Владимир Кунин
Воздухоплаватель
Пожилой француз-авиатор, по виду– глава комиссии, с интересом разглядывал Заикина. Потом что-то тихо сказал Фарману.
– Мой аппарат рассчитан и на больший вес. Он может выдержать и слона, – улыбнулся Фарман. – Если бы слон умел летать.
– Полагаю, слона выучить было бы легче, чем этого русского, – вставил другой член комиссии по-французски.
– Вы совершенно правы, мсье, – льстиво улыбнулся Фарман.
Иван Михайлович Заикин с тревогой вслушивался в непонятную речь.
Пожилой авиатор взял со стола диплом и зачитал его. Затем вручил диплом Заикину и пожал ему руку.
Деланно поморщился, как бы от крепкого рукопожатия Ивана Михайловича, и потрогал его мускулы через рукав пилотской кожаной куртки.
– Мсье будет лучшим авиатором среди борцов и... лучшим борцом среди авиаторов...
Заикин с напряжением вслушивался в чужую фразу, подумал и сказал по-русски:
– Благодарствуйте. Живы будем – не помрем.
* * *
А через несколько дней Мациевич провожал Заикина домой на парижском вокзале. Они стояли на перроне, ожидая, когда подадут состав.
–... в общем, все это достаточно серьезно, и за час до отхода поезда всего и не скажешь, – проговорил Мациевич.
– А ты мне самую суть, – попросил Заикин и по привычке погладил лошадиную морду.
– Сейчас попробую... Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники. Не очень сложно? Все понятно?
– А чего ж не понять? Хочешь жить – умей вертеться. – Заикин сделал хитроватую паузу и добавил: – Но вертись по науке, изучая законы вращения, чтобы тебя на барьер не выбросило и не разметало по первым рядам зрителей. Так?
Мациевич улыбнулся:
– Так... Можно и так.
– Ты в Россию вернешься – не бросай меня. Я тебя там с господином Куприным познакомлю. Вы люди друг к другу очень подходящие.
– Сочту за честь.
– А если вдруг Клава из Испании приедет... Ты скажи ей... – смутился Заикин.
– Скажу.
– И скажи, коли будет хоть малейшая возможность получить ангажемент в Россию, – пусть берет. Я ее там сильно ждать буду.
– Обязательно скажу. Я тут тебе маленький подарочек приготовил...
Мациевич вынул из фиакра большой элегантный портфель и достал оттуда знаменитую чемпионскую муаровую ленту Заикина с золотыми медалями. Порылся еще немного и достал золотые часы Заикина, которые они вместе закладывали в ломбард.
– Возьми, пожалуйста, Иван Михайлович, свои часы и награды и носи их на здоровье и счастье, – чуточку торжественно сказал Мациевич.
При виде такого количества золота у извозчика отвалилась челюсть от изумления и испуга.
– Господи! Лев Макарыч, как же это тебе удалось?! – потрясенно спросил Заикин. – Ведь копеечки же за душой не было!
– Бери, – коротко сказал Мациевич и сам надел чемпионскую ленту на мощную заикинскую шею.
– Стой, стой! – встревожился Заикин, быстро стянул с себя сюртук и жилет и надел ленту прямо на рубашку. – А то ненароком и сопрут в толчее.
Концы ленты с медалями он заправил прямо в брюки, а сверху надел жилет, сюртук и аккуратно застегнул их на все пуговицы.
– Не видать? – спросил Заикин.
– Все в порядке, – рассмеялся Мациевич. – Держи часы.
– Нет, – твердо сказал Заикин. – Ты часы эти себе в презент оставь. Пусть у тебя по мне память будет. Может, мы с тобой когда-нибудь в России с одного поля взлетать будем, а я тебя и спрошу: «Который час, Лев Макарыч?» А ты эти часики вынешь и вспомнишь, как Ивана-дурака на аэроплане в чужой стране летать учил. А, Лев Макарыч? – И Заикин расхохотался.
– Спасибо, Иван Михайлович.
– Слышь, Лев Макарыч! Ты давай возвращайся скорей... Мы с тобой всю Россию в новую веру переведем! В истинно христианскую воздухоплавательную! Ты со своей колокольни – инженерно-авиаторской, а я со своей...
– Садись, Иван Михайлович. Пора уже, – сказал Мациевич.
Они влезли в фиакр. Извозчик, подозрительно оглядываясь на них, тронул лошадь.
Заикин был возбужден. Он схватил своими огромными лапами руку Мациевича и с безудержной страстью проговорил:
– У меня уже Петька Ярославцев в Харьков выехал, первые гастроли заделывать, а потом по всей России летать буду! По всем уголкам, где людишки еще тележного скрипа боятся! Вот помяни мое слово, ты через месяц вернешься – такое обо мне услышишь!
* * *
На мерцающем экране харьковского кинотеатра «Синематограф» появились неровные, подпрыгивающие титры:
«Полет и падение Ивана Заикина».
А внизу, чуть правее экрана, на фальшивящем фортепьяно тапер играл «Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
«Русское синематографическое общество гг. Харитонова и Картамонова».
И опять:
«Полет и падение Ивана Заикина».
На экране многотысячная толпа. Бегают мальчишки. Вдалеке на поле аэроплан начинает разбег. Взлетает...
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Восторженные лица зрителей. Кричащие рты. Полицейские лошади приседают на задние ноги от страха.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..»
Титр: «Подул ветер!»
Аэроплан на экране делает крен, пытается выровняться и...
Застывшие зрители в зале. Семечковая кожура прилипла к нижней губе. Баба кормит грудью младенца – глаза устремлены в мерцающий экран.
«Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..» – тупо молотит тапер.
На экране конвульсивно дергается аэроплан и как падающая коробка врезается в землю.
Кормящая баба ахает. Мальчишка шмыгает носом. Гимназист застыл в оцепенении.
«Барыня» – и мгновенный переход – «На сопках Маньчжурии».
А у кассы харьковского «Синематографа» длинная очередь.
По всему фронтону – «Полет и падение Заикина». И приглушенные звуки вальса из зрительного зала
– Так ему и надо, антихристу!.. – веско говорит богато одетая старая купчиха, сидя в пролетке.
* * *
«Антихрист» стоял в большом унылом номере харьковской гостиницы, опирался на костыль и разглядывал в мутном зеркале свою разбитую, исцарапанную физиономию. Верхняя губа вспухла, и от этого левый ус нелепо торчал в сторону. Один глаз заплыл, другой печально глядел в зеркало.
Чуть сзади стоял виноватый Петр Данилович Ярославцев.
– Ты где пропадал три дня? – мрачно спросил Заикин.
– Испугался... – шмыгнул носом Ярославцев, и усы его затряслись – Думал, убился ты.
– И ты бросил меня под обломками?! – Заикин опустил руку на бронзовый литой подсвечник, сжал его своими пальцами, и подсвечник согнулся в какую-то причудливую фигуру.
– Ванечка, милый, прости меня!
– Да как же ты мог?! – Заикин потряс подсвечником перед носом Ярославцева. – Как же ты мог, Петька?
– Ванечка!
Заикин взял себя в руки:
– Читай долги!
Ярославцев выхватил из кармана записную книжечку и лихорадочно стал перелистывать ее:
– Касса железной дороги за перевоз аэроплана и сопутствующих грузов требует срочной уплаты в восемь тысяч четыреста рублей.
– Так. Дальше.
– Извозчикам из десяти рублей в день.
– Знаю. Дальше.
– Арендная плата ипподрому... Таможенная пошлина.
– Погоди. Сколько в кассе?
Ярославцев поднял испуганные глаза на Заикина и промолчал.
– Чего молчишь? – рявкнул Заикин. – Сколько в кассе?
– Ванечка, – еле выговорил Ярославцев, – денег в кассе было четырнадцать тысяч с копейками. Так их же господин полицмейстер забрал.
– Что?! – Заикин рванулся к Ярославцеву. – Да ты в своем уме?!
Ярославцев метнулся от Заикина, обо что-то споткнулся и упал в кресло. Вытянул перед собой руки и запричитал:
– Ванечка, родненький! Ни в чем не виноват. Гляди-ка, крещусь, Ванечка! – И Ярославцев несколько раз торопливо перекрестился. – Он сказал, что полет считает несостоявшимся и поэтому до следующего полета кассу арестовывает.
– До какого следующего полета?! – завопил Заикин. – Аэроплан-то разбит вдребезги!!!
– Разбит, Ванечка...
– А на какие шиши я его восстанавливать буду?! – И Заикин в отчаянии швырнул согнутый бронзовый подсвечник в стену.
Со стены от удара с грохотом соскользнула огромная картина в золотой раме, ляпнулась об пол и развалилась на куски.
Заикин отбросил костыль и в отчаянии плюхнулся в кресло напротив Ярославцева. Ярославцев, шмыгая носом, что-то записал в книжечку.
– Чего ты там? – обессиленно спросил Заикин.
– Да вот картину с подсвечником приплюсовал к долгам. Думаю, больше четвертного не слупят. Картинка-то была так себе.
В дверь номера постучали.
– Чего надо?! – крикнул в бешенстве Заикин.
Открылась дверь, и показался помятый одесский франтик с дешевой черноморской тросточкой и в видавшем виды соломенном канотье. Кажется, это был единственный случай, когда франтик был абсолютно трезв.
– Иван Михайлович, – с порога сказал франтик, – я вижу вас живым, и мне уже больше ничего на свете не надо! Я могу вернуться в Одессу. Господин Ярославцев! Мое почтение.
– Стой, – сказал удивленный Заикин. – Ты кто? Откуда?
– Кто я? – переспросил пораженный франтик. – Вы меня потрясаете в сердце!.. Одессу помните?
– Ну?
– Так это я!
– А... – ничего не понимая, протянул Заикин. – Здорово.
– Я приехал абсолютно до вас. Все одесские газеты написали за вашу первую трагическую гастроль. И тогда я сказал себе: «Ты, босяк, сколько можно шататься от „Фанкони“ до „Гамбринуса“? Такому человеку, Ивану Михайловичу Заикину, сейчас в Харькове очень плохо. Что ты здесь сидишь? Что ты, как насос, пропускаешь через себя молодое молдавское вино? Прекрати немедленно удовольствие. Где сейчас твое место? – спросил я себя и тут же ответил: в Харькове! И вот я здесь! Что нужно делать?
Ошеломленный Заикин покачал головой и сказал:
– Сядь, посиди. Сейчас что-нибудь придумаем.
– Вообще-то я жутко извиняюсь, но тут со мной еще один чудак приехал... – небрежно сказал франтик и сел на стул у двери.
– Это еще кто такой? – испугался Заикин.
– Я знаю? Какой-то бельгиец. И вполне прилично треплется по-нашему. Он искал вас в Одессе, и я его прихватил с собой. Позвать?
– Час от часу не легче! Зови.
Не вставая со стула, франтик приоткрыл дверь и сказал в коридор:
– Шурик! – Потом на секунду повернулся к Заикину и пояснил: – Вообще-то его зовут Шарль. Ничего себе имечко! – И снова крикнул в коридор: – Ну, иди уже сюда, Шура! Иди до Ивана Михайловича!
В номер вошел усталый небритый человек с портпледом и большим чемоданом.
Заикин растерянно смотрел на странного визитера.
Человек поклонился и, обращаясь к Ярославцеву, сказал:
– Мсье Заикин, меня зовут Шарль Риго...
– Шурик! – строго сказал франтик. – Это господин Ярославцев, дай ему Бог здоровья. А мсье Заикин за твоей спиной.
Бельгиец невозмутимо повернулся к Заикину и тем же бесцветным голосом представился заново:
– Мсье Заикин, меня зовут Шарль Риго. Я есть механик авиационен. Работал на аппараты Фарман, Вуазен, Латам, Блерио, Сантос-Дюмон, Антуанет...
– Погоди... Откуда ты свалился на мою голову? – Заикин не скрывал своего удивления.
Бельгиец не понял и вопросительно посмотрел на франтика.
– Что ты смотришь, Шура? Что ты смотришь? Иван Михайлович тебя спрашивает, как ты сюда попал. Это же каждому байстрюку ясно! – кипятился франтик. Он уже совершенно освоился.
– Я работал в Испании с мсье Лефевром...
– В Мадриде?! – Заикин даже приподнялся в кресле.
– Не только в Мадриде. В Севилье. Мсье Лефевр убил себя с аэропланом об землю, и мадам Клотильда де ля Рош купила мне билет на пароход в Одессу и сказала, что вам нужен хороший механик авиационен.
– Ай да Клава! – восхищенно пробормотал Заикин.
– Что есть «Клава»? – спросил бельгиец. – Я не очень хорошо понимаю по-русски.
Заикин отбросил костыль, вскочил с кресла, обнял бельгийца и, трижды целуя его в щеки, сказал:
– Ты прекрасно понимаешь по-русски! Ну просто замечательно!
Бельгиец поставил портплед на пол, вынул платок и вытер лицо.
– Мадам оплатила мне первых три месяца. Если я потом вам не буду нужен, вы мне купите билет до Парижа...
– Ну, Петька! – крикнул Заикин. – Теперь живем! Теперь нам никто не страшен!
– Где я могу осмотреть аппарат? – спросил бельгиец.
* * *
Бельгиец, франтик, Ярославцев и припудренный Заикин стояли над обломками аэроплана.
– Ну как мотор, Шура? – осторожно спросил Заикин.
– Мотор в порядке. Немножко ремонтирен...
– Слава те, Господи! – облегченно вздохнул Заикин.
– Я же знал, кого вез, – гордо сказал франтик.
– Нужна мастерская, гараж, – продолжал бельгиец. – В ангаре нет приспособлений. Ремонт невозможно в ангаре.
– Будет сей момент! – сказал Ярославцев и исчез.
– Нужно прорезиненное полотно. В России есть полотно?
– Лучше французского, – ответил Заикин.
– Сорок метров, – сказал бельгиец.
– Клочок на образец, – деловито сказал франтик.
Заикин оторвал от крыла кусочек полотна и протянул его франтику.
– Чтоб я так жил, если через полчаса у вас не будет этой дряни! – высокомерно бросил франтик и направился к выходу.
– Стой! – сказал Заикин. – А деньги?
– Какие деньги? Они мне еще руки будут целовать, чтобы я только взял их паршивое полотно.
Франтик вышел, а бельгиец продолжил:
– Нужен механик по дереву...
– Столяр, что ли? – спросил Заикин.
* * *
Пока Петр Данилович Ярославцев договаривался в большой механической мастерской...
...пока Иван Михайлович Заикин и бельгиец разговаривали с хозяином столярного цеха, и Шарль набрасывал чертежи и проставлял размеры, и хозяин, пожилой мужик с окладистой бородой, понимающе кивал головой, и все вместе они отбирали бруски сухого ясеня...
...франтик страстно вращал глазами и «строил куры» перезрелой дочери хозяйки большой мануфактурной лавки.
В петлице его сюртучка красовалась гвоздика, рука сжимала руку девицы, и сам он, казалось, трепетал от внезапно нахлынувшей любви. Девица вздыхала, опускала грустные коровьи глаза и трусливо поглядывала в маменькину сторону. А вокруг этого большого, ярко вспыхнувшего чувства громоздились рулоны бязи, мадеполама, ситчиков и самых разных полотен.
* * *
Спустя некоторое время франтик победно восседал на извозчике, небрежно придерживая два рулона прорезиненного полотна.
Он красиво опирался на тросточку, красиво покусывал гвоздику и уже совсем удивительно красиво поглядывал по сторонам.
И вдруг взгляд его приковала длиннющая очередь в кассу синематографа господ Харитонова и Картамонова, на фронтоне которого красовалось: «Полет и падение Заикина».
Франтик вонзил тросточку в извозчичью спину и сказал:
– Ша! Стой, босяк, кому говорят!
Извозчик остановился.
Франтик смотрел на очередь, на афишу и думал.
В голове у него рождался сногсшибательный план. Не слезая с пролетки, он осторожно дотронулся тросточкой до плеча какого-то господина и, когда тот повернулся в гневе, безмятежно спросил его:
– И почем билеты на вот это вот?
Господин брезгливо отвел тросточку франтика от своего плеча и нелюбезно ответил:
– По двадцать пять копеек.
Франтик приподнял канотье и постучал тростью в спину извозчика:
– Пшел! И скажи своему одру, чтобы скакал галопом.
* * *
У дверей номера Заикина собрались кредиторы.
– Восстановление аэроплана уже началось. Через несколько дней мы совершим новый полет и всем заплатим. С любыми процентами, – говорил встрепанный Ярославцев.
Он стоял, прижавшись спиной к дверям номера, а кредиторы галдели и протягивали ему счета.
Спокойно помахивая тросточкой, в толпу кредиторов врезался франтик. За ним шел извозчик, неся на плечах рулоны полотна.
– В сторонку! – говорил франтик. – Или повторять? В сторонку.
Кредиторы расступились, и франтик на ходу сказал:
– Завтра получите свои паршивые деньги! Вас пригласили участвовать в исторических событиях, а вы так и остались обыкновенными лавочниками! Вы не войдете в историю, это уже я вам обещаю! – Франтик остановился у дверей рядом с Ярославцевым и повернулся к толпе кредиторов: – Вы еще здесь?! Я же сказал – завтра получите свои вонючие копейки! И ша! И больше ни слова!
– Ты что, с ума сошел? – прошипел Ярославцев.
– Петр Данилович, чтоб я так жил!.. Идемте, – сказал франтик. – Он поискал глазами извозчика с полотном и сказал ему: – Что ты стоишь не в своей компании, жлоб? Иди за мной! – И распахнул дверь заикинского номера.
* * *
Этот же извозчик катил по улицам Харькова. Напротив Заикина и Ярославцева сидел франтик, что то втолковывал им и отчаянно жестикулировал.
* * *
Потом франтик сидел в приемной харьковского полицмейстера, и его раздирало желание узнать, как проходит разговор в кабинете. Он прислушивался, ерзал, вскакивал и прохаживался. Потом снова садился, нервно закидывал ногу на ногу и один раз даже пощупал у себя пульс.
* * *
В кабинете у стола полицмейстера сидели Заикин, Ярославцев и напротив них господа харьковские кинематографисты Харитонов и Картамонов.
– Господа, – примирительно-кисло говорил полицмейстер. – Ей-богу, вы могли бы свои споры решать не в моем кабинете!
– Ну уж нет, господин полицмейстер! – сказал Ярославцев. – Уж коль вы взяли на себя миссию третейского судьи между нами и публикой и арестовали весь наш сбор только потому, что господин Заикин разбился, уж позвольте просить вас...
– Господа, – вяло сказал полицмейстер, – вы обратились не по адресу. Я не принадлежу к числу поклонников ни синематографа, ни воздухоплавания. Эти так называемые прогрессивные новшества меня очень и очень настораживают. Их дальнейшее развитие крайне нежелательно. Поверьте, я высказываю не только свою точку зрения, но и... – И полицмейстер многозначительно показал пальцем вверх.
– Однако, – сказал Заикин, – если вы, ваше превосходительство, не заставите господ Харитонова и Картамонова уплатить нам за право показа их картины «Полет и падение Заикина», я тоже буду туда жаловаться. – И Заикин, так же как и полицмейстер, многозначительно показал пальцем вверх.
– Это куда же? – спокойно поинтересовался полицмейстер.
– Его императорскому высочеству великому князю Александру Михайловичу – председателю Императорского Всероссийского аэроклуба, – ответил Заикин.
Полицмейстер уставился в стол. Потом поднял глаза на Картамонова и негромко сказал:
– А почему бы вам действительно не заплатить господину Заикину за право показа вашей ленты? Ее демонстрация может сильно подорвать коммерческую сторону предприятия господина Заикина.
– Хорошо, ваше превосходительство, но в разумных пределах, – сказал Харитонов. – Они же требуют пятьдесят тысяч!
* * *
В большой механической мастерской полным ходом шло восстановление аэроплана. Всеми работами руководил Шарль Риго. Заикин весело потирал руки.
– Черт с ними, Петя, нам и двадцать пять тысяч сгодятся! – говорил он Ярославцеву. – Вот ведь чудо-то какое! На полете я прогорел, а на падении заработал! Пташниковым долю отправил?
– А как же!
– А с остальными кредиторами?
– Все, Ваничка, все уладил.
– Много еще долгу?
– Пустяки.
Заикин посмотрел на Риго, на работы по оживлению «Фармана». И сказал:
– Давай, Петя, афиши по всему городу, в газетах объяви. Словом, делай рекламу! Скоро полечу. Шура! Когда аппарат будет готов?
– Через три дня, – ответил Риго.
* * *
Над харьковским ипподромом летит Иван Заикин. Огромное скопление народа внизу. Заикин делает круг над ипподромом и заходит на посадку.
Ярославцев, франтик и Шарль Риго бегут к месту посадки аэроплана. Зрители кричат от восторга, аплодируют, пытаются прорваться сквозь конную полицию.
В ложе сидят отцы города.
– Превосходно! – говорит кто-то из них. – Превосходно! Не правда ли, господа? Потрясающее зрелище!
– Мне трудно разделить ваш восторг, ваше превосходительство, – кисло говорит полицмейстер. – Любая акция, собирающая одновременно такое количество простого народа вместе, вызывает целый ряд побочных опасений.
– Ну, надо ли так мрачно смотреть на жизнь? – громко спросил один из «отцов».
– Надо, ваше превосходительство, надо, – уныло ответил полицмейстер, глядя на садящийся аэроплан. – Этого требует безопасность империи.
* * *
Огромный актовый зал Харьковского политехнического института был забит до отказа.
На кафедре стоял Иван Михайлович Заикин и говорил:
– Вот тут разные образованные господа предрекали, что через сто лет скорость движения аэропланов достигнет четырехсот километров в час. Другие спорят, дескать, сто шестьдесят километров, и не более! Я думаю, что и те, и другие слишком торопятся в рассуждениях. Вроде как один добрый механик – француз по фамилии Навье – высчитывал, высчитывал и открыл, что сила семнадцати ласточек равна одной лошадиной силе.
Зал расхохотался. Заикин улыбнулся и продолжил:
– Мы про это тоже много раз говорили. Не про ласточек, конечно, а про скорость. И я попробую ответить словами одного моего друга и учителя. Он человек башковитый, инженер-капитан флота и на каком хочешь языке говорит. А уж авиатор и вовсе замечательный... Так он так говорил, дай Бог памяти... – Заикин поднял глаза в высоченный лепной потолок, напрягся и сказал: – «В действительности же нам совершенно невозможно предсказать, какова будет скорость аэроплана через столетие. Без всякого сомнения, снаряды того времени будут очень отличаться от теперешних. Наш грубый двигатель уступит место турбине...»
Сидевший в первом ряду франтик восхищенно подтолкнул солидного пожилого профессора и тихонько шепнул ему на ухо:
– Видал? От это человек! От это я понимаю!
А Заикин снова посмотрел на потолок и, не смущаясь, сам себя спросил:
– Как же дальше-то?.. А, вспомнил! «Кто знает, может быть, и мотор, и винт будут упразднены, может быть, станут прибегать к непосредственному действию вспышек горючего вещества для давления на воздух и таким образом достигать движения снаряда. Будем осторожны в наших предсказаниях. Верно только то, что скорость движения в будущем значительно превзойдет скорость настоящего времени...»
* * *
В это же время в Одессе, в кабинете Дмитрия Тимофеевича Пташникова, шел такой разговор:
– За предоставление поля для полетов, будь это ипподром или какая-нибудь другая большая спортивная площадка, городские власти берут сорок процентов валового сбора! – возмущенно докладывал Травин Пташникову-старшему.
– Ай-ай-ай! – покачал головой Дмитрий Тимофеевич.
– Таким образом автоматически уменьшая нашу долю в прибыли, если принять ее за единицу, на тридцать два процента!
– Ай-ай-ай... – сокрушался Дмитрий Тимофеевич.
* * *
– В настоящее время все усилия людей, интересующихся воздухоплаванием, выглядят как репетиция проказницы-мартышки, осла, козла и косолапого мишки, которые затеяли сыграть квартет. Кто в лес, кто по дрова... Согласованности в работе нет еще никакой, а она необходима, ежели мы только желаем, чтобы дело воздухоплавания получило в России быстрое и широкое развитие... – говорил Заикин с трибуны актового зала.
* * *
Дмитрий Тимофеевич ходил по кабинету и диктовал Травину:
– Возьмите несколько номеров журнала «Вестник воздухоплавания», внимательно прочтите передовые статьи, просмотрите там же речь князя Голицына и в этаком же высокопарном стиле составьте прошение на имя министра финансов, копия – министру внутренних дел Маклакову (он в Думе очень ратовал за воздухоплавание) с просьбой ограничить произвол местных властей в отношении частных авиаторов и, упирая на бедственное положение этих прогрессивных одиночек, самым жалостливым образом просите прекратить взимание с них сорока процентов сбора за пользование ипподромами. Будьте настойчивы, демагогичны и верноподданны. Соберите достойные подписи, и я вам ручаюсь, что мы перестанем терять с каждого полета Заикина по нескольку тысяч рублей.
* * *
В актовом зале политехнического института бушевали страсти.
Запарившийся Заикин отвечал на вопросы:
– Вот вы спрашиваете, опасны ли полеты? Да нет же! Конечно, если у вас легкий аппарат, не могущий раздавить вас и построенный очень тщательно. В воздушном летании не должно быть дешевки.
– А чего надо больше всего опасаться? – крикнули из зала.
– Поломка руля, расстройство в передачах движений...
– А остановка двигателя? – крикнул другой голос.
– Если вы находитесь над полем, нет никакой опасности. А вот над городом – плохо дело... А более всего надо опасаться несчастий при спусках в неудобной местности и при ветре – машина обыкновенно ломается или переворачивается. Вроде как у меня недавно, – наивно рассмеялся Заикин.
* * *
Теперь в кабинете Пташникова говорил Травин:
– И еще мне одна забавная мысль пришла в голову. А что, если, Дмитрий Тимофеевич, нам сознательно не получать всего долга с Заикина? Оставить за ним тысчонки три-четыре, а? Этакий финансовый хвостик, за который мы всегда сможем его ухватить и придержать от какого-нибудь фортеля... Он тык-мык, а мы ему долговое обязательство в его голубые глазки, а? А в обеспечение этого недоимка пойдет аппарат Фармана, который стоит не три-четыре тысячи, а куда больше. А, Дмитрий Тимофеевич?
– Очень разумно, – сказал Дмитрий Тимофеевич и встал из-за стола. – С Богом, Иван Сергеевич!
* * *
По широкой институтской лестнице спускался Иван Михайлович Заикин, окруженный толпой почитателей.
Заикин шутил, балагурил, держал себя «любимцем публики» и тщеславно подмигивал франтику, который шел рядом, млея от славы Заикина.
– Что вас заставляет летать? – спросил кто-то из студентов.
– А что вас заставляет учиться? – немедленно ответил Заикин.
– Иван Михайлович, а как вы смотрите на те жертвы, которыми устлан путь в небо? – высокопарно спросила хорошенькая курсистка.
– С содроганием и великой жалостью, – серьезно ответил Заикин.
– А вам известно, что в Петербурге сейчас проходит авиационная неделя? – спросил немолодой студент.
– А как же! – живо повернулся к нему Заикин. – Там все мои товарищи по французской воздухоплавательной школе.
– А вы в цирк не собираетесь возвращаться? – спросил кто-то.
– Думаю, что не придется...
– Вы сегодняшние газеты читали? – снова спросил немолодой студент.
– Времени, господин хороший, не было, – смутился Заикин.
– Сегодня там есть сообщение о капитане Мациевиче. Вы такого знали?
– Ах, милый!.. – Заикин остановился на последних ступенях лестницы, и вместе с ним остановилась вся толпа. – Не только знал, но и люблю его всем сердцем. И лекцию сегодня я вам с его слов читал. Только позавчера письмецо от него, от Льва Макарыча, получил. А чего там про него написано? Хвалят небось?
– Да как вам сказать... – растерянно проговорил немолодой студент и нерешительно протянул Заикину газету.
– Я мелкие буквы плохо разбираю, – простодушно сказал Заикин. – Ты читай, я послушаю.
– Иван Михайлович, пойдемте домой! – испугался франтик и попытался оттереть студента с газетой.
– Да подожди ты, не шустри, – улыбнулся Заикин, – успеем.
– Иван Михайлович! – отчаянно прокричал франтик. – Чтоб я так жил, как вам это неинтересно!
– Ты что, сдурел? – удивленно сказал Заикин и повернулся к студенту: – Вы уж простите его великодушно. Он вообще-то хлопчик неплохой, только сегодня что-то малость не в себе. Читайте, будьте ласковы!
Франтик махнул рукой, взялся за голову и уселся прямо на ступеньки роскошной мраморной лестницы.
– «Гибель русского авиатора Льва Макаровича Мациевича. С сумрачной душой и бесконечной печалью стоим мы перед открытой могилой. Не только опытный авиатор, талантливый завоеватель воздуха и хороший товарищ ушел от нас – от нас ушел ЧЕЛОВЕК, смелый, благородный человек, не остановившийся перед риском собственной жизнью на благо культуры и прогресса, и он пал жертвой своей отваги и никогда не увидит плодов своей борьбы со стихией. Вечная память тебе, положившему жизнь за благо других!» – глуховато прочитал немолодой студент.
На институтской лестнице было тихо, как в пустой церкви. Заикин стоял окаменевший. Глаза его смотрели в пустоту.
– Простите... – прошептал студент. – Я думал, вы знаете.
И тогда Заикин взял из рук студента газету и уставился на траурную фотографию Льва Макаровича Мациевича. Осторожно разгладил газету и тихонько, с остановившимися глазами пошел к выходу.
Он шел, а все молча смотрели ему вслед.
У подъезда его ждал извозчик.
– Садитесь, Иван Михайлович! – весело крикнул извозчик.
Но Заикин не видел извозчика, не слышал его.
Он медленно шел по улице и держал газету двумя руками. И тогда извозчик также медленно поехал за ним.
Потом Заикин поднимался по лестнице гостиницы. Он шел сквозь здоровающихся с ним людей, и глаза его не мигая смотрели только вперед, и бог знает что стояло сейчас в его глазах!
Так же он прошел в свой номер, где в табачном дыму галдел Ярославцев и чертыхался по французски Шарль Риго.
– Ванечка! – крикнул Ярославцев, потрясая пачкой счетов, и осекся, заглянув в лицо Заикина. – Что? Что случилось?..
– Вон отсюда, – ровным голосом проговорил Заикин. – Все вон.
Ярославцев подхватил Риго и вылетел за дверь. Там их уже ждал франтик.
– Кто ему сказал?! – прошептал Ярославцев и схватил франтика за воротник. – Я тебя спрашиваю! Кто сказал?
Но франтик приложил палец к губам и в ожидании взрыва зажмурился.
И в эту секунду из-за плотно прикрытой двери раздался нечеловеческий, звериный вой Заикина. Он кричал и захлебывался в рыданиях, и в номере что-то рушилось, грохотало и разбивалось.
Не было в этом плаче ни слов сожаления, ни причитаний – ничего. Только яростный крик, только леденящие душу рыдания и грохот ломающейся мебели.
* * *
Номер был разрушен до основания. В щепки превращена мебель, все перевернуто, разбиты окна.
Заикин неподвижно лежал на чудом уцелевшей кровати и прижимал к груди газету с траурным снимком Льва Макаровича Мациевича. У дверей стояли франтик и Шарль Риго. Около кровати стоял печальный Петр Данилович Ярославцев.
Заикин лежал и смотрел в потолок.
– Что делать будем, Ваня? – негромко спросил Ярославцев.
Заикин помолчал секунду и жестко ответил:
– Летать.
* * *
И летает аэроплан Заикина над городом Армавиром, и гласят на всех городских углах афиши: «Впервые в Армавире! Летун-богатырь Иван Заикин!!!»
Аэроплан закончил круг и садится...
... А взлетает уже на другом поле.
«Только три дня в Ростове! Полеты чемпиона мира Ивана Заикина!»
Непрерывно работает мотор «Фармана».
«Прощальный полет в Екатеринославле совершит знаменитый цирковой борец Иван Заикин!»
Кружит над толпой аэроплан Заикина, гудит мотор «Фармана». Затем слышно, как мотор начинает сбавлять обороты, несколько раз чихает и замолкает.
С выключенным двигателем Заикин садится на поле воронежского ипподрома.
Он пролетает над пышно разукрашенным входом на ипподром, летит мимо длинного ряда конюшен, мимо трибун, забитых народом, и, наконец, совершает «чистую» посадку в центре поля.
Шарль Риго в косоворотке и полуголый франтик в канотье встречают его на земле.
Франтик немедленно лезет в мотор, перекрывает кран горючего и кричит Риго:
