– Хочешь сходить? – засмеялась я, ожидая услышать отказ и увидеть привычное быстрое крестное знамение – от греха подальше.
– Хочу, – внезапно ответил отец и наклонился еще ниже, рассматривая толстуху, на руках у которой сидел ребенок. – Смотри. Как интересно. Божьи создания. Они все великолепны.
Я скосила глаза на рисунок. Мне его оказалось достаточно, чтобы скорчиться от отвращения – настолько непривычно смотрелись люди, нарисованные на нем. Но вряд ли вживую в наше время можно увидеть что-то подобное. Скорее всего, это просто рекламный трюк, не более. Да и где-то я уже видела такие искалеченные тела. Кажется, в каком-то фильме.
– Ладно. Как-нибудь сходим, – вздохнула я и собралась идти дальше, к тиру, как почувствовала на запястье сухую костлявую руку.
– Не хотите узнать свою судьбу?
Голоса зашептали громче, почти кричали.
Я обернулась. Отец так и остался у афиши, а прямо рядом, дыша мне в щеку, стояла совсем старая сухая женщина, которую язык не поворачивался назвать старушкой. Она была чуть ниже меня, но довольно уверенно держалась, расправив плечи и с вызовом глядя мне в глаза. Если бы не морщинистая, спадающая складками с лица кожа, она бы сошла за вполне молодую девушку – настолько ясно светились карие глаза под густыми черными бровями, выдававшими в ней настоящую цыганку.
– Спасибо, – пробормотала я и отдернула руку. – Не хочу.
– Ну что вы. Девушка с такой внешностью, как у вас, совершенно точно не может иметь простую судьбу. Бьюсь об заклад, вам уготовано нечто крайне интересное. Идем, красавица.
– А я думала, что гадает та молодая девушка, – кивнула я в сторону цветного платка.
– Она моя ученица. Преемница. Хорошая девочка, но без должного духа.
– Духа?
– Анимо.
Я ждала объяснений, но цыганка молчала, буравя меня глазами. Взгляд прошелся по моему лицу, задержался на голубой с красным оттенком радужке глаз, спустился по шее и уперся в правое плечо, чуть повернутое как раз в ее сторону. Морщинистая крючковатая рука потянулась вперед, но на полпути остановилась.
– Извините, мы сейчас идем на шоу. Потом.
Я не собиралась ни на какое шоу, но старуха меня настолько напугала, что я, не думая, подхватила отца под локоть, сунула молодому парню на входе в шатер несколько банкнот, и через мгновение нас окутал полумрак.
В центре располагалась сцена – нечто похожее на арену цирка с черным круглым занавесом прямо по середине. Дальше, вокруг, тянулись ряды разномастных стульев и лавок, очевидно подобранных на свалках по пути следования ярмарки или выторгованные за гроши на распродажах. Людей пришло немного, все они старались занять место поближе к сцене, пытаясь понять, с какого ракурса будет лучше видно, чтобы не смотреть артистам в спины.
Нам было все равно. Мы устроились прямо у прохода в первом ряду на простых деревянных стульях с достаточно высокими спинками и слушали тихую музыку, которая начинала набирать обороты и минут через пять грохотала так, что невозможно было расслышать, о чем говорят на соседнем ряду, но самое главное – в ней тонули утомительные голоса, бормочущие с того вечера у алтаря.
Отец смотрел на сцену, не отрывая взгляд, и только изредка по привычке крестился и что-то бормотал себе под нос. Я же сидела, откинувшись на спинку стула, и наблюдала за происходящим из-под полуприкрытых век.
Музыка резко оборвалась. Громкие выкрики зрителей затихли, но ничего не происходило. Многие начали оглядываться по сторонам, ожидая появления артистов откуда-то сбоку. Всего через пару минут распахнулся черный полог занавеса, установленного в виде круга прямо по центру сцены, зал наполнился отдаленно знакомой мелодией со звуками скрипки – оборванными и резкими. Из-за занавеса один за другим начали выходить люди в черных плащах с капюшонами на головах. Лица и тела оставались скрыты ото всех. Головы опущены. Рассредоточившись по сцене, они встали полукругом и застыли на месте.
Из ниоткуда начал литься шепот, и тело покрылось мурашками. Это показалось похожим на то, что я слышала в церкви, когда упала и потеряла сознание. Машинально, на автомате, я схватилась за правое плечо и почувствовала, как пульсирует от боли и жара символ, выбитый на белоснежной коже. Даже через толстый рукав кофты я ощутила вновь выступившую кровь.
Голос нарастал, усиливался, слова приобретали знакомое звучание и уже не казались бессмыслицей.
– Что знаешь ты о мире? Во что ты веришь, творение земное? Ты чувствуешь струящуюся по венам силу или давно похоронил себя, заколотив в гроб неизбежности еще при рождении? – низкий тембр голоса с легкой хрипотцой пробирал насквозь. Я чувствовала себя ощерившейся на опасность дворовой шавкой. – Раскрой глаза. Отрекись от лжепророков. Доверься Вакуо – отдай ему свою душу. Свою энергию жизни. Свою анимо. Восстань против бесконечности, против бессмысленности проживания никчемной жизни, полной пороков и грехов, раз за разом перевоплощаясь здесь, на Земле. Останови адские круги непрерывного страдания. Стань частицей настоящей силы, которая взорвет, разрушит существующий уклад, и в месте пустоты создастся новый мир.
Голос еще говорил, но я почти не воспринимала слов. Меня мучило внутреннее пламя. Тело горело, распадалось на искры и оседало пеплом внутри. Я вся сама стала этим пеплом.
Фигура в черном из центра сделала шаг вперед и скинула плащ. Под ним была девушка, такая худая, что, казалось, кожа ложилась прямо на кости, а места для мышц и органов не осталось вовсе. На ней свободно висел старинный костюм с короткими пышными шортами, обшитыми выбивающимися по низу рюшами, из-под которых торчали тощие палки ног. Сверху топорщилась шелковая блузка с такими же рюшами. На нее было больно смотреть. Еще секунда, одно неверное движение – и она развалится, превратится в груду костей. Но страшнее всего смотрелось лицо с огромными черными глазницами и плотно сжатыми в ниточку губами, с высокими острыми скулами и впалыми щеками. Довершала образ копна белокурых волос – явно парик – с накрученными прядями.
Она начала говорить, но голос оказался слишком тихим, неслышным даже с первых рядов. Больше похоже на монотонный гул, на чтение молитв – или заклинаний – на одной ноте.
Следом вперед вышла вторая фигура. На пыльную сцену полетел плащ. Из зала раздались короткие вскрики и быстрый шепот. Я не поверила глазам, когда увидела перед собой молодого человека, одетого в старомодный костюм, какие носили на балах в восемнадцатом веке: красный камзол до колен, расшитый черным, кюлоты, туфли с большими красными бантами. Мужчина был очень красив, с совершенным телом и лицом… точнее, с двумя.
Это обескураживало и вводило в ступор. Мозг отказывался понимать, что от него хотят – восхищаться красотой или бежать без оглядки от уродства?
Он тоже начал вторить голосу тощей девушки рядом, и вот уже слова сливались в унисон.
Дальше я мало что понимала. Фигуры в темных плащах одна за другой представали перед изумленными зрителями, давали себя рассмотреть и начинали шептать им одним понятные слова. То ли от нехватки воздуха в душном шатре, то ли от запаха старых, пропитанных нафталином костюмов, то ли от белоснежного дыма, который вдруг повалил из-под занавеса, у меня закружилась голова, перед глазами помутнело. Все мышцы напряжены до предела, тело готово в любой момент сорваться и бежать. Бежать, пока есть силы. Пока не покажутся прямо перед лицом скалистые горы, в которых так нравилось отдыхать после долгих прогулок по жаре.
Наверное, я все-таки потеряла сознание – всего на секунду, потому что очнулась, когда парень с двумя головами вел отца на сцену. Я попыталась ухватить край черной рясы, но не успела.
Откуда-то появился большой деревянный крест, сколоченный из обгоревших досок. С середины с двух сторон горизонтальной линии отходили балки, перекрещивались в центре у вертикального столба чуть ниже и уходили в стороны по диагонали вниз. Его водрузили в центре сцены и начали привязывать отца веревками, ни на минуту не прекращая что-то нашептывать. Зажглись факелы. Фигуры в старинных нарядах замкнули круг. Затем началось настоящее безумие.
Они кричали, кидались в разные стороны, дергались в сумасшедшем танце, переходили на громкий, разрывающий перепонки шепот, поджигали от факела пожелтевшие листы бумаги с непонятными символами на них и кидали к ногам человека, привязанного к кресту. Голубоватый дым бесился вместе с ними, кружился, окутывал все вокруг.
Зрители притихли. Зрелище парализовало. Я попыталась двинуться с места, но ко мне тут же подлетел тот самый молодой человек, стоящий на входе и продающий билеты, и силой удерживал на месте.
Это не было похоже на шоу. Скорее на жертвоприношение или сатанинский обряд. Я во все глаза смотрела на отца, стараясь разглядеть выражение лица, но ничего не получалось – мечущиеся из стороны в сторону фигуры закрывали обзор.
Это продолжалось еще минут десять, люди на сцене начали один за другим хватать затоптанные, перепачканные пылью и сажей плащи, накидывали себе на головы и растворялись за занавесом.
Наконец все закончилось. Только отец так и стоял, привязанный к кресту. Несмотря на запрет, зрители достали телефоны, чтобы заснять эти последние кадры, – настолько впечатлило издевательство над человеком в рясе.
Я с силой оттолкнула удерживающего меня парня и намеревалась вылететь на сцену, как увидела двоих мужчин. Они отвязали уставшего, перепачканного сажей и пеплом священника и проводили до места рядом со мной.
– П-па-па, с-с тоб-бой вс-се в-в поря-адке? – говорить удавалось с трудом, язык не слушался, челюсти не отпускало напряжение.
– Рея? – от удивления его глаза распахнулись, на губах, спрятанных за кустистой бородой, появилась улыбка.
Обессилев, я заплакала, уткнулась ему в грудь, обняла за плечи похудевшее немощное тело. Почувствовала, как быстро бьется его сердце, замирая на долгую страшную паузу, и вновь ударяет в грудную клетку.
На улице стемнело. Прохладный вечерний воздух остудил пыл разгулявшихся посетителей ярмарки и развеял запахи дыма и страха. Мужчины потихоньку начали отправлять жен и детей домой, и вскоре импровизированная барная стойка была занята. Оставался один крохотный столик с двумя стульями. Пусть они и не вызывают доверия и грозят развалиться прямо под тобой, но это лучше, чем ничего.
Крепко держа отца под локоть, я привела его к столику, усадила, а сама пошла к барной стойке, не желая ждать, пока чересчур медлительный официант в заляпанном переднике соизволит к нам подойти. Бутылка воды для отца и стакан сока для меня – больше не хотелось ничего.
– Папочка, как ты? – спросила я.
– Отец Грегори!
Визгливый голос заставил вздрогнуть. Я обернулась и увидела женщину лет сорока со взбесившейся прической, уложенной кое-как по случаю праздника.
– Миссис… – отец нахмурился, попытался вспомнить фамилию, но лишь с извинением улыбнулся и вздохнул.
– Ничего, всех не упомнишь. Правда? Я прихожанка вашей церкви, отец Грегори, – затараторила женщина. – Я ходила на «Шоу уродов» – ну как это возможно?! Вызвать вас, священника… Чтобы участвовать в таком!
Незнакомка закатила глаза, отчего стала немного похожа на тех самых уродов, которых так яростно обсуждала.
– Но вы правильно сделали, что пошли, иначе потом поползли бы слухи. Ну, вы знаете. Эти все язычники и сатанисты, – она быстро перекрестилась и опять закатила глаза. – Будут потом говорить, что ваша вера слаба. Но разве так измеряется вера? Да и эти уроды…
– Они все дети Божьи, – перебил отец. – Я пошел не из боязни осуждения. Я пошел, потому что они мне дороги. Точно так же, как и вы.
Женщина открыла рот, чтобы ответить, но не смогла подобрать слов, буркнула что-то невнятное и ушла.
– Гордыня. Каждому кажется, что он лучше других. И почему-то принято думать, что большинство берет верх. Но чем измеряется большинство? Если загнать в комнату обычных людей и одного особенного (как те, кого называют уродами) – большинство возьмет верх и один будет смотреться странно. Равно как и загони ты в комнату уродов и одного обычного – этот обычный превратится в урода для них.
Я улыбалась, слушая рассуждения отца. Его голос убаюкивал, укачивал, успокаивал. Кажется, даже голоса внутри моей головы притихли, заслушались.
– Ты не испугался? Я просто до жути.
– Испугался? Нет! Чего бояться, Рея? Тем более тебе.
– Тем более мне? Почему ты так говоришь? – я нахмурилась, сделала пару глотков сока и почувствовала себя почти хорошо – странные ощущения, сковавшие меня на представлении, отступали.
– Ты у меня тоже особенная. Как и они. Вы, конечно, разные – ты светлая, а они темные. Но каждый человек похож на луну – у него есть темная и светлая стороны. И каждый человек, подобно луне, светит, только когда повернется к свету.
– Ты считаешь, я могу светить? – прошептала я и сразу вспомнила сон, где из сжавшейся в крохотную частицу я превратилась в светящийся поток.
Отец тихо засмеялся и погладил меня по голове – совсем как в детстве. Он хотел ответить, как вдруг схватился за сердце, пару раз попытался вдохнуть прохладный вечерний воздух, застыл, выпучив глаза, начал бормотать что-то невнятное, нести бред, смешанный из зачитанных до дыр книг. Потом закричал, стал размахивать руками, ударил кулаками об стол, подскочил и рванулся в сторону.
Остатки сока растеклись по деревянной поверхности и закапали в дорожную пыль.
Следующие несколько дней стали кошмаром. Повезло, что у отца за годы службы в церкви накопилось пусть немного, но вполне достаточно тех, кто разделял его религию, и они сделали практически все необходимое. Я заторможено смотрела, как приехала машина с красными крестами на боках, как отца на носилках, обколотого успокоительным, отнесли внутрь, и слушала речи людей, которых даже не помнила и вряд ли увижу снова, – оставаться здесь было нельзя.
К отцу тоже нельзя – по крайней мере, пока. Как я поняла из разговоров с врачом, он еще долго будет приходить в себя, а когда очнется – если очнется, – то, скорее всего, и не узнает меня вовсе.
«Да, вы имеете право его навещать. Через пару месяцев. Позвоните мне, я вам скажу точно».
«Нет, вы не можете поехать с ним – у нас закрытая клиника, да и ваше присутствие будет только мешать».
Уже через неделю приехал новый священник. Мне разрешили остаться еще на пару дней, но потом пришлось освобождать комнату для его семьи, которая вот-вот должна приехать, как только решится вопрос со школой для детей. Ночью я оставалась в главном помещении, рядом с алтарем, смотрела, как догорают свечи, слушала привычные голоса, которые здесь звучали особенно громко и требовательно. Иногда я будто впадала в транс – я снова становилась потоком света, абсолютным ничем и всем одновременно. Я окутывала всю планету, вылетала за границы Вселенной, пропитывала каждую живую клеточку новой энергией. Это больше не пугало. Это стало частью меня.
Когда начиналась утренняя служба, я брала велосипед и уезжала к горам, где проводила несколько часов. Возвращаясь, я либо сидела в кафе над чашкой ягодного чая с куском пирога, либо пробиралась в отцовскую библиотеку.
Я не знаю, чего искала, на что надеялась. В ушах стояли слова: «Жизнь и судьба улыбаются только тем, кто не предает себя, дочка», – и я все думала, в какой момент моя жизнь и судьба отвернулись от меня.
Пришел день отъезда. У меня не было планов, не было места, куда бы я отныне мечтала попасть, не было ни одного человека на свете, кого бы хотелось увидеть. Закинув рюкзак за плечи, я попрощалась с новым настоятелем церкви и пошла на автовокзал, рассчитывая сесть на первый попавшийся автобус. Не важно, куда он идет. Перееду поближе к клинике, чтобы навещать отца, если его вообще когда-нибудь разрешат навестить.
До следующего рейса оставалось целых три часа. Сидеть в душном помещении желания не было. Выйдя на улицу, я заметила главный шатер передвижной ярмарки и вдруг вспомнила ту старую цыганку с блестящими глазами и сухой костлявой рукой. Это все, конечно, бред – все эти гадания. Но моя жизнь в последнее время и так напоминает страшный сон, абсолютно больной. Так что вряд ли реальность способна стать еще хуже.
Через главные ворота, мимо толпящихся людей, поумеривших свой пыл, но все еще слетающихся сюда в надежде отсрочить возвращение в обыденную деревенскую жизнь. Меня не интересовали ни гудящий паровозик, ни тир с мишенями, ни даже бар, оформленный под салун времен Дикого Запада. Тем более хотелось держаться в стороне от главного шатра, где скоро начиналось очередное «Шоу уродов», собирающее самые большие очереди после того, как среди горожан прошел слух, что местный священник сошел с ума после их выступления. Я и сама поверила, что именно это адское представление стало последней каплей, так что не искать в этом всем потусторонний смысл становилось все сложнее.
– Ты вернулась, красавица.
Знакомый голос заставил сердце забиться сильнее. Я пришла сюда по своей воле, знала, чего хочу, но все равно оказалась не готова к встрече.
– Здравствуйте. Вы говорили, можете погадать…
– Соболезную насчет твоего отца. Как он?
Черные глаза впивались в кожу на моем лице, и под этим взглядом хотелось убежать подальше.
– Спасибо. Так как…
– Ты нетерпелива. Мне это нравится, – цыганка усмехнулась.
– У меня скоро автобус.
– Автобус? И куда же ты поедешь?
– Не знаю, я… – я замялась, действительно не зная ответ. Я и самой себе-то не могла с уверенностью сформулировать планы на дальнейшую жизнь.
– Ты бежишь. Бежишь, бежишь. Ты слышишь голоса, они тебя зовут. Ты чувствуешь, что ты особенная, но решаешь это игнорировать. – Она на секунду замолчала, все так же разглядывая меня. – И ты думаешь, что, если бы ты перестала бежать, твой отец был бы здоров.
На глаза навернулись слезы. Захотелось развернуться и действительно убежать отсюда – прочь! Прочь с этой ярмарки, из этого города! Подальше! Туда, где затихнут голоса, где никто меня не знает. Я дернулась в сторону, желая обойти старуху, но она преградила путь, схватила за правое плечо – как раз в том месте, где все еще ныл воспаленный вытатуированный символ: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка.
Руку пронзило болью, и я не удержалась, разревелась прямо посреди толпы на передвижной ярмарке в объятьях незнакомой женщины, которую всего пару минут назад я боялась, словно она являлась высшим злом. Я плакала, и слезы потонули в радостных визгах детей.
Пахло апельсинами и корицей. Еще чем-то крепким, вроде рома. Этот воздух висел так плотно, что едва проникал в легкие. Открывать глаза не было желания. На интуитивном уровне не хотелось возвращаться в реальность, которая последнее время била меня и калечила, по неизвестной причине оставляя в живых.
До меня долетали звуки ярмарки: детский смех, рокот спорящих за кружкой пива мужчин, счастливое дребезжание женщин, собравшихся в кои-то веки обсудить последние сплетни. Я слышала, как бежит, постукивает по редким камням жесткими колесами паровозик – везет детей по кругу, вдоль забора. Я слышала, как шуршит под силой налетающего ветра тяжелая ткань главного шатра. Я слышала шепот – громкий, настойчивый, – доносящийся с представления «Шоу уродов».
Вакуо. Эссенцио. Анимо. Эти слова были теперь знакомы, но все еще чужды моему подсознанию, не желающему мириться с тем, что, возможно, я слишком мало знаю о мире вокруг.
– Проснулась? – глухой голос раздался совсем рядом, и я открыла глаза.
– Да. Где я?
– В моей палатке.
Оглядевшись вокруг, я увидела колыхающиеся стены в некогда яркую, но теперь выцветшую синюю полоску. С краю брошен топчан, на котором я и лежала, в стороне стоял низкий стол, где дымилась тонкая палочка – это она источала настойчивый запах апельсинов и корицы. Старая цыганка сидела рядом со мной, пристроившись на самом краю так, чтобы не мешать, и выкладывала на колени большие, гораздо больше обычных, карты. Иногда она подносила их близко-близко к лицу и долго рассматривала, будто могла прочитать нечто тайное, невидимое простому человеку.
– Извините. Не стоило мне…
– Ничего, красавица. Тебе надо отдохнуть.
– Нет, мне нужно на автобус, – пробормотала я и попыталась подняться, но тут же почувствовала тяжесть во всем теле.
Пора признать – мне некуда идти. И некуда спешить. Меня никто не ждет. Отец – если и придет в себя – вряд ли когда-то выйдет из клиники, да и оставлять его без постоянного присмотра, как оказалось, было просто опасно.
– Тебе некуда идти, – прочитав мои мысли, прошептала цыганка, качая головой. – Спешки нет. Автобусов много. Они ходят каждый день. А пока ты вольна остаться у старой цыганки и узнать свое будущее.
Она смотрела на меня, изучала. Карта, вытащенная из колоды, зависла в воздухе и подрагивала в крючковатой сухой руке. Потом цыганка неожиданно встала и пошла к приоткрытому пологу, на ходу успев кинуть:
– Я принесу тебе чай.
Оставшись одна, я снова предприняла попытку сесть – удалось! Только тогда я осознала, как нестерпимо болит плечо, как начинает гореть тело, как пробивает ознобом, хотя внутри шатра оказалось сухо и жарко. Оглядевшись еще раз по сторонам, я заметила два больших сундука, но не решилась подойти и посмотреть их содержимое – цыганка могла вернуться в любую минуту. Поэтому я просто поднялась, чуть покачиваясь, и начала обходить помещение по периметру, изучая его, заглядывая в каждый угол в попытке увидеть то, что подтолкнет меня к решению: уйти или остаться.
Чай был заварен крепкий, с лимоном и незнакомыми травами. Его вкус обволакивал, успокаивал. К чаю цыганка принесла свежие булочки, на удивление вкусные – для себя они готовили гораздо лучше, чем для посетителей ярмарки.
– Зови меня Дея, – представилась цыганка, помолчала и спросила: – А тебя как зовут?
– Рейчел.
– Рея.
– Нет, – получилось грубо, но называть меня так мог только отец. – Меня зовут Рейчел. Или Рэй-Рэй.
Она улыбнулась, отпила еще глоток чая и взяла в руки карты.
– Ну что, ты хочешь знать свое будущее?
Я неуверенно то ли кивнула, то ли мотнула головой, до конца не решив, хочу ли я что-то знать. Раньше всегда считала все эти гадания простым программированием и догадками. Цыгане, скорее, казались хорошими психологами, нежели волшебниками.
Карты ложились на сжатые вместе колени одна за другой. Когда не хватало места, Дея перекладывала их на топчан и все смотрела, смотрела, смотрела. В какой-то момент показалось, что она хмурится, потом боится, переживает – практически весь спектр эмоций отразился на морщинистом лице.
Наконец, когда на топчан легла последняя, девятая карта, цыганка подняла на меня глаза. В них плескалось любопытство и капелька горечи. И что-то еще, незнакомое.
– У тебя интересная судьба, Рейчел. Ты знаешь, что ты особенная, но бежишь от себя.
Взгляд буравил. Мысли улетучились, как если бы старая цыганка впитала их все, и сейчас это они льются из сморщенных тонких губ.
– Во что ты веришь? В рай и ад? Как отец?
Я неуверенно хмыкнула, пытаясь то ли скрыть волнение, то ли заполнить паузу.
– Нет. Ты не в это веришь. А во что?
Я не поняла, что произошло, но слова посыпались из меня, как песок высыпается из неплотно примкнувших друг к другу ладошек. Я рассказывала про Вакуо – подобие ада, в которое слетаются души тех, кто выбрал темную сторону мира. Как они скукоживаются там до мельчайших частиц и остаются навечно, накапливаются, множатся, расширяются. Придет день – и вся эта энергия взорвется, чтобы испепелить существующий мир. Я рассказывала про Эссенцио – настоящий рай, где анимо – энергетические сущности людей, выбравших праведную жизнь, – ждали своего часа, чтобы вновь вернуться на землю и воплотиться в новом теле, никогда не прекращая этот бесконечный обмен энергией между слоями существующего мироздания. Я тараторила, боялась остановиться, замолчать, навсегда забыть. Я с трудом понимала собственные слова, казалось, я просто повторяю бредни, подслушанные у голосов в старой отцовской церкви, в темном ночном переулке, на адском представлении «Шоу уродов». Но как только слова вылетали изо рта, внутри словно сдувался упругий шарик, распирающий до боли ребра. Становилось легче дышать, напряжение в теле, ставшее таким привычным, отпускало, вытекало из меня вместе со словами. Будто мое тело только и ждало – несколько недель или лет? – того часа, когда я, наконец, смогу увидеть другую реальность.
Сильнее запахло апельсином. Еще сильнее – корицей. Я чувствую теперь не только их, но и запах старого тела, дешевого мыла, отсыревшей во вспотевших руках бумаги, сухой соломы, наполняющей топчан. Я зажмурила глаза, потому что вдруг начала не только чувствовать, но и видеть все запахи. Но видеть этого не хотелось.
Я говорила, говорила, говорила… Про себя – бессмертную сущность, посланную, чтобы спасти людей от непоправимого – того момента, когда Вакуо возьмет верх над миром и превратит его в полное ничто. Я рассказывала о символах, своем даре – и не верила сама себе. В какой-то момент я услышала себя со стороны, рассмеялась в голос, перекрывая крики возбужденных алкоголем мужчин, доносящиеся из бара.
Цыганка сидела тихо, замерев в одной позе. Не отрывала взгляд от меня и, кажется, не дышала. И лишь услышав мой смех, она ожила, улыбнулась, собрала карты обратно в колоду и молча нырнула за полог.
Ровно в двенадцать ночи передвижная ярмарка закрывала двери для посетителей. Больше не дребезжал паровозик, не кричали дети, не слышался стук литровых кружек с пивом. За забором, где стояли автотрейлеры, разводили большой костер, на котором жарили мясо, сладкую кукурузу, простые лепешки на хлебе и воде. Собирались все вместе, пили коньяк маленькими глотками и разговаривали о прошедшем дне, шутили, орали песни, устраивали разборки. Вели себя как одна большая семья.
Которой раньше у меня никогда не было.
Я сидела в стороне, держала в руках тарелку с почерневшими кусками мяса, невероятно вкусного, пахнущего дымом и свободой. Пила мятный чай, заваренный старой цыганкой, слушала чужие разговоры и старалась украдкой смотреть в ту сторону, где пару скамеек облюбовали себе артисты «Шоу уродов». У меня будет шанс узнать их получше и, возможно, подружиться. Не взаправду, а так, для притупления бдительности. Потому что я поняла, чего ищу тут.
Мести. Расправы над настоящим злом, прикрывающимся лицедейскими масками праздности и веселья.
Черный символ на коже горел, не давал забыть о том, кто я. Голоса в голове притихли – обрадовались, что я наконец-то в правильном месте, – и это вселяло еще большую веру в правильность моего выбора. Улыбнувшись проходящему мимо молодому парню – тому самому, кто продал нам с отцом билеты, – я положила руку себе на плечо, желая соприкоснуться с этим огнем.
Я приняла свою силу. Свою судьбу.