Ксения Спынь
Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей
Той ночью она как раз оставалась у Зенкина. Почему-то после того послания из прошлого Рите хотелось видеть поблизости именно Зенкина – потому ли, что он был единственным свидетелем, или потому, что он знал её, когда она ещё не называла себя фройляйн Ритой, но неподдельно восхищался ею, она чувствовала. А может, включилась старая схема – ведь и тогда, после выпускного, она прибегла именно к Зенкину. («Эй. Не проводишь меня? Не хочу возвращаться одна». А на растерянное «Да… Ты где живёшь?» – «Где я… Может, лучше к тебе?»)
Он всегда так по-щенячьи радовался, когда она говорила, что останется…
– Ну же. Смелее, liebe Herr.
Но смелее он никогда не был, и порой это начинало подбешивать – особенно теперь, когда за окном творилось чёрт знает что, всеобщее дикарское помрачение, а от всей этой жизни, может, оставалось несколько дней.
Рита тихо засмеялась:
– Так боишься каждый раз. Как будто я сломаюсь, если сожмёшь сильнее.
– Но… вам же будет больно, фройляйн.
Она отвернулась, небрежно распрямила выпавшую прядь.
– А может, я хочу, чтоб было, – и добавила мрачно, как будто думая вслух. – Когда придут за мной, наверно же, не станут нежничать.
– Ну зачем ты это, – торопливо оборвал Зенкин.
– Что именно?
– Как-то не хочется думать о таком.
– Гуманист хренов, – Рита села, спустив ноги с кровати, и смотрела теперь в окно, в неприветливую синь по ту сторону. – А если меня расстреляют, даже на могилу ведь не придёшь. Побоишься.
– Рит, ну, не говори таких вещей! – взвизгнул он.
– Почему, Schatz4? Это же правда. Nur die Wahrheit5.
Зенкин придвинулся ближе к ней, прихватил за плечи.
– Никто за тобой не придёт, – заговорил он громким шёпотом – убеждённо, почти яростно. – Никто тебя не расстреляет. Ты никуда не пропадёшь отсюда.
– Это, конечно, так от тебя зависит, – она скептично улыбнулась. – Да и от меня тоже, будем честны.
– Рита, не надо больше об этом. Я тебя прошу.
– Ах, ты меня просишь, – протянула она, всё ещё не оборачиваясь. – Ну тогда проси тщательней – может, я замолчу. По крайней мере не буду говорить словами.
…Позже, когда она, отвернувшись, лежала на боку и делала вид, что спит, а на самом деле отстранённо смотрела в пространство – одиночество и опустошённость, как всегда, – Зенкин вдруг спросил:
– А что всё-таки было в том письме?
Она не отвечала довольно долго. Затем быстро кинула:
– Заткнись, – без малейшего намёка на немецкий акцент.
– Послушай, – Зенкин подобрался ближе. – Он, конечно, человек оттуда, но, если хочешь, я…
Она грустно улыбнулась:
– Где вы были в школе, liebe Herr? Где вы были хотя бы в старших классах?
Рита чувствовала, что он сидит совсем рядом и блуждает взглядом по ней, но продолжала смотреть в пространство. Его рука, едва касаясь, скользнула по её скуле и по шее.
– Прости меня, – тихо сказал Зенкин.
– Есть за что? – спросила Рита. И сама же ответила. – Не за что.
Он помолчал, затем прилёг, легко, почти невесомо обнял её.
– Можно, я просто полежу рядом с тобой?
– Можно.
…Паровозный гудок разорвал тишину и нарушил зыбкую рябь полусна. Поезд сильно тряхнуло несколько раз. Сметая последние остатки другого мира, ворвались стук колёс и тревожное безостановочное мелькание световых пятен. Вновь навалился холод, охватил со всех сторон с новой силой.
Она одна здесь – затеряна на безлюдных просторах, заброшена в темноту, из которой нет путей обратно. А там, где она блистала когда-то, никто о ней и не вспомнит: для всех этих людей её больше не существует. Никому это не нужно – помнить, что была такая, фройляйн Рита.
Что ж, ладно. До конца, так до конца. Всё равно она остаётся фройляйн Ритой – даже здесь, даже теперь.
И всё же, как холодно. Нельзя так долго ехать в таком холоде: что ни говори, человеческий организм для этого не предназначен, легко может повредиться.
Хотя… возможно, это и к лучшему.
«Может быть, теперь-то я простужусь всерьёз и умру», – подумала Рита.
Да, это, пожалуй, было бы идеально. Из вязкого тумана теперешнего существования выход для неё только один. И чем скорее, тем лучше.
Рита вытащила голову из-под тряпья, откинула его вовсе. Организм – дурачок, цепляется за жизнь, всё норовит свернуться, защититься от холода. Надо переубедить его, лечь свободно, расслабиться. И тогда скоро станет легче. Станет совсем легко.
Сквозь череду провалов и мимолётных вспышек сознания ей почудилось, что кто-то укрыл её чем-то мягким и тёплым, погладил по руке. Рита, щурясь, приоткрыла глаза и почти сразу узнала эту невысокую фигуру с белокурыми кудряшками на макушке.
– Адель? – удивилась она. Слабо, но всё ещё покровительственно улыбнулась фантому. – Ты же не на том свете, чтоб приходить за мной.
– Нет, – согласилась фигура. – Я просто так к тебе пришла. Я ведь твой друг.
– Правда? – Рита умиротворённо прикрыла глаза, протянула пришелице свою ладонь. – Тогда дай руку, друг. Gib mir deine Hand…
Евгений Зенкин будто бы случайно вышел к железнодорожной платформе, невдалеке от здания станции остановился. Похоже, ею не очень-то пользовались: бетонный навес был почти погребён в снежных сугробах и ни одной протоптанной тропинки. Зенкин подумал немного. Вокруг никого не видно. По нетронутому снегу он неловко приблизился к навесу, иногда проваливаясь, где поглубже.
Здесь нечего было искать, и незачем было приходить. Он и не помнил, как оказался тут, – машинально повернул в эту сторону, ноги сами понесли. С тех пор как прекратились встречи во Дворце Культуры и все разбрелись по своим углам, Зенкин редко где появлялся: это тормошило нехорошие ненужные воспоминания – о том, как было когда-то. Более менее часто он теперь виделся только с Редисовым: тот умел делать вид, что всё по-прежнему идёт по плану, какие бы известия не долетали до слуха. Обычно Зенкин заходил к нему домой, они обсуждали, как движется дело с эпиграммой, или просто делились новостями об общих знакомых. Иногда что-то выпивали, впрочем, немного и неохотно. В другие же дни, вот как сегодня, Зенкин неспешно прохаживался где-нибудь в одиночестве – лучше там, где поменьше людей, меньше будет и вопросов.
Здесь, на этой позабытой всеми станции, он впервые оказался в конце ноября, около двух месяцев назад. Тогда отсюда уходил на восток поезд с ссыльными. Зенкин ничего не знал точно – никто ничего не знал точно – и пришёл на станцию как будто просто так, ни на что в особенности не рассчитывая. Но вдруг, мало ли.
И в какой-то момент он действительно увидел Риту. Среди других людей в длинной очереди она входила в поезд. Уже стоя на подножке, фройляйн на мгновение остановилась и оглянулась назад – кинула последний взгляд на Ринордийск, который она покидала. Ярко багрянело её зимнее платье, голова, как всегда, гордо поднята, ветер треплет тонкие пряди, выбившиеся из тугого узла на затылке. Секунда – и она скрылась в недрах состава.
Зачем он приходит сюда опять и опять? Ждёт, когда поезд вернётся? Глупо. Как глупо.
С Редисовым они часто и много говорили о Луневе. О Рите – почти никогда. Вспоминать её было трудно.
«Надеюсь, с ней всё в порядке», – подумал Зенкин. Наивно так подумал, зная, что наивно и что там, где она теперь, в порядке не бывает. «Надеюсь, ей сейчас более или менее неплохо», – поправился он мысленно. Может, нашёлся кто-то, нашлось что-то, чтоб поддержать её. Сам он уже ничего не мог сделать.
Говорят, – вспомнилось ему, – что, если ничего не можешь сделать сам, можно попросить высшие силы, невидимые и неведомые. Лучше всего в Сокольском соборе, что к западу от столицы: там почему-то контакт теснее. Но у кого, у чего он мог бы этого просить? У снега, покрывшего землю? У ветра, летящего над просторами? У луны? Может, у огня – огонь должен ей покровительствовать… Зенкин не знал, он не разбирался в этом и оставил эту мысль.
В голове вдруг отчётливо всплыла картинка: залитая солнцем спальня – наутро после того, как Рита оставалась у него последний раз. Фройляйн сидит перед зеркалом, ещё не полностью одевшись, – в чулках и лёгкой комбинации – и укладывает волосы в пучок: неуловимые перемещения пальцев и шпилек, магический ритуал, в суть которого Зенкин никогда не мог проникнуть.
Заметив в отражении, что он смотрит, Рита одобряюще-снисходительно улыбнулась. Будто и не было прошлого вечера, письма, всех этих её разговоров и мрачных пророчеств: Зенкин видел прежнюю фройляйн – уверенную в себе, ироничную и жизнелюбивую. Либо к ней действительно вернулось хорошее настроение, либо она первоклассно играла.
– Тебе что-то снилось? – спросил Зенкин, улыбаясь в ответ.
– Ну снилось… Всякая чепуха, Schatz.
Он повременил отвечать. Закончив укладывать волосы, Рита поднялась с банкетки и сама уже продолжила:
– Такие, вроде вампиров. Знаешь, они чувствуют, когда у тебя мало сил, – она натянула платье, поправила его перед зеркалом. – Слетаются всей стаей, и никуда от них не деться.
Она сказала это спокойно.
– Главное, вовремя сбежать из страны сновидений, – пошутил Зенкин.
Рита оглянула своё отражение, чтоб убедиться, что всё в порядке. Равнодушно, будто её всё это не касалось, проговорила:
– Думаю, в итоге они и так на меня выйдут.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Адель зажгла свечку, ещё раз окинула взглядом рукопись. Хватит, пожалуй, играть с судьбой в шашки. Каждый следующий ход может быть фатален.
«А что будет, если не сжечь?»
«Я бы не советовал тебе проверять», – внешне спокойно, но с твёрдым знанием дела ответил Редисов.
Наверно, к этому следовало прислушаться: им с Зенкиным лучше знать, в конце концов.
Адель разгладила свернувшийся листок. Переписанная луневская эпиграмма… У Адель она, конечно, тоже была; она была у всех, кто хоть как-то причислял себя к «своим» в этой компании, а не к случайным прохожим. Но теперь такое время, когда одна только принадлежность к компании ставит тебя под удар, что уж говорить про подобные «отягчающие обстоятельства».
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
С Алексеем Луневым Адель так и не успела толком познакомиться. Знала, что прибыл в их общество такой поэт, знаменитость… Конечно, уважала его как признанный талант. С энтузиазмом восприняла его выпад против власти: в самом деле, мы не в прошлом веке, чтоб снова разводить тоталитарную систему и культ личности.
Разумеется, она помнила эпиграмму наизусть, её легко выучить. Однако хранящаяся у тебя копия рукописи – это всё же другое, особое. Она как будто делает тебя причастником, одним из тех, кто осмелился…
Но ведь и те, кто осмелился, теперь в спешке отступают.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Если сделать вид, что не существуешь, что тебя никогда здесь не существовало, возможно, и там, наверху, тоже о тебе забудут. Не обязательно, но может сработать. Пожалуй, это вернее всего: обернуться невидимкой и тихо отойти, затаиться в своей норке. Тогда, может быть, получится переждать зиму. А потом, уже совсем скоро, наступит весна, и с ней, конечно, всё станет легче. Так всегда бывает. Они снова выберутся и посмотрят друг на друга с робкими улыбками – не все, правда, некоторые исчезнут к тому времени. Сейчас постоянно кто-нибудь исчезает. Но это уже будет неважно. Растает снег, и снова каблуки застучат по асфальту, наступит время лиловых букетов, шляп с широкими полями и лёгких белых подолов… Впрочем, этой весной чёрный будет более к месту. Он, наверно, всегда теперь будет более к месту.
«Может, чей-то, может, мой или твой очерёд…»
Нет, не мой, – сказала себе Адель. И подожгла бумагу.
Где-то свистела метель и гасила все свечи.
«Дай мне руку», – проговорила она тихо, не зная в точности, к кому обращается – к неясному расплывающемуся силуэту, последнему её помощнику на долгом пути. А может, уже и не проговорила вслух, только показалось.
Адель пробудилась в ночи с единственной мыслью – нет, единственным всепоглощающим чувством.
– Рита… – прошептала она. – Рита!
Она не помнила и не хотела помнить, что приснилось ей только что, но лишь знала, что всё это на самом деле и именно сейчас – может быть, совсем близко, в нескольких километрах от Ринордийска. Она вскочила с постели, зачем-то распахнула окно – холодный воздух и снежные клочья ворвались в комнату, снаружи бушевала метель. Адель с трудом затворила окно обратно, хлопнула выключателем, чтоб зажечь свет и отогнать нахлынувшую свору теней. Призраков в комнате больше не было, но это не спасло от смертельной жути. Адель метнулась в ванную, выкрутила краны, подставила лицо и руки тёплой воде.
…Когда Редисов и Зенкин уже уходили, она спросила:
– Куда вы теперь? Так поздно?
– К фройляйн, – ответил Зенкин, не поднимая взгляда.
– Но ведь… – Адель прервалась и не закончила.
– Поищем рукопись, у неё она тоже где-то была, – пояснил Редисов. – Если там, кончено, есть ещё что искать.
– Мы не закрыли дверь, когда уходили тогда, – Зенкин улыбнулся, но как-то странно. Редисов, бросив на него взгляд, коротко кивнул и обернулся к Адель.
– Хочешь, пойдём с нами?
Первым порывом было согласиться: горячо закивать, выпалить «Да!» и немедленно отправиться с ними, они всё ещё одна компания, всё ещё делят одни идеи и одни планы, что бы там ни учиняли власти предержащие. Но пойти туда… сейчас, два с лишним месяца спустя… нет.
– Не думаю, что буду там чем-то полезной, господа, – Адель нервно рассмеялась и, разведя руками, отступила назад.
Не хотелось видеть эту квартиру, где она была буквально за несколько дней до ареста Риты; не хотелось видеть такой – развороченной, опустевшей…
От тепла бегущей воды действительно стало полегче. Адель наконец подняла голову, встретилась взглядом со своим отражением – опухшее и испуганное лицо, волосы вымокли и растрепались – и успела ещё заметить высокий женский силуэт в глубине зеркала, белая фигура стояла вдалеке, сложив руки на груди. Затем, чуть заметно кивнув Адель, силуэт развернулся и медленно удалился.
– Прости меня, – Адель всхлипнула и опустилась на пол, прислонилась спиной к стене. – Прости, я не смогла.
Через полчаса, когда Адель вернулась в комнату, в её глазах больше не было никаких слёз. Она молча вошла, закрыла за собой дверь.
Вот и всё. Она не смогла бы объяснить, откуда ей это известно, но откуда-то знала точно: всё закончилось раз и навсегда.
«Отыграй реквием».
Зачем… Ведь теперь некому его услышать.
«Всё равно. Отыграй реквием».
Подумав, Адель уверенно кивнула, достала из угла гитару. И, тронув струны, вполголоса запела:
– Freund Hein, gib mir deine Hand…
июль 2015
2. Schuld und Suehne.
Aber ich, kann ich denn,
kann ich denn anders?
Hab‘ ich denn nicht dieses Verfluchte in mir –
das Feuer, die Stimme, die Qual?
Lacrimosa, «Schuld und Sühne»6
Шум за спиной набрал обороты, и поезд гигантской стрелой умчался вдаль, поднимая клубы снега.
Теперь вокруг осталось только нетронутое белое безмолвие. Оно растянулось до горизонта и не нарушалось ничем. И тихо. Даже ветер молчит. Один ориентир, правда, был: среди сугробов, воткнутый в случайное, необязательное место, стоял потрёпанный указатель. Надпись на табличке гласила: «Ниргенд, 2 км».
Два километра. Немного, но не очень ясно, в какую сторону эти два километра. К тому же не сказать, чтоб здесь было тепло.
«А ведь тебя предупреждали, – отозвался в голове знакомый чуть насмешливый голос. – В том числе и про то, что поезд не подходит к посёлку напрямик, до него ещё топать своим ходом».
Китти приняла это к сведению, но и только. Ввязаться – проснётся и второй голос, они, как всегда, начнут переругиваться, и будет совсем плохо. Странно… Она думала, что за пределами Ринордийска голоса поутихнут. Но, казалось, они даже набрали силу и звучали отчётливее, чем в столице: здесь ничто не заглушало их.
К тому же, к тому же….
Китти сделала несколько шагов – от таблички вглубь белизны – и остановилась. Эти бесконечные сугробы и тонкая полоска горизонта вдалеке, этот бескрайний простор…
«Мне кажется, я уже была здесь».
Конечно, нет: ни она, ни кто-то ещё конкретно в этом месте никогда не бывал, но, может быть, в другом, очень похожем…
«Холодно, никаких домов, и людей почти нет, только степь, степь…»
Это даже уже не голоса – странная, непонятно откуда взявшаяся память, которая иногда накатывала волнами, порой в самый неподходящий момент.
Она глубоко вдохнула морозный воздух. Голова закружилась, и Китти опустилась в снег.
Китти сидела на кушетке и, чуть наклонив голову, посматривала по сторонам. Странный этот главврач расположился поодаль, то листал какие-то свои бумаги, то быстро бросал взгляд на неё и опять возвращался к бумагам.
– Значит, Китти Эрлина, – то ли спросил, то ли констатировал он.
(Прекрасно же знает, что она Китти Эрлина, что ей четырнадцать лет, что она недавно вернулась в Ринордийск и тому подобное. Равно как и то, что держать её в клинике нет оснований. Просто попросил её папочка, закадычный друг: мол, девчонка совсем умом тронулась, сами, боюсь, не справимся).
– Да.
Он помолчал – похоже, обдумывая, как бы лучше изобразить видимость работы, что, наверно, не так легко, когда работа не требуется. Наконец спросил:
– Как дела в школе?
Китти подняла взгляд и деланно полюбопытствовала:
– А почему вы начинаете с этого вопроса? У вас ведь есть моё досье. Вы и так знаете, что всё плохо.
Он как будто смутился (хотя скорее показалось):
– Да, но… мне думалось, ты захочешь сама что-то рассказать. – Китти молчала и продолжала смотреть вопросительно. – Не ладишь с одноклассниками?
– С ними в том числе.
– Ну что ж, в твоём возрасте это случается, не у всех выходит сразу наладить контакт…
– Это из-за фамилии, – отрезала Китти. – В любом случае, не думаю, что по этой причине надо держать меня здесь.
– Но ты устроила пожар…
– Я хотела сжечь только архив. Не думала, что загорится и сама комната.
– И, говорят, сопротивлялась, когда тебя наконец нашли.
– Потому что мне хотели вколоть какую-то дрянь, естественно, я сопротивлялась. А вы бы не сопротивлялись?
(Говорила она всё ровно, быстро и монотонно. Так и требуется говорить с большинством людей, выходит меньше проблем).
Он мягко улыбнулся – с усилием, опять прикидывает, как лучше сделать вид.
– Зависело бы от того, для чего предназначена эта, как ты выражаешься, «дрянь». О тебе беспокоились и хотели помочь. Поэтому же ты здесь.
– Я здесь потому, что мой отец попросил вас. Можно сказать, по блату – хотя получается весьма странный блат. Вы же знаете, что это никому не нужно. И мне в первую очередь.
– Я понял, – он кивнул. – Ты имеешь в виду, что ты в полном порядке и нам лучше всего будет отпустить тебя отсюда.
– Да, я имею в виду это.
– Но, видишь ли… Кто поручится, что всё будет в порядке и впредь? Твои родители жаловались, что ты делаешь странные вещи или уходишь в себя. Теперь поджог, побег… Что дальше?
– Скажите моему отцу, чтоб он разрешил мне сменить фамилию, – она со всей серьёзностью посмотрела в глаза главврачу. – Тогда ничего подобного больше не будет. Я не доставлю никаких проблем.
– Не думаю, что все проблемы из-за фамилии… – пробормотал он. – В любом случае, ты же можешь попросить его сама.
– Я пыталась. Он не будет меня слушать. А если с ним поговорите вы, вас, может, и послушает.
– Хочешь сказать, отец тебя не любит и не понимает?
– Нет, я только сказала, что он не будет меня слушать.
– Хорошо, я… – он замялся, будто речь шла о чём-то для него неприятном. – Я поговорю с твоим отцом.
– Тогда когда меня выпустят?
– Думаю, через несколько дней. Мы просто хотим убедиться, что всё и вправду нормально. Может быть, – он бегло окинул взглядом палату, – у тебя какие-то пожелания? Что-то сильно не устраивает здесь?
Китти подумала.
– У меня при себе была шпилька, – проговорила она наконец, медленнее, чем обычно. – Её, наверно, забрали. Я могу получить её обратно?
– Видишь ли… Здесь не разрешается держать колюще-режущие предметы.
Она снова подняла на него деланно любопытствующий взгляд:
– Вы действительно думаете, что ею можно убить себя? Или кого-то другого?
– Это правила клиники.
– Хорошо, – она отвела взгляд. – Но когда я выпишусь, мне её вернут?
– Разумеется, Китти.
Вернувшись в реальность, Китти обнаружила, что под коленями и ладонями уже неприятно холодит.
«Вставай, простудишься».
Она быстро поднялась, стряхнула снег с пальто.
«Интересно, сколько я здесь просидела».
Судя по количеству снежных хлопьев, усыпавших чёрную ткань, довольно долго.
«Нужно срочно найти какое-нибудь жильё. Иначе можно уже ничего и не искать».
Китти огляделась. В одной из сторон, вдалеке виднелось нечто похожее на маленькие домики. Наверно, это и есть селение номер четырнадцать, оно же Ниргендс-Орт.
Не теряя больше времени, Китти направилась туда.
Не так уж далеко ушли они от бараков, чтоб теперь не дотащить её. Рита и всегда была худющей, а после двух с лишним месяцев ссылки её легко удавалось удерживать одной рукой.
Она была в забытьи, несла какую-то чушь. Иногда порывалась куда-то, но это не мешало. Только один раз Эрлин остановился: ему показалось, когда она в очередной раз мотнула головой, что что-то маленькое и блестящее упало в снег. Он поискал взглядом: да, точно.
Перехватив Риту поудобнее, он наклонился и поднял эту вещь. Шпилька. Эрлин усмехнулся: истинная женщина, платье уже не пойми какого цвета, а волосы по-прежнему закалывает.
Он опустил шпильку в карман пальто. Снова перехватил Риту, и они продолжили шествие.
В первом домике, до которого дошла Китти, дверь ей открыла маленькая девочка, лет семи самое большее. Открыла и тут же подалась назад – но не с испугом, а скорее просто с недоверием. Большие её голубые глаза внимательно изучали Китти и не мигали.
– Привет, – Китти изобразила привычную милую улыбку, но девочка не улыбнулась в ответ (наверно, дети и вправду лучше улавливают фальшь). – А мама и папа дома?
– У меня их нет, – буднично сообщила девочка. – У меня никогда не было ни мамы, ни папы.
– Да, это бывает, – серьёзно заметила Китти. – А кто-нибудь из взрослых есть?
– Они там, – девочка неопределённо махнула в сторону двери.
«Там» – это, видимо, работают на воздухе: рыбачат или что-то ещё… Идти и искать кого-то сейчас? Среди домиков Китти при первом беглом взгляде не заметила ни человека, когда подходила.
– Можно, я подожду здесь, пока кто-нибудь придёт? – попросила она максимально приветливо. – На улице холодно.
Но девочка внимательно смотрела – не прямо на Китти, а на что-то у неё за плечом.
– Кто это с тобой?
Китти чуть обернулась, но там, конечно, никого не было.
– Он твой родственник? – настаивала девочка. – Вы похожи.
– Просто призрак, – Китти снова мило улыбнулась. – Он не будет мешать. Можно, я войду?
Вместо ответа девочка недовольно надула губы и отошла вглубь жилища, к большой глиняной печке с открытым чёрным зевом. Китти, воспользовавшись этим, вошла внутрь. Теперь можно присесть на лавку, снять перчатки и помассировать озябшие пальцы. Было приятно тепло.
Девочка больше не проявляла интереса к гостье, но и не прогоняла её. Она была чем-то симпатична Китти, кого-то напоминала – она только никак не могла понять кого. Пожалуй, ассоциации всплывали скорее со школьным временем, что странно: из своих школьных лет Китти едва ли могла вспомнить что-нибудь симпатичное.
Она откинулась, прислонившись к стенке, в голове сами по себе, от нечего делать замелькали какие-то старые образы, обрывки фраз, запах гравия, травы, речки… Китти невольно дёрнула левым плечом.
«Сибилла», – сказала она почти вслух.
Ну конечно же. Девочка чем-то напоминала Сибиллу – единственного человека, память о котором Китти, может, и сохранила бы, если бы имела возможность выбирать. Хотя тоже странно – чем бы она могла быть похожа… Вели они себя абсолютно по-разному. Но было что-то общее: обе словно оказались тут невзначай, некстати, неся за собой ворох других времён и миров, что вечно сопровождал их.
Здесь, у лесной речки, под прикрытием густых ивовых зарослей можно было отдышаться и немного прийти в себя, пока нет лишних свидетелей. Истрицк – городок маленький, отойди чуть от главных улиц, вот тебе и нетронутая природа. Не то чтоб Китти очень любила природу, но шум бегущей воды успокаивал. Тем более едва ли кто знает про это место, а значит, вряд ли придут искать её сюда.
Да, всё нормально. Просто ещё один дурацкий эпизод, ничего более.
Невдалеке послышался шорох: кто-то спускался через заросли. Китти резко обернулась, приготовившись бежать или дать отпор – смотря по обстоятельствам. Но это была всего лишь Сибилла.
Китти расслабленно выдохнула и приняла обычный бесстрастно-невозмутимый вид с чуть намеченной полуулыбкой. Сибилла была безопасна: неловкая, нескладная, постоянно в длинной юбке, с двумя русыми, всегда чуть растрёпанными косами. Она сама была предметом насмешек и всевозможных подколов. (Правда, с ней, в отличие от Китти, ограничивались только насмешками).
– Ты меня и здесь нашла? – поинтересовалась Китти беззлобно.
– А я почему-то чувствую, куда ты уходишь, – будто бы оправдываясь, заговорила Сибилла. Смотрела она, как всегда, куда-то мимо, в пространство и потому то и дело спотыкалась, пока подбиралась к бревну Китти.
– Или, может, ты хотела побыть одна? – словно что-то вспомнив, встревожилась Сибилла. – Я тогда уйду, я просто не подумала…
– Да нет, всё нормально. Я от них сбежала, ты можешь остаться.
Сибилла робко улыбнулась и только сейчас впрямую посмотрела на Китти. Сочувственно спросила:
– Больно?
Китти быстро натянула на плечо приспущенный рукав кофточки и соврала:
– Уже почти прошло.
Сибилла почему-то виновато опустила взгляд.
– Им просто надо ненавидеть кого-то, – тихо и не очень внятно проговорила она. – Людям всегда нужно, чтоб был кто-то, кого они смогут ненавидеть.
– Но почему обязательно меня? – рассудительно начала Китти. – Я лично никому ничего плохого не сделала. Если и отставить в сторону всю эту новую мораль – «мы не в ответе за своих отцов» и всё прочее… Он ведь не был даже моим прямым предком. Я, – Китти задумалась на мгновение, – я правнучка его младшего брата. Правнучатая племянница то есть – вот и всё родство. Но фамилия, конечно, осталась той же.
– Это ведь только повод, – Сибилла опустилась рядом на корточки и снова робко, чуть задумчиво улыбнулась. – Меня тоже ненавидят… Но наш род всегда ненавидели. Считали колдунами, говорили, что мы несём бедствия… А мы только предсказывали их. Но это нормально, это плата за дар пророчества. Знаешь, у нас ведь даже настоящих имён нет, – она заглянула Китти в глаза. – Сибилла – это не имя. Это, скорее, должность… Передаётся от матери к дочери, вместе с даром, и так много веков подряд.
Она забавляла Китти, эта новоявленная колдунья, на полном серьёзе несущая всякий бред. Впрочем, забавляла по-приятному: не хотелось устраивать ей гадостей или зло подшучивать, скорее сделать какой-нибудь маленький подарок.
– А ведь ты можешь сменить фамилию! – вдруг заговорила Сибилла быстро и взволнованно. – Это ведь можно, так делают…
– Папа никогда не разрешит, – Китти чуть нахмурилась. – Для него это почему-то сверхважно, а все мои слова он считает блажью, говорит, что у него никогда из-за этого проблем не возникало. Не понимает, что в его молодости было несколько другое время… К тому же к нему бы никто не полез: его все боялись.
– Это плохо… – расстроенно проговорила Сибилла. – Но ведь, когда тебе будет шестнадцать и ты получишь паспорт… наверно, его разрешение уже не понадобится. Хотя до шестнадцати нам, конечно, ещё долго, – она печально задумалась о чём-то, потом вдруг просияла. – Но нас, по крайней мере, двое, это уже легче.
Их двое… «Городская дурочка» и «потомственная ссо-шница» – отличная компания, да. Чтоб не засмеяться в голос, Китти резко встала и сделала несколько шагов вверх по склону берега.
– Знаешь, – она не стала оборачиваться. – Если когда-нибудь у меня будет возможность спалить эту чёртову школу, со всеми, кто в ней находится… Тебе я ничего не сделаю, – она мило улыбнулась Сибилле. – Обещаю.
Сибилла, по-прежнему сидевшая на корточках около бревна, ответила сдержанной улыбкой.
– Благодарю, конечно… Но у тебя не будет такой возможности. Ты скоро будешь в столице.
Китти сначала не поняла, но тут же вспомнила, с кем имеет дело.
– Предсказываешь мне? – с толикой иронии спросила она. Сибилла серьёзно кивнула.
– И в какой же столице? В Ринордийске?
– Да-да, в Ринордийске, – Сибилла горячо закивала и снова виновато улыбнулась. – Я просто совсем забыла, что бывают и другие столицы…
Китти застыла и настороженно уставилась на неё. Понизив голос, проговорила:
– Откуда ты знаешь, что я из Ринордийска?
Домик, как оказалось, принадлежал поселковому старосте – невысокому и крепкому чернобородому мужичку. Увидев незнакомого человека, он не удивился и даже как будто чему-то обрадовался. Девочка (староста назвал её странным «заграничным» именем Лаванда) не стала оставаться, кинула последний подозрительный взгляд на Китти и вышла.
Китти бегло объяснила, что она студентка и направлена сюда на практику. Оказалось, такие гости – нормальное явление в посёлке (Ниргенд не первый год указан в списке направлений).
– Давно здесь не было городских, – весело заметил староста. – Всё больше засылали, кто сам из посёлка или деревни, им полегче. Здоровые бугаи такие приезжали… Небось из Ринордийска? – кивнул он Китти.
– Из Ринордийска. А как вы поняли?
– Вас, столичных, сразу видно, – охотно пояснил староста. – Вы какие-то как не отсюда. Ходите сами по себе, ничего вокруг себя не видите и удивляетесь, что всё не так, как вам там думается. Даже когда подлаживаетесь, становитесь, как остальные, – всё равно видно.
– А ты из Ринордийска? Я не знала… – удивилась Сибилла и снова начала за что-то оправдываться. – Я просто увидела тебя там, когда ты будешь взрослой… Так, значит, ты вернёшься домой? – искренне обрадовалась она. – Это же хорошо!
– Да, наверно, – задумчиво кивнула Китти. – Я, правда, не помню, как там. Когда мы уехали, мне было лет пять, не больше.
– А почему вы уехали?
– Не знаю… Я никогда не спрашивала.
Она помолчала немного. Затем поинтересовалась:
– А скоро я там буду?
– Скоро, – с готовностью согласилась Сибилла.
– Когда? Через год? Два? Десять?
Сибилла сосредоточенно нахмурилась, прочертила пальцем круг в воздухе, попыталась что-то на нём отсчитать, сбилась, попыталась ещё раз. Снова сбилась и потрясла головой.
– У меня очень плохо с цифрами…
Китти улыбнулась:
– Да, я в курсе.
(У Сибиллы, сколько бы стараний она ни прилагала, никогда не шла математика и вообще всё, что требовало точных вычислений).
– Это тоже плата, – медленно проговаривая слова, объяснила она. – Но это не у всех из нас… Только у меня. Зато я могу делать другие вещи.
