Ксения Спынь
Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей
– Например? – поинтересовалась Китти.
– Например, разговаривать с муравьями, – Сибилла наклонила голову, с улыбкой всмотрелась в насекомышей, что ползали в траве вокруг бревна.
– Зачем же разговаривать с муравьями?
– Можно узнать у них что-нибудь… Например, почему они не хотят заползать на это бревно.
И впрямь, какое забавное существо. Забавное и нелепое. И верить его предсказаниям было бы… странно.
Но всё же Китти спросила:
– А ещё что-нибудь видишь, про меня?
– Вижу, – серьёзно подтвердила Сибилла.
– Расскажи?
Она помялась:
– Я не всё имею право рассказывать.
– Что имеешь.
Сибилла помолчала, потом, глядя Китти в глаза, прошептала:
– Я вижу тебя возле великой правительницы. Ты стоишь ближе всех к ней, слушаешь её указания и улыбаешься.
– И кто же она? – Китти подумала о несменяемом президенте Эдуарде Чексине, и ей показалась фантастичной сама мысль о какой-то «правительнице».
– Этого я тебе сказать не могу.
– Понятно, – несколько разочарованно протянула она.
– Ещё, – медленно продолжила Сибилла, по-видимому, параллельно обдумывая слова, – тебя везде будет сопровождать огонь.
– Огонь?
– Вокруг тебя постоянно будет что-то гореть, воспламеняться. Поджоги, возгорания, пожары… Где ты – там будут и они.
Китти скептически улыбнулась:
– Надо думать, один из них и станет летальным?
– Нет, – Сибилла мотнула головой. И уточнила. – Не для тебя. Ты умрёшь легко. Но очень глупо.
– Легко, но глупо… – повторила Китти. – Ну что ж, насколько представляю, это далеко не худший вариант.
Сибилла как-то печально посмотрела на неё, но ничего не ответила.
Пора бы было уже распрощаться и идти домой. Но один вопрос не давал Китти покоя, пусть даже все эти предсказания – псевдомистический девчачий бред.
– А с тобой мы когда-нибудь ещё увидимся? – она повернулась к Сибилле. Та покачала головой:
– Этого я не знаю.
– Тоже не имеешь права?
– Нет, правда, не знаю. Всё, что затрагивает нас самих, мы не видим, – она задумалась и очень тихо добавила. – И это тоже плата.
– Ну, если всё же увидимся, – заметила Китти деланно весело, – тогда посмотрим, сбылось или нет.
Верховный был в хорошем настроении, а значит, можно было что-то выгадать для себя. Главное, улавливать волну: говорить то, что Он хочет услышать и когда хочет это услышать, а также не подавать повода в чём-либо себя упрекнуть. Если всё идеально, то иногда позволены и маленькие вольности: всё-таки не просто рядовой ссо-шник – доверенное лицо Правителя.
– Да, а что те, митингующие? – последнее слово Верховный произнёс со снисходительной улыбкой. – Вроде бы ты этим занимаешься?
(Прекрасно же знает, что он этим занимается, но, как обычно, делает вид, будто не контролирует всё и вся).
– К сожалению, на данный момент не все участники вычислены, но это дело времени. Думаю, в течение одной, максимум двух недель всё будет закончено.
– А зачинщик?
– Зачинщик отказался нам помогать. Я счёл лучшим вариантом выслать его из Ринордийска.
Верховный задумчиво покивал:
– Да, это правильно… Как думаешь, – Он вопросительно посмотрел на Эрлина, будто и правда сомневался, – больше похоже на спонтанное действо или за этим стоит нечто продуманное? Скажем, какой-то план?
– Последнее исключено почти полностью, – Эрлин сдержанно улыбнулся, как специалист своего дела, знающий, что говорит, и знающий, кому говорит. – Насколько мне известен организатор акции, этот человек всегда производит много шума, но в действиях абсолютно неэффективен. Выстроить же продуманный план он неспособен в принципе.
– Она, – спокойно, но со значением поправил Верховный.
– Именно так. Она, – Эрлин с готовностью кивнул.
– И откуда же она тебе, гм… известна?
– Мы учились в одном классе. И, насколько я заметил, она не сильно изменилась с того времени.
– Так ты, выходит, отлично её знаешь! – радостно воскликнул Верховный.
(Значит, сегодня уловил волну правильно. Иногда такие признания влекли за собой не самые приятные последствия, но не на этот раз).
– Можно сказать, что да, – Эрлин снова сдержанно улыбнулся.
– Тогда дарю, – Верховный повёл рукой, будто отпускал что-то с внезапной щедростью.
(Неужели понял? Или знал всё с самого начала?)
– Могу даже командировку предоставить, – охотно продолжил Он. – Месяца, скажем, на два. Проследишь за ней, чтоб всё как надо… Ну, ты знаешь.
Эрлин почтительно склонил голову:
– Благодарю, господин Правитель.
«Я вижу тебя возле великой правительницы»…
Эти слова почему-то раз за разом всплывали в голове, пока Китти исхаживала покрытые снегом окрестности или, вечерами, сидела в домике старосты при свете свечи. Жаль, не додумалась спросить Сибиллу, в каком именно качестве она видит её возле правительницы. «Ты стоишь ближе всех к ней, слушаешь её указания и улыбаешься». Прочила ей место в ближайшем окружении? Это было бы слишком невероятным стечением обстоятельств.
Впрочем, она не особо доверяла словам Сибиллы. Не сказать чтоб они спешили точно претворяться в реальность. С Ринордийском могло быть просто совпадение: многие тогда уезжали из Истрицка, город приходил в упадок, некоторые переправлялись и в столицу. А пожар с той поры был только один и маленький, она сама же его и устроила. Принимать же на свой счёт «революционные» пожары в столице и, минувшим летом, по лесам средней полосы – не слишком ли большая натяжка? Разве что правительница и впрямь появилась – Софи Нонине. Но где она и где Китти.
А уж в «лёгкую, но глупую» смерть она попросту не верила. Умереть легко, но глупо позволительно было только «дедушке Кире», как его называли папины родственники, жившие под столицей. «Дедушка Кира» тихо и мирно скончался в возрасте шестидесяти семи лет – задолго до рождения Китти – в своём жилище за океаном, в окружении многочисленных поклонниц и неизменной бутылки Nolle. Но архив, оставленный в спешке перед выездом за границу «по срочным делам Правителя», так и хранился в старом доме под Ринордийском.
Родственники встретили радушно, даже нарочито умилённо – особенно по отношению к Китти. Впрочем, за всем этим ненавязчиво, но вполне определённо проглядывала неискренность, вынужденность: родная дочка своего, как-никак. Хозяйка снова и снова пичкала Китти разными – как она сама считала – вкусняшками; всё это с видом аристократа, жалующего со своего плеча нищему оборванцу.
– А как похожа на дедушку Киру, просто одно лицо! – довольно повторяла она.
Китти улыбалась в ответ. Она уже научилась изображать невозмутимость и вежливо улыбаться, даже когда хотелось придушить собеседника на месте или сделать ещё что похуже.
(Китти знала, что – судя по фотографиям – и вправду сильно смахивает на Кирилла Эрлина, и не сказать, чтоб это обстоятельство ей нравилось).
Старый дом несколько тяготил, хотя, наверно, не столько сам по себе, сколько из-за жильцов. Малолетний родственник – видимо, брат Китти в каком-то колене – чего-то настойчиво от неё требовал, она так и не поняла, чего именно и как от него избавиться. Тот злился, что она не понимает, но объяснить словами не мог или не желал. Так или иначе, хозяйка приходила в умилённый восторг: в её глазах это была настоящая семейная идиллия. Хозяин же в основном общался с отцом Китти. Разговор их сквозил странными двусмысленностями и едкими шуточками. Их смысл не доходил до Китти полностью, но было в них что-то гадкое, неприятное, как у некоторых одноклассников в истрицкой школе. Она не любила, когда папа начинал так говорить дома, с мамой – иногда он начинал, и отношения между ними троими от этого только обострялись.
Хорошо то, что здесь не придётся селиться надолго, лишь на несколько дней. Папа просто хотел встретиться с родственниками – давно не виделись, – а Китти прихватил с собой из каких-то своих непонятных соображений. Мама же осталась в Ринордийске и осваивала там их старую квартиру – ту самую, где прошли первые годы Китти и которую она смутно вспомнила по приезде: эти стены и эти углы всплывали старыми полустёртыми образами, но на деле выглядели совсем по-другому.
Здесь, конечно, ничего подобного не наблюдалось – дом был чужд ей, Китти никогда его не видела, а следовательно, и не могла помнить. (Было, правда, обратное чувство: будто дом помнит её. Будто он ждал её и наконец дождался).
Лучше уж, пожалуй, сад позади постройки. Открытое пространство, не создающее преград, – оно всегда давало возможность уйти в случае опасности. Да и воздух там был свежий, летне-вечерний (уже начинало темнеть), без привкуса прежних эпох. Даже сумерки были кстати – они не скрывали в себе чудовищ, наоборот, помогали скрыться самой до поры до времени.
Китти так и сделала: ровно после того, как вызнала, где лежит ключ от архива.
Вход в архив ей показала хозяйка – с неизменной гордостью в голосе она показала Китти все комнаты в доме, – но в эту они не заходили: тёмная тяжёлая дверь была закрыта.
– Дедушка Кира вообще-то в столице обитал, – щебетала хозяйка. – Не отходил от Верховного и жил даже поблизости… А за пару месяцев до того, как уехать, внезапно перевёз все бумаги к брату, правда, сам, говорят, всё равно здесь почти не появлялся. Так всё и хранится до сих пор… – и смеялась. – Мы туда не заходим.
Китти запомнила, ничего не сказав об этом, и теперь устроилась с книжкой в садовой беседке, увитой плющом. Цепкие побеги тянулись от одного железного прута к другому и сплетались в решётку – совсем как на печати государственных органов в «чёрное время». Но здесь было спокойно: никто не окликал, не искал, а если б и искал – не заметил бы так просто.
Эта книжка – воспоминания известных людей эпохи демократического тоталитаризма – сопровождала Китти всё время сборов в Истрицке, дороги и обустройства на новом месте. С ней было как-то легче: какое значение имеют все обыкновенные трудности переезда по сравнению с тем, что происходило тогда.
Ну вот, опять… Китти накрыла разворот ладонью, чтоб страницы не перевернулись от случайного ветерка, и задумчиво вгляделась в синюю мглу над садом. В который раз в книге промелькнуло всё то же имя – имя человека, о котором Китти не знала почти ничего, но чей смутный образ её притягивал. Она пыталась узнать больше, но, кроме отдельных упоминаний или – иногда, вдруг – ярких, но единичных эпизодов, ничего не находила. Женщина. Или, судя по возрасту, скорее, девушка. Даже полного имени Китти нигде не встретила, сколько ни искала. Да и фотографий почти не сохранилось… Говорят, она не любила фотографироваться.
– Китти? – прервал её мысли папин голос. Ясно: увидел, что её нет. Но где она, кажется, ещё не догадался. Китти прислушалась, но обнаруживать себя не торопилась.
Шаги приблизились, замолкли за спиной, по ту сторону плюща.
– Китти? Ты здесь?
– Да, папа, я здесь, – кинула она повышенным, но будничным тоном, словно только сейчас услышала, что её зовут.
– Возвращайся в дом, уже поздно.
– Я вернусь чуть попозже.
– Китти, дом запирается. Останешься на улице.
– А может, лучше останусь? Здесь не холодно…
– Китти, – он появился у входа в беседку и там остановился. – Не болтай ерунды. Пошли в дом.
Китти вскинула глаза. У отца в эту минуту были хорошо ей знакомые голос и взгляд, означающие, что за ним последнее слово и возражений он не потерпит. Невысказанное «Я тебе, конечно, ничего сейчас не сделаю, но ты же знаешь, что вообще-то могу».
Она встала.
– Хорошо.
Архив в левом крыле, на первом этаже – она в точности запомнила, где именно.
Вечером можно было сидеть за столом, вглядываясь в красноватый огонёк свечи, и думать о своём. Староста обычно бывал занят допоздна, а чаще всего не появлялся и к ночи. Китти сделала вывод, что он, наверно, потеснил на время кого-то из соседей. Тут, похоже, к этому относились проще – особенно учитывая, что все домики внутри и снаружи были почти одинаковыми.
В неверном свете поблёскивала на ладони старая потемневшая шпилька с изящным камушком на изгибе. Когда не было звёзд на небе, когда не было самого неба, этот камушек был за звезду – ту самую, главную, путеводную. Если думать о ней, о негаснущем огне под шквальным ветром, о красных цветах на снегу, – это придаёт сил.
Китти до сих пор мало что знала о владелице шпильки, хоть и побольше, чем в четырнадцать лет. Но это казалось неважным. Не зная, она в то же время знала, будто этот дух незримо сопровождал её, поддерживая в тяжёлые времена. Будто, если в ответственный момент не хватит сил, он не позволит упасть, мягко прихватит за плечи, скажет «Давай, всё получится, ещё один шаг».
Или не скажет. Скажет другой и другое.
Вглядываясь в дрожащее пламя, Китти уже в который раз почувствовала, что кто-то стоит у неё за спиной – там, где в полумраке сгустились тени. Китти не стала оглядываться. Она знала, кто это, и знала, что так просто он не уйдёт. Будет по-прежнему стоять, снисходительно усмехаясь в ответ на каждый высокий порыв.
В конце концов, у неё ведь было два покровителя.
В углу послышался шум, слишком громкий и явственный для тени. Успев подавить вздрагивание, Китти быстро повернулась на звук.
Та девочка, Лаванда, каким-то образом пробралась в помещение и теперь молча смотрела на Китти исподлобья.
– Привет, – ничем не выказав испуга, Китти привычно изобразила улыбку.
Девочка только насупилась, но ничего не ответила и, казалось, не собиралась отвечать.
– Чего-то хочешь?
– Что это у тебя? – Лаванда кивнула на сомкнутые пальцы Китти.
– Это? – она раскрыла ладонь. – Шпилька. Хочешь посмотреть? Она красивая.
Девочка отступила на шаг и насупилась ещё больше.
– От тебя ничего не хочу. Ты обманщица.
– Да? – Китти удивлённо подняла брови. – Почему?
– Ты притворяешься, что ты – это не ты. Ты всегда притворяешься.
– Ах, вот что, – она принуждённо рассмеялась. – Ну, иногда приходится.
Сверкнув ярко-голубыми глазами, – так смотрят на несомненного классового врага – девочка шумно пересекла жилище и вышла. Холодный ветер с улицы на мгновение ворвался внутрь, колыхнул пламя свечи, но оно не погасло и скоро выпрямилось, успокоилось.
В таком же полумраке, в собственном кабинете сидел, наверно, и Кирилл Эрлин: большое удобное кресло, широкий стол, на столе – бумаги, разложенные в идеальном порядке, бутылка Nolle неподалёку, на ладони, раскрытой в том же жесте, – потемневшая, слегка погнутая шпилька, на лице – такая же ничего не значащая полуулыбка. Впрочем, нет, в отсутствие свидетелей и если дела складывались удачно (а они складывались удачно), он мог и искренне улыбаться – улыбка довольства собой и своей жизнью, улыбка человека, эффектно завершившего крайне важную авантюру.
Китти отогнала очередное непрошенное воспоминание. Пожалуй, пора уже ложиться спать: меньше будет глупых мыслей.
«Но сколько бы я ни пыталась свернуть на чужой путь, меня вновь возвращало на свою колею».
День за днём она бродила в снежных заносах, уходя так, чтоб деревенька лишь мелькала вдали чёрной грядой и уже не попадались люди. Проходила неделя, вторая…
Она помнила, зачем находилась здесь формально, но к плану репортажа не приступала. Это недолго, успеет и за несколько дней. Побольше красиво сложенных пёстрых слов, рисующих сплетения узора в нужной тональности, а смысл… Смысл углядит тот, кому он понадобится, – и какой понадобится. Слова сами по себе – ничто. Это только такие, как Феликс, считают, что слова что-то значат, – будто всё его тявканье в адрес Нонине не пустое сотрясание воздуха, а если «собраться всем вместе и объявить своё «нет»», то это вообще всё изменит.
Феликс – позёр и истерик. Считает себя адептом Лунева, лавры прежних поколений не дают покоя. А то, что Лунев никогда никого не призывал к борьбе, только один раз написал стихотворение по наитию и тысячу раз потом пожалел, – этого всего он, видимо, не знает. Выискался специалист по «чёрному времени».
Китти ему этого, разумеется, не говорила. Будет снова выбешивать своей театральщиной – тогда скажет. А может, и не скажет.
Алые пятна заката окрашивали снег, и воздух был красноват и сумеречен. Здесь, на зимней равнине, в призрачном гаснущем свете голоса оживали и подступали с новой силой. Китти привычно слушала их – по кругу, по кругу, – и ей казалось, будто она может, будто должна что-то сделать, чтоб разбить наконец этот круг. Будто за этим она в действительности здесь, а не из-за какого-то дурацкого репортажа.
И тогда, если только повернуть в правильную сторону и выйти на ту дорогу, которая всегда ждала её, – она просто сбилась с пути, все они сбились – тогда станут неважными все призраки прошлого, рассеются, торопливо разлетятся испуганными тенями и другой, лучший мир встанет перед глазами: мир, где всё так, как и должно было быть на самом деле.
Ей это виделось иногда, на минуту, а потом снова меркло, говорило с усмешкой, что так быть не может, – и она знает, что не может.
Что даже если бы могло – то уж, конечно, не её стараниями.
И, кроме того, неужели ты думаешь, глупая девочка Китти Башева (Китти Эрлина – если быть точнее), неужели ты думаешь, что этот мир откроется для тебя? Там будут другие люди.
Твой дом – сумерки. Твой цвет – чёрный. Твоё пламя… у тебя нет пламени.
Она ушла в гостиную, с головой накрылась пледом и только теперь позволила себе тихо всхлипывать. Не от боли даже – было бы смехотворно при сравнении со всеми теми людьми, – а от обиды, от чувства глубокой и непоправимой несправедливости. Весь мир был против неё: выживал её, выталкивал из себя, никогда не давал проходу туда, куда ей хотелось. Казалось бы, такая малость сейчас нужна… Либо тот главврач соврал ей и ничего отцу не сказал, либо отец сам не стал его слушать. Железно уверен в своей правоте, а ей – ей надо просто выбить дурь из башки. Упёрся и не сдвинется со своего места.
«Делай что угодно, я всё равно сменю фамилию!»
Вряд ли он принял её слова всерьёз, но – видно, не ожидая такого же железного натиска в ответ – оставил её и на время отступил.
Ладно бы один-два человека, пусть бы и много, много больше, но все вокруг, все ненавидят её, презирают, само мироздание объявило ей войну.
Что ж, пусть добивает её и рушится само. Да, пусть всё вокруг погибнет и исчезнет, такой ужасный мир никогда не должен был существовать…
Послышались тихие шаги: кто-то подошёл к дивану, на котором она лежала, и остановился.
– Китти? – она настороженно вслушалась, приподняв голову. – Китти, это мама.
Она немного подумала, затем наскоро вытерла слёзы. Надеясь, что в целом у неё сейчас нормальный вид, вынырнула из-под пледа.
Мама сидела на корточках возле дивана – маленькая, по-беличьи юркая. Тёмные и быстрые глаза глядели на Китти с некоторой тревогой.
– Всё нормально, – негромко сказала она, погладив Китти по щеке. – Мама всегда с тобой.
– Я знаю, – соврала она.
Мама вновь смотрела с тревогой, но несильной, контролируемой. Будто она нашла какое-то решение и теперь сверяла все мелочи перед тем, как начать.
– Если хочешь, я разведусь с ним, – она говорила тихо, но отчётливо, глядя Китти в глаза. – Я думаю, нам всем так будет лучше.
Некоторое время Китти напряжённо вглядывалась в её лицо, пытаясь осмыслить, насколько это она всерьёз и что это означает. Потом так же тихо, но отчётливо сказала:
– Хочу.
– Ну вот и хорошо, – мама обрадовалась чему-то с облегчением и обняла Китти (она хотела было чем-то ответить, но не пошевелилась). – Мы на самом деле давно об этом думали, говорили даже, но в маленьком городе это трудно. А здесь, в Ринордийске… Должно получиться.
Она чуть отстранила Китти, снова посмотрела ей в глаза:
– Только ты должна быть хорошей девочкой. Должна стараться изо всех сил. И тогда мы с тобой и вдвоём справимся. Да?
Китти подумала немного. Кивнула:
– Хорошо.
…Потому она и не верила, что умрёт легко, но глупо. Ей, несущей в себе отголосок давних преступлений, ей, за кем тянется шлейф мрака и холода металла, пришедших из других времён, ей нельзя было завершать так – это было бы слишком просто.
Неважно, виновна она или нет (она понимала, что нет, на самом деле), – это проклятие висело над ней. Один неверный шаг – и смутная, но знакомая очертаниями тень, что помимо воли порой просачивается в мысли и действия, предъявит свои права на тебя. И станешь одной из их компании – там, где не светят фонари.
Но если взять на себя искупление… Она ещё не знала как, но почему-то казалось, что такая возможность ей представится. Пусть даже придётся принести себя в жертву – но, может быть, в этом случае тот – новый и лучший – мир откроется и для неё тоже.
Да, о предсказании Сибиллы можно забыть: она постоянно что-то болтала, кое-что из её болтовни и совпадало, конечно, с реальностью.
«Я вижу тебя возле великой правительницы…»
Только это одно смущало и настораживало. Про правительницу-то Сибилла угадала. Не то чтоб нечто совсем из ряда вон выходящее – бывали у власти женщины и в прежние времена. Но всё же, всё же…
Мысли Китти исподволь переключились на Нонине. Софи Нонине – президент страны… Пока что президент.
Все так хвалили её, так радовались, что, спустя долгие годы, у страны наконец-то появился нормальный предводитель. Китти выслушивала и мило улыбалась в ответ на их восторги, но её настороженность не проходила, а только укреплялась. Не так проста Софи Нонине и совсем не та, которой кажется. С кем они имеют дело – Китти затруднялась точно сказать. Но, как бы ни хотелось думать о лучшем, на ум навязчиво приходили параллели из минувших лет. Всё ещё только начинается (один из тех немногих пунктов, где они с Феликсом были полностью солидарны).
Феликс – конечно, истерик и позёр, но что-то в нём есть. Иногда казалось: как-то, много времён назад он вышел из тех же миров, откуда пришла она сама, с тех же улиц, из искр того же костра, давно заметённого снегом; он видел те же картины – может быть, немного по-другому, под иным углом – и, хотя те образы стёрлись, какая-то смутная, слепая память осталась и она роднила их.
Так размышляла Китти, машинально сжимая пальцами шпильку в кармане пальто, и уже подходила к первым домикам. Невдалеке одна женщина, какая-то из жительниц посёлка, над чем-то трудилась – кажется, набирала воду из колодца.
Китти отметила её присутствие и хотела пройти мимо. Но та сама окликнула её:
– Эй!
Китти остановилась, повернулась к ней, не подходя, однако, ближе.
– Это ведь ты – та девушка из города?
– Да… – слегка вопросительная интонация человека, в принципе готового помочь, но не очень понимающего, что вам нужно.
Женщина немного приблизилась, её округлое, похожее на луну лицо играло заговорщической улыбкой. Китти подумала, что, пожалуй, эта женщина чем-то смахивает на Лаванду, – так могла бы выглядеть та девочка, когда вырастет. Впрочем, здесь все жители были чем-то похожи.
– Я видела у тебя такую красивую штучку – маленькая, блестит, – говорила она полушёпотом, всё ближе подбираясь к Китти.
– Да… Это шпилька.
– Можно мне посмотреть? – она просяще улыбалась, а глаза горели предвкушением, как у ребёнка, который ждёт свой праздничный сюрприз. – Я только посмотрю и верну.
Китти настороженно смерила её взглядом: женщина не внушала ей доверия, хотя, казалось, с чего бы… Затем, поколебавшись, всё же достала талисман из кармана и на ладони протянула женщине.
Та мигом схватила шпильку, покрутила её в пальцах, весело, как-то даже озорно то подносила к глазам, то отодвигала, любуясь.
– Хорошая вещица! – радостно приговаривала она. – Кто-то старался, когда делал. Сейчас такие уже не мастерят и не носят, да ведь? – и, не дожидаясь ответа, продолжала сама. – Знаю, знаю, лет семьдесят назад было… Носила её такая фифа, столичная штучка, сама не работала, детей не выводила, из мужиков только своих всё тягала, танцульки устраивала, мужики на таких падки были…
– Отдайте шпильку, – тихо, но отчётливо сказала Китти.
Женщина будто и не слышала, продолжала кружить на месте, переминала незапланированный «подарок» в руках – то прятала у себя, то вновь выносила на свет.
– А померла-то как… Как собака, на каком-то полустанке. Ну, туда и дорога, – весело вдруг заключила она. – Нашлась героиня… Правильно её в снегах сгноили, я считаю. Сейчас бы так делали…
– Отдайте шпильку, – повторила Китти тем, вторым, голосом – голосом механического хищника. Ненависть поднялась в ней – не пылающая ярость, которая ударяет в голову, а холодная машинная ненависть, что методично и планомерно уничтожает всё, встреченное на пути.
Женщина вздрогнула и испуганно заморгала – будто только сейчас поняла, с кем имеет дело. Попятилась к колодцу.
Китти требовательно протянула руку. Осторожно приблизившись, женщина с опаской положила шпильку ей на ладонь. Китти тут же спрятала талисман обратно в карман. Ненависть её осела, и теперь она почувствовала потребность сказать что-то человечное, что-то правильное.
– Никогда не говорите так о людях, – произнесла Китти. – И не дай вам бог накликать второе «чёрное время».
Женщина продолжала боязливо жаться к колодцу, но Китти она больше не интересовала. Развернувшись, она быстро зашагала прочь – в безлюдные снега, туда, где она никому не сможет сделать хуже, где никто не сможет сделать хуже ей.
На стрельбище никого не было, кроме неё. Китти это устраивало. Не так давно у неё начало нормально получаться и в присутствии третьих лиц, но всё же без них было лучше. Ей нравился сам процесс стрельбы – заставлял успокоиться и собраться; она потому и выбрала стрельбу, когда речь зашла о физкультуре. К тому же пистолет дарил… чувство защищённости, да, наверно, можно назвать это так. Подобное было уже на грани позволенного и непозволительного, а иногда, в плохие дни, эту грань и переходило. Но её мысли и чувства окружающим не будут видны в любом случае, и совершенно им незачем знать, о ком она думает, стреляя по мишени в особо неудачный день. Очевидно. Но чтоб привыкнуть к этой очевидности, потребовалось время.
Она едва начала целиться, как позади и несколько сбоку послышалось настойчивое шуршание. Китти чуть покосилась в ту сторону: здесь, сейчас это мог быть только один человек. И уж точно, никто другой не стал бы сидеть вот так на краю сваленных горкой шиферных листов. Придурок. Как можно ни во что не ставить свою жизнь, Китти понимала, но рисковать ею таким глупым образом…
– У тебя, кажется, пары кончились? – ровным тоном спросила она.
– Ну да, – протянул Феликс.
– Тогда почему ты здесь?
– Просто… – незамутнённая невинность в голосе, потом с вызовом. – А что, нельзя?
– Лучше бы ты подождал, пока я закончу.
Он усмехнулся.
– А что иначе?
– Ничего. Но ты меня отвлекаешь.
– Да ладно, я же просто сижу тут. Стреляй, пожалуйста.
Китти снова чуть покосилась в его сторону.
– Вообще-то там не надо сидеть.
– Да-да, знаю, видел табличку, – пренебрежительно кинул Феликс. – Если не делать ничего из того, что запрещено, знаешь, во что они превратят тебя? В винтик системы, да. В маленький послушный винтик.
Китти вздохнула:
– Там не надо сидеть, потому что это неустойчивая и шаткая конструкция, а не потому что запрещено.
– Ну что ж… – судя по звуку, спрыгнул на землю. Похоже, более менее удачно.
Держа пистолет наготове, Китти ждала пока Феликс отойдёт или хоть как-то стабилизируется в пространстве: от этого человека можно было ожидать чего угодно.
– Как же ты врагов будешь расстреливать, если тебя всё отвлекает? – осведомился он всё тем же добродушно-насмешливым тоном.
Китти замерла на момент, прикидывая, насколько велика вероятность, что Феликс что-то знает. Но пришла к выводу, что невелика: неоткуда ему знать. Просто прикалывается, умник.
– Во-первых, не смешно, – проговорила она холодно, но ровно. – На некоторые темы не стоит шутить, господин Шержведичев. Во-вторых, ты бы поосторожнее кидался подобными фразами в своём окружении. Будь на моём месте кто-то другой, он бы тебе припомнил при случае.
Феликс рассмеялся:
– Да-да, я догадываюсь, что в твоём чёрном списке я стою на первом месте.
– Ты? – удивилась Китти. – Нет… тебя там нет. Ты вроде ещё ничего плохого мне не сделал.
– То есть, надо понимать, в принципе такой список есть, – отметил он с любопытством.
– Есть.
– Интересно, кто же удостоился чести туда попасть?
Она помолчала.
– Были разные люди. Поверь, тебе в их числе лучше не быть.
– И что ты с ними сделаешь, если встретишь? – продолжал он с иронией.
Китти помолчала ещё.
– Думаю, я их не встречу.
Она подняла пистолет и одну за другой выпустила десять пуль в мишень – в самый центр. Так получалось редко, но что-то наполнило её сейчас, что-то искало выхода и простора и нашло его в грохоте выстрелов и пробитых дырах.
Затих последний отзвук в ушах, зазвенела тишина, и Китти услышала, что Феликс тоже молчит. Видимо, и он не ожидал. Чуть склонив голову, так же ровно, как прежде, она спросила:
– Вы действительно хотите нажить врага в моём лице, господин Шержведичев?
– Можно и врага, я бы не отказался, – Феликс обогнул её со спины, возник по другую сторону. – Ещё лучше наоборот. И кстати, классно стреляешь.
Поезд всё не приходил и не приходил. Он редко проезжал мимо Ниргенда – раз в три недели, – стоял две минуты, а потом мчался дальше на юг – в Ринордийск. Китти подумала сначала, не спутала ли она дни, – это легко, когда каждый предыдущий похож на следующий. Но староста объяснил:
– Они тут часто запаздывают. Особенно если буран разгуляется – тогда может и несколько дней не ехать. Застрял, видно, на пути.
Что ж, ещё неделя до формального окончания практики у неё была в запасе. Чуть меньше: до Ринордийска поезд идёт три дня. Оставалось только ждать. Должен же он когда-нибудь появиться.
План репортажа был доделан и покоился на столе, рядом со свечкой. Блёклый красноватый огонёк иногда вздрагивал, приводя в движение круги бледного водянистого света. Сама Китти не делала уже ничего: просто лежала на лавке и, не мигая, наблюдала игру теней на потолке. Было слышно, как за стеной свистит метель. Она не пускала наружу, швырялась ветром и снегом и только и оставляла, что лежать вот так, теряя счёт часам, путая пространство и время, погружаясь всё больше в зыбкий омут полуяви-полусна, медленно переставая существовать как что-то отдельное и живое. Пока пришедший поезд не разорвёт своим свистом безвременье, всё так и будет – целую вечность. Феликс бы здесь точно загнулся.
С чего он вообще рвался сюда? Героизм героизмом, но, кажется, поездки в дальние и замороженные края не входят у него в это понятие. Тогда зачем бы? Неужели тоже что-то в ней находит?
Отвратная погода была снаружи. Лучше и не соваться туда сегодня.
Эрлин налил стакан зеленоватого Nolle – немного не помешает, особенно когда холод потихоньку проползает даже сюда, в помещение.
Да, сегодня никуда не идти. Остаться и привести в порядок планы. Ритка обойдётся и без спецконтроля один день, всё равно уже перманентно на грани, даже когда он ничего не делает. Тем более, никуда она не денется отсюда. И от него никуда не денется.
