Ксения Спынь
Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей
– Тебе ж не сложно, – рассмеялся он.
– Но не десять же раз подряд.
Феликс рассказал ей про свою вчерашнюю победу: столь важными событиями неудержимо хотелось с кем-нибудь поделиться.
– Глупо, – ровно и без осуждения заключила Китти, когда он закончил рассказывать.
Он деланно обиделся:
– Я думал, ты будешь рада, что я не уеду.
– Я рада, что ты не уедешь, – сказала она, не переменяя тона. – Но всё равно глупо.
Он понимал, что это всего лишь констатация «общественного мнения»: у Китти была странная манера зачастую озвучивать не свои мысли, а то, что по данному поводу подумали бы другие. Феликса иногда это бесило невероятно, но не сегодня: слишком уж хорошо всё складывалось. Ринордийск подмигивал через окно, как бы говоря: «Что, братишка, испугался? Дурачок ты, я нужных людей не отпускаю». Здесь же, под защитой толстых стен они сидели рядышком и будто бы ожидали чего-то неведомого.
Это что-то маячило иногда перед Феликсом, как маленькая побледневшая картинка, на которую только и можно, что взглянуть одним глазком, и которая кажется такой далёкой, хотя почти что держишь её в руках. Словно залог другого, лучшего мира – которого, быть может, и не существует в действительности.
Но он будет искать и дальше. Даже если это бессмысленно – он будет и дальше.
За окнами разливался яркий радостный свет, падал жёлтыми квадратами на стены и парты, и казалось, что на улице стоит теплынь, как и должно быть в середине весны. И, лишь если выйдешь наружу, – Феликс знал, поскольку только что пришёл оттуда, – станет понятно, какой пробирающий до дрожи холодок проносится иногда в воздухе: будто идёшь по краю глубокой пропасти.
День обещал быть солнечным.
P.S. Диаскоп – оптический прибор для рассматривания через окуляр изображений на просвет. Его неразборная разновидность – распространённый советский сувенир – бывает весьма причудливых форм, а вмонтированный в такой диаскоп единственный слайд нельзя заменить.
ноябрь 2015
Всё плохо.
Миловицкий вошёл в помещение штаба – по-обычному громко хлопнула дверь, что ж она так всегда стучит, – но комната пустовала, несмотря на не самое раннее утро. Вечно этих двоих нет на месте… Ну и ладненько.
Он по-хозяйски вздёрнул жалюзи, включил вентилятор – тот бодро зашумел за своей решёткой в стенке. Ну вот, другое дело. Теперь помещение выглядело жилым, а таким и должно быть помещение, если проводишь в нём большую часть дня. Тем более это ценили и посетители – особенно те, что после допросов под началом Кедрова; им эта комната наверняка казалась оазисом. Это было на руку, и Миловицкий никогда не разрушал этого их впечатления. «Чаю, кофе, чего покрепче? Ну что вы, что вы, мы же оба с вами люди, оба человеки… Давайте просто поговорим по душам». Многие из них приходили сюда и позже, уже по собственной инициативе, и рассказывали интересное. Надо же, в конце концов, оправдывать гордое звание Секретариата по связям с общественностью, пожалованное лет десять назад, ещё на заре Эпохи.
Вполголоса напевая песенку без слов (откуда взялась в голове, уже и не вспомнишь), Миловицкий окинул взглядом комнату: надо бы перетасовать кой-какие бумажки, раз всё равно никого нет. Он, естественно, доверял коллегам, но без свидетелей всё же лучше… Кстати, а вот этой папки на его столе вчера явно не было.
Присев к столу, он мельком пролистал стопку – какие-то незнакомые и едва знакомые имена, циферки столбиками… Похоже, что-то из смежного ведомства, так, с наскока не разберёшься. Свободной рукой Миловицкий потянулся за сотовым, одновременно прикидывая, кто вчера уходил последним.
– Кииир? – протянул он. – А что это тут за папочка на столе? Подписать надо? От Верховного? – он невольно снизил голос. – Срочно? Понятно, – быстро пролистав в конец, Миловицкий открыл последний лист. – Ну, слушай, тут же больше никто не подписался. Потом распишешься? – он помолчал немного, слушая ответ. – Ладно… Но только ты распишись, хорошо? А не как обычно.
С той стороны заверили – несколько высокомерно, но доброжелательно, – что конечно же. Вернётся – перехватит в аппарате, где оно там будет на тот момент, и подпишет, ему это легче лёгкого.
(В том, что легче лёгкого, Миловицкий не сомневался – он сомневался, что Кирочка вообще станет утруждать себя этим).
Но ладно. Настаивать он не стал и положил трубку. С Эрлиным лучше не ссориться – и из-за Верховного, и просто лучше не надо.
Да и что такого – Кедров вон тоже то и дело манкирует. На половине, наверно, документов стоит одна, Миловицкого, подпись, там, где должны стоять три (без его никак: он же здесь формально первый). Не то чтоб это волновало – с чего бы, право слово, – но иногда он слегка досадовал: как-то всё же неправильно.
Ладно, это мелочи. Миловицкий пролистал было стопку ещё раз, чтобы хоть понять, что он сейчас собирается подписывать, но тут сотовый зашёлся звоном уже сам. Миловицкий подхватил его.
– Да? – и тут же напряжённо вслушался. – Срочно?
– Как можно срочнее! – почти испуганно повторил телефонист.
– Сейчас буду.
Отключив телефон, он пробежал взглядом бумагу в попытке всё же вникнуть в смысл слов, но буквы уже разбегались перед глазами, и мысли были совсем о другом. Чёрт с ним – Миловицкий откинул последний лист, наскоро расписался. Не ксива же это какая-нибудь, в конце концов. Тут дело куда поважней: Сам всё-таки вызвал.
Верховный сидел на кровати, укутав колени клетчатым шерстяным одеялом. Он выглядел заметно хуже, чем пару месяцев назад, – в начале декабря у Правителя вдруг резко испортилось самочувствие, и Миловицкий не видел Его с тех пор – но по-прежнему могуче, как огромный хищный кит, выброшенный на берег: не стоит подходить близко, пока он не сомкнул глаз.
Услышав, что вошли, Верховный повёл головой.
– А, Юрий, – отметил Он, но, кажется, только для себя, ещё не разговаривая с Миловицким.
– К Вашим услугам, господин Правитель, – он слегка отступил от дверей вглубь комнаты и сразу же остановился.
– Поди сюда, – Верховный приглашающе кивнул. – А что это ты не появляешься? Давно я тебя не видел.
– Простите, господин Правитель, Вы не звали, и я подумал…
– Во-первых, мог бы сам догадаться, – перебил Верховный. Теперь Он смотрел на Миловицкого то ли изучающе, то ли уже осуждающе. – А во-вторых, я тебя звал, Юрий.
Миловицкий недоумённо замолчал, судорожно прикидывая, на каком этапе возникла ошибка (и была ли ошибка вообще) и что, исходя из этого, отвечать. Верховный выжидающе глядел на него какое-то время, потом кивнул второй раз – на стул у кровати (странно, что он стоял вот так, разве что кто-то был уже утром).
Миловицкий торопливо приблизился, присел на краешек стула.
– Видите ли… – начал он. – Если бы я знал, то примчался бы мигом. Но… ко мне не приходило никакого распоряжения.
– По-твоему, я соврал? – Верховный лукаво прищурился. – Или не вызывал на деле, а сам уже не помню? Правильно, старик последние дни дохаживает, совсем из ума выжил… Так ведь ты сейчас думаешь.
– Нет, конечно, – Миловицкий поспешно помотал головой, – я хотел сказать, что, наверно, кто-то не передал на местах, поэтому до меня это приказание не дошло.
– Кто?
– Простите?
– Кто не передал на местах! – вспылил Верховный. – Кто конкретно, на каких местах конкретно!
– Я… не знаю кто, – сбился Миловицкий. – Я только предположил, что было так.
– Почему не знаешь? Это твой аппарат, тебе нужно следить, чтоб он работал исправно. Почему я всегда должен перепроверять за вами, почему вы сами ничего не можете сделать нормально… – Правитель устало отвернулся к окну.
Миловицкий сидел, не шевелясь и по возможности затаив дыхание. Никакие оправдания сейчас бы не прошли: Верховный был явно не в духе, что-то злило и раздражало Его – что-то, возможно, вообще не имеющее к Миловицкому отношения. Но именно он в данный момент оказался рядом и потому был во всём виноват.
– Эти ещё, – недовольно пробормотал Верховный, кивнув на окно. – Лезут, письма таскают.
– Кто? – не понял Миловицкий.
– Голуби, – Верховный отмахнулся. – Уже и окно закрыл, а они всё равно забираются, приносят. Надоели.
– Голуби? – вполголоса повторил Миловицкий.
Всё это время доходили разные слухи о самочувствии Верховного, но никакой определённости среди них не было. Теперь, кажется, начало проясняться…
– Господин Правитель, – Миловицкий посмотрел на Него, выражая по возможности всю преданность. – Вы хотели поручить мне что-то? Я в Вашем распоряжении.
– А? – Верховный отвернулся от окна, нашёл взглядом говорившего. – А, да. Слушай, дай – вон там чашка стоит, – Он повёл рукой в направлении стола.
Миловицкий соскользнул со стула и подался было в указанную сторону.
– Да, и это туда же положи, – Верховный передал планшет и свою личную перьевую ручку. Миловицкий бережно принял их и отошёл к столу.
– Вы работаете в таком состоянии, господин Правитель, – протянул он между делом. – Наш народ должен гордиться Вами.
– Да это Кирилл приходил, я ему подписывал кое-что, – Верховный махнул рукой.
Эрлин был здесь сегодня? Что ему понадобилось? Миловицкий инстинктивно принюхался к чашке.
– Там нет отравы, – послышался за спиной насмешливый голос Верховного.
– Н-нет, я просто хотел проверить, свежий ли чай, – пробормотал Миловицкий. (Отравы, похоже, действительно нет. Да и не его это метод…)
– Наисвежайший, – всё с той же насмешкой во взгляде Он проследил, как Миловицкий возвращается и садится на стул. – Кого подозреваешь?
– Н-никого, – он аккуратно передал чашку в обе руки Верховного. – Никого, конечно… Господин Правитель, а что Кирилл приносил Вам подписать?
– А тебе какое дело? Я тебя по другому поводу позвал.
– Нет, я просто думал, если потребуется моё участие…
– Не потребуется, – холодно отрезал Верховный. – Для тебя у меня другое поручение.
– Слушаю Вас.
Верховный смотрел некоторое время, оценивающе прищурившись, – будто прикидывал, а того ли выбрал человека. Но, видимо, выбор всё же устроил.
– Весной в Ринордийске пройдёт международная встреча, – неспешно заговорил Он. – Ты, я думаю, слышал.
Миловицкий с готовностью кивнул.
– Будет много гостей. Иностранцев… Я хочу, чтоб у них остались наилучшие впечатления. От города, и от его жителей тоже.
– Правильно ли я угадываю: Вы желаете допустить до встречи простых граждан?
– Можно до встречи… – Верховный лениво качнул головой. – Не так важно. Мне нужна беседа – искренняя доверительная беседа, между нашими умными людьми и их умными людьми. Можете, кстати, привлечь тех ребят, из бывшего Дворца, они умеют убедительно описывать, – Он усмехнулся, потом пристально посмотрел на Миловицкого. – Вот пусть опишут нашим гостям. Ведь в наших силах это обеспечить?
– Конечно, это в наших силах, – поспешно согласился Миловицкий. – Надо лишь тщательно проверить каждого, кто будет допущен, и тогда…
– Ты же говорил, они все благонадёжны, – заметил Верховный.
– Они, безусловно, благонадёжны, но… Видите ли, господин Правитель, всегда остаётся вероятность, что проявится человеческий фактор – вещь неприятная и довольно плохо поддающаяся контролю. Вы ведь знаете, как это у них бывает.
Про себя же Миловицкий думал, как неожиданны каждый раз подобные взбрыки. Ладно, тот сумасшедший с эпиграммой… Вспомнился Зенкин – вот уж паинька с глазами оленёнка, – как он стоял в помещении штаба, аккурат после свидания с тем самым сумасшедшим (к заключённым вообще-то не полагалось, но Миловицкий обеспечил ему это свидание, это могло быть полезно). «Ну, о чём говорили?» – без напора, как бы между прочим поинтересовался Миловицкий. Тот собирался было что-то ответить, но тут в штаб вошёл Эрлин – за какими-то бумагами, – и Зенкин, покосившись на него, пробормотал только: «Да так… Ни о чём». В конце же, проходя мимо Эрлина, вдруг вскинул на него такой взгляд, будто хотел что-то высказать – нет, скорее сделать. Но тут же смешался и быстро выскользнул за дверь. Миловицкий посмотрел ему вслед, затем с любопытством обернулся к Эрлину: «Что такое? Мне показалось, или он что-то лично против тебя имеет?» «Без понятия», – Эрлин только мило улыбнулся в своей обычной манере. Что-то они оба тогда не договаривали.
Верховный – Он глядел на Миловицкого словно насквозь – усмехнулся:
– Если ты о том сумасшедшем с эпиграммой, то там была недоработка. В этот раз их не будет.
– Да, господин Правитель, – потерялся он в первую секунду. – Конечно, не будет.
Всегда становилось немного не по себе и даже почти жутко в такие моменты – когда казалось, будто этот человек и впрямь видит твои мысли. Может, даже чуть дальше, чем ты сам.
– Но знаете, такая вещь… – быстро продолжил он, отводя глаза. – Нам бы сейчас очень помогла координация с загранотделом. У многих из тех людей могут быть знакомые за рубежом, а у нас были довольно ограниченные возможности, чтоб отработать эти связи…
– Загранотдел? – недовольно и задумчиво протянул Верховный. – Позвони лучше Кириллу, он как раз сейчас где-то там.
– Там? – повторил Миловицкий. Безотчётная тревога накатила раньше всех связных мыслей.
– Да отпустил его на выезд, – пояснил Верховный и примиряюще кивнул. – Вызвался уладить дела вокруг наших дипломатов… Пусть попробует, хуже не будет, – Он вновь поднял взгляд, нашёл Миловицкого. – Сможете же созвониться?
– Да, конечно… господин Правитель. Всё будет сделано.
Выйдя из покоев Верховного, Миловицкий на ходу выхватил сотовый и набрал уже другой номер.
– Витааалий? – протянул он. – А Эрлин был сегодня?
– Только хватился? – ответил в трубке Кедров (даже сюда долетела его злобная усмешка). Серьёзно добавил. – Приезжай в штаб.
Кедров – он был уже на месте – встретил словами:
– Этот сукин сын сбежал.
– В смысле? – Миловицкий изобразил удивлённый вид.
– В прямом. Два часа назад пересёк границу. Я проверил.
– Два часа… – он машинально всмотрелся в часы на стене, машинально отбарабанил пальцами дробь. Похоже, дела ещё хуже, чем ему до того казалось, раз потребовалась такая спешка. Знал бы сам – тоже уже принял бы меры, хоть какие-то, хоть придумал бы что-нибудь с этим складом бумаг…
– И, главное, всё законно, с официальным разрешением, – Кедров бродил туда-сюда по помещению. – Как Верховный вообще это подписал!
– Ты давно у Него был?
– Угу…
– А я только оттуда.
Кедров застыл на месте, пристально уставился на Миловицкого. Спросил вполголоса:
– И что там? Совсем?
Миловицкий кивнул.
– Тогда понятно, – Кедров снова забродил от стенки к стенке. – Вот чего этот тип и утёк – за ним же особо важные были. Сейчас всё закончится – повесят на нас. Сейчас вообще всё на нас повесят. Зато Кирочка будет жить долго и счастливо где-нибудь на югах. Или на западе, – он мельком бросил взгляд на Миловицкого. – А я тебе говорил, что ему нельзя доверять.
Так, ну всё, вышел на свою любимую тему, забыв, что есть дела поважнее.
– Виталик, – негромко и настойчиво проговорил Миловицкий. – Нам нужно срочно что-то решать с нами.
Кедров остановился.
– Я не знаю, как ты, Юр. А я сейчас подаю в отставку. И ни к какому ССО никакого касательства уже иметь не буду.
– Что, вот так просто? – Миловицкий всплеснул руками. – И думаешь, тебе это поможет?
– Ну а что, – рассудительно заключил Кедров. – Фабрикацию дел мне, конечно, вменят, но это, в общем, мелочи. Разве что ещё что-то раскопают… Расстрельные подписывал ты, я к ним вообще не прикасался. Руководил аппаратом тоже вроде как ты… Что ещё?
– Но допросы!
– У тебя их даже побольше.
– Ну вот только не надо сравнивать, – обиделся Миловицкий.
– Формально это одно и то же, – холодные глаза волка-одиночки смотрели на него в упор. – А неформально никого не интересует.
Оглянувшись на пустующий сейчас стол, Кедров, казалось, что-то вспомнил и усмехнулся этому:
– Хотя, знаешь… После того, что ты подписал сегодня утром, тебе бы и отставка не помогла.
– Что там было? – быстро проговорил Миловицкий.
– Ты что, подмахнул не глядя? – Кедров уставился на него с любопытством. – Молодец.
– Долго объяснять. Что там было?
Тот помолчал ещё – будто прикидывал, стоит говорить или не стоит. Наконец всё же сказал:
– Итоговые отчёты и передача ответственности. Ну, то есть при кончине Правителя все вопросы и претензии за все эти годы – к членам госаппарата. У нас коллективное управление, ты ведь не забыл.
Миловицкий поморщился, быстро сопоставляя в уме.
– Ты подписал?
– Нет, конечно.
– Но почему?!
– А зачем? Я же сказал, я не подписываю расстрельные. Тем более самому себе.
– Что, прям настолько? – тихо спросил Миловицкий.
– Именно настолько, – Кедров кивнул и как-то даже сочувственно посмотрел на него. – Так что беги, Юра, беги.
Покинув помещение штаба (снова громко стукнула дверь), Миловицкий неспешно двинулся по коридору – вдоль ряда солнечных прямо-таки не к месту окон. В голове опять вертелась та же навязчивая мелодия. Он вспомнил вдруг, где слышал её: тот парнишка двадцати с хвостиком лет, что не отвечал ни на приветствие, ни хоть на один из вопросов, а только, уставившись в пространство, всё напевал свою песенку без слов. Миловицкий тут же прекратил её мурлыкать. Он, в общем-то, не был суеверен, но повторять песенку чокнувшегося узника казалось ему в теперешнем положении крайне неудачной затеей.
На самом деле, он всё подспудно надеялся, что его предупредят, если развязка будет близка. Ну, кинут хоть какой-то туманный намёк. Но нет, ничего не было. Даже сегодня утром, по телефону – ничего.
Ладно, ещё есть время. Наверняка же можно что-то сделать.
За границу вторым номером, конечно, уже не прокатит: и первым-то, вероятно, было небезопасно, в минуты прояснений Верховный по-прежнему на удивление проницателен. Но, может быть, – Миловицкий остановился у окна, выудил сотовый – может быть, он убедит Верховного, что Миловицкий необходим ему там в качестве помощника. Серьёзно, ему же это ничего не стоит. Ну, или подскажет какой-то другой способ. Хотя бы посоветует, как отозвать эту чёртову бумагу (та, наверно, уже на подтверждении) и убрать оттуда свою подпись.
Гудок мерно шёл за гудком. Пальцы нетерпеливо отбили дробь по подоконнику.
В конце концов, это Миловицкий, по сути, привёл его в секретариат. Можно же рассчитывать хоть на тень благодарности!
Восемь гудков. Девять. Десять.
– Кииирочка, – привычно протянул он. – Что ж ты, дрянь, трубу не берёшь?
Двенадцать.
«Вызываемый вами номер не существует», – отозвался приветливый механический голос, следом запиликали короткие гудки.
Миловицкий отдёрнул трубку, будто живое кусачее существо, и тихо выругался со всеми оборотами, какие только знал.
– Господин Миловицкий! – звонко окликнули из коридоров.
Он обернулся, срочно приняв спокойный и уверенный вид:
– Да?
– Господин Миловицкий! – повторил посыльный, в нерешительности остановившись в двух метрах от него. – Верховный Правитель срочно созывает общее собрание у себя в резиденции. Явка строго обязательна.
– Прямо сейчас?
– Да, – посыльный поднял на Миловицкого глаза, помялся и всё-таки добавил доверительно. – Похоже, всё плохо.
февраль 2016
Пролетевшее.
Семён мало что помнил из своего детства. Время шло медленнее тогда, дни перетекали один в другой, не отделишь. Помнился отец – в те годы моложе, большой и сильный; он возвращался поздно вечером с завода, долго откашливался и фыркал, пока мыл руки, и только после усаживался за стол. Иногда он играл с Семёном, обзывал в шутку балбесом и проходимцем, в воздух, правда, уже не подбрасывал – говорил, руки не те стали. Помнилась мама – маленькая, черноголовая, тихая. Она читала Семёну сказки с большими яркими картинками, а вечерами сидела с шитьём в углу дивана, иногда поглядывая в полглаза на бормочущий телевизор. Временами же, обычно летом, когда темнело медленно, все трое собирались на веранде и пили чай с мёдом и вареньем, пчёлы порой залетали в окно, а снаружи дышали липы и донник.
В один же из таких вечеров – хотя нет, это было утро, но тоже летом – к ним приехала Лиза. Комната была нагрета солнцем, и на стенах, всюду лежали янтарные пластинки – в эту-то комнату и вошла Лиза: вся в окружении летящих оборок белого платья, светлые локоны выбиваются из-под маленькой шляпки, в руке – небольшой клетчатый чемодан. Она вошла, смеясь, и от неё пахло цветами – чем-то весенним… Ландышем? Семён не видел её раньше и недоверчиво встал в дверях, насупленно поглядывая на гостью.
– Сёмочка, – мама приблизилась к нему, чуть подтолкнула, обхватив сзади за плечи. – Это же твоя сестра, Лиза. Не узнал?
– Он меня не помнит, – всё так же смеясь, ответила пришелица в белом. – Сколько ему сейчас, восемь? Когда меня увозили, был совсем крошкой.
Проходя, она мягко улыбнулась Семёну, но потрепать по щеке не попыталась, как это делали многие незнакомые тётки (за это Семён не любил их).
Дальше был долгий день, Семён убежал играть с приятелями, и до вечера они провозились в пыли и грязи, стараясь выстроить плотину для большой лужи. Плотина так и не получилась, хотя они всё же водрузили флаг на уцелевшую часть и, довольные, начали расходиться.
Дома мама назвала его поросёнком и немедля отправила умываться. Семён даже не стал протестовать – теперь он наверняка был почти как папа. Ещё немного подрасти, и можно будет ходить вместе с ним на завод.
После же, проходя по коридору, он услыхал, как из комнаты доносятся звуки негромкой мелодии. Это было пианино. Семён узнал его, ведь и сам иногда стучал по клавишам из интереса. Но он не помнил, чтоб когда-нибудь кто-то играл на пианино по-настоящему – так, чтоб взаправду получалась музыка.
Он вошёл и увидел в комнате Лизу. Семён уже успел позабыть, как она приехала утром. Лиза наигрывала светлую и лёгкую мелодию, чем-то похожую на её платье, разве что чуть-чуть грустную – почти незаметно, будто где-то стучит летний дождик.
Проиграв одно и то же несколько раз, она обернулась к Семёну:
– Ну как? Нравится?
Он снова старательно насупился:
– Тут же нет слов.
Лиза звонко рассмеялась:
– Абсолютно прав, ни единого слова! Погоди-ка… – она вновь развернулась к пианино. – Мальчикам положено другое.
И она заиграла иную музыку – радостную и воинственную, словно целые ряды шли вперёд стройным шагом. Вдобавок Лиза запела, на незнакомом, чудно́м языке, Семён не понял ни слова, но всё равно отчего-то дух захватывало. Казалось, что будь эта песня с ними, когда они строили плотину, то сумели бы построить не только её, но и что-то куда больше, огромнее и поставить флаг на самой вершине. Пусть только Лиза идёт впереди – в облаке белых ленточек и оборок, со звонким, почти как у девчонки, голосом (а выглядела совсем как взрослая) – и ведёт за собой остальных.
Вошёл отец, остановился сбоку от неё.
– Лиза, ты не могла бы играть что-нибудь другое?
Она вскинула голову, удивлённо захлопала глазами:
– Чем тебе не нравится марсельеза?
– Ребёнка не развращай, – он кивнул на Семёна.
– Я же на французском! – Лиза беззаботно рассмеялась. – У нас сейчас все её поют…
– Лизочка, «у нас» – это не «у вас». Не надо. Хорошо?
Уже позже, за чаем Семён из разговоров уяснил, что Лиза прибыла сейчас к ним на каникулы и что приехала она даже не из далёкого и загадочного Ринордийска, где училась в каком-то «паснёне», а из ещё более далёкой и загадочной страны за границей. Разговаривали много и охотно, только отец фыркал каждый раз, как Лиза начинала про «новые порядки» и своих знакомых из какого-то «движения». Лиза смеялась и умолкала, но погодя упоминала их снова, даже не к месту – казалось, уже для того просто, чтоб слегка папу подразнить.
Когда мама укладывала Семёна спать, он спросил, как же так Лиза попала за границу. Мама сказала, что Лиза теперь учится там, потому что с кем-то поменялась. Да, кажется, так она сказала…
В следующий раз он увидел Лизу утром, когда она сидела на солнечной, пропахшей деревом веранде и листала книжку. Взбитые вчера светлые локоны были теперь прибраны, но спутать Лизу с кем-то ещё было бы сложно: она по-прежнему казалась слишком не отсюда, будто возникла негаданно из летнего воздуха.
– Что ты читаешь? – спросил Семён, осмелев.
Она приподняла книжку и показала обложку, но Семён всё равно не разглядел: очень уж тёмная и буквы закорючистые.
– Стихи. Хочешь, одно прочитаю?
– Фу, не люблю стихи, – заявил Семён. Ему сразу вспомнились уроки чтения и что лето когда-то закончится.
– Ну подожди, – Лиза перелистнула несколько страниц. – Вот. Тебе, может, и понравится.
Нет ни тропинки над нашею пропастью,
Но ты во тьму шаг за шагом иди.
Может, падём под вертящейся лопастью,
Может, сумеем путь в утро найти.
Ночью ли, вечером в поле затеряны,
«Да» или «нет» слова не говори.
В бликах пожара стоим до последнего –
Может, в конце мы дождёмся зари.
– Ну что? – закончив, спросила Лиза.
– Здорово, – признался Семён. – Только я не понял, о чём это.
– Мне оно тоже нравится, – лениво протянула Лиза. – А вырастешь – может, станет понятнее.
Наверно, тогда впервые – да, наверно, тогда – он разглядел, что за её улыбкой и полуприкрытыми веками червячком схоронилась едва заметная печаль. Но от чего она, Семён не понял.
– Кстати, ты, Сёмочка, возможно, и дождёшься зари. Сейчас только и говорят повсюду… Много чего говорят, – она со смехом захлопнула книжку, заложив страницу засушенной веточкой. – Пойдём лучше погуляем!
Вскоре она уехала.
Случай с пианино объяснился много позднее – осенью или, может, следующей весной. По всему выходило, что весной, но только за окном было сыро и сумрачно, а они втроём сидели у телевизора в ожидании вечерних новостей.
– А, допелись свою марсельезу, – проворчал папа, глядя на экран. Там мелькали лица, люди, все шли куда-то или стояли и объясняли. Сколько понял Семён, говорили о предстоящей казни провокаторов: они объявили забастовку и подбивали людей на мятеж.
Мама оторвалась на минуту от вязания, украдкой взглянула на экран.
– Они же совсем ещё мальчики, – тихо проговорила она.
– Ничего, ввязались во взрослое дело – должны отвечать как взрослые люди, – отец насмешливо фыркнул. – Император им не нравится, видите ли.
– А если б это были твои дети? – сказала мама ещё тише, но отчётливо.
– Мои дети там бы не стояли. А всякой швали туда и дорога.
Мама перестала вязать и просто смотрела какое-то время на свои руки.
– Прекрати, – произнесла она странным стиснутым голосом. – Прекрати!
В комнате повисло молчание. Очень редко мама говорила так – как будто сейчас заплачет. Семён помнил только раз или два до того.
– Нина, – папа обошёл диван, неловко обнял маму за плечи. – Ну, не хотел я. Извини.
Революция произошла через два с половиной года. Ещё немного позднее Семён подрос и начал ходить вместе с папой на завод. А мама вернулась в школу – учительницей истории.
О Лизе же он никогда больше не слышал. Иногда Семёну начинало казаться, что ему приснилось всё это – летний день, летящие белые оборки, звуки пианино… Впрочем, много лет спустя до него доходили слухи о Лизе. Говорили, что, когда у неё долго не ладилось с личным, а может, светлые идеалы дали трещину – или и то, и другое сразу, – Лиза, с весёлым по-обычному видом, то и дело разгуливала по зимнему городу в лёгоньком плаще и, конечно, скоро слегла с пневмонией – летальной. А может, её и перепутали с кем-то и настоящая Лиза была жива и здорова – в Ринордийске или где-то ещё.
март 2016
