Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад – разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак.
По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика.
Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции».
Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу.
Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для среднеазиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.
Ладно, мы-то, строители, прибыли сюда на время. Притом, что после каждой рабочей декады наш график предусматривал выезд на четыре выходных дня домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. В перспективе же, сдав трассу месяца через три-четыре, мы навсегда попрощались бы с сим затерянным миром.
А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, деваться было некуда, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.
Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка и уюта.
Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Чуть дальше теснились два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли рядами разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.
Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот беспородный кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки вёрст вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, заброшенного неласковой к нему судьбой на эту бесплодную землю.
Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.
Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.
Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…
Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.
Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.
Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.
По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом – целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным меркам влагу, чем не экзотика!
Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.
Люди со стороны были здесь редкими гостями.
За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники – семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.
Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком немалые расстояния. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.
На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
С нашим появлением старики заметно ободрились.
Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.
Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с первыми лучами солнца.
Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.
Как правило, за ужином мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.
«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.
Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении коллектива.
Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике до утра.
В силу производственной необходимости мне приходилось порой оставаться в лагере в дневные часы, и супружеская пара целый день маячила перед моими глазами.
Надо было видеть, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности!
Его начальство сидело где-то за тридевять земель, но старый железнодорожник, получавший твердый оклад, поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, проверял стрелки, белил столбики, переставлял какие-то ящики, выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.
Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.
Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.
Под стать мужу была и жена.
Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.
Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…
«Старосветские помещики», да и только!
Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.
Но больше всего меня в этой паре завораживало другое: старики не роптали на судьбу.
Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!
Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пропади оно всё пропадом!», соберет чемодан и уедет с этого полустанка, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.
Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.
Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»
Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?
Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.
Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.
Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.
Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.
Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.
Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.
Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что каких-либо деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.
Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нам в часы досуга скамейками.
Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.
И точно, в следующий миг до меня донесся голос одного из наших монтажников:
«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ни за что не поверю, дед, что ты добровольно согласился перекочевать в эту дыру!»
Что ж, разве не то же самое, хотя и в более деликатной форме, хотел спросить у старика и я?
«Почему же – дыра? – прозвучал между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: – Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».
«А старичок-то непростой», – уже в который раз подумалось мне.
Ладно, вот вернёмся со следующих выходных, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет!
В те времена зарплату нам привозили прямо на трассу – из Ташкента, из нашей главной конторы.
Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из водителей.
Затем, чаще на самосвале, она объезжала в течение двух-трех дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса.
Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию.
С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя прокричала мне:
«Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!»
В жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке.
Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом.
Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности меня призовут на действительную службу. Я честно предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. Он бодро ответил, что это не проблема. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком как в воду смотрел!).
Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок на подведомственной территории.
Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»!
Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему.
Прощай, старик! Дай Бог здоровья тебе и твоей дражайшей половине!
В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии, но на Устюрте наша организация больше не работала.
Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.
Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как пример потрясающей выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа.
