Кристофер Джон Сэнсом
Зима в Мадриде
– Конечно. Чем мне заняться?
Днем она отправилась проведать детей, которых временно поселили в монастыре, и собрать у них нужные сведения. С ней пошла Моник, переводчица, невысокая миловидная женщина в опрятном платье и свежевыглаженной блузке. Они миновали Пуэрта-дель-Соль, где висели плакаты с портретами президента Асаньи, Ленина и Сталина. Моник кивнула на Сталина и сказала:
– Вот как оно теперь. Только Россия подаст Республике руку. Да поможет им Бог!
Из громкоговорителей на площади то громче, то тише звучал женский голос, перебиваемый писком динамиков. Барбара поинтересовалась, о чем идет речь.
– Это Долорес Ибаррури. Пассионария. Она говорит домохозяйкам: если придут фашисты, вскипятите оливковое масло и лейте его с балконов им на голову.
Барбару передернуло.
– Неужели ни одна из сторон не понимает, что скоро они все разрушат?
– Теперь уже слишком поздно для прозрений, – тяжело вздохнув, ответила Моник.
Они вошли в монастырь через крепкие деревянные ворота в высокой стене, построенной для защиты сестер от окружающего мира. Ворота были открыты, а на другой стороне маленького двора у дверей нес стражу милиционер с винтовкой на плече. Здание сожгли, окна стояли без стекол, по стенам ползли черные полосы сажи. В воздухе висел тяжелый запах пожарища.
Барбара остановилась во дворе:
– Что здесь случилось? Я думала, дети с монахинями…
– Все монахини убежали. И священники тоже. Кто успел. Большинство церквей и монастырей сожгли в июле. – Моник пристально вгляделась в Барбару. – Вы католичка?
– Нет, нет, вообще-то. Просто это слегка шокирует.
– В дальней части все не так плохо. У монахинь тут был госпиталь, остались кровати.
Холл при входе пострадал от огня и вандалов, на полу валялись листы, вырванные из католических требников, и осколки разбитых статуй.
– Какой ужас, должно быть, пережили монахини, – сказала Барбара. – Жили здесь в уединении, и вдруг к ним врывается толпа, крушит все и сжигает.
– Церковь поддерживает националистов, – пожала плечами Моник. – Они столетиями жили за счет простых людей. Когда-то все то же происходило во Франции.
Моник прошла вперед по узкому гулкому коридору и открыла дверь. За ней оказалась больничная палата примерно с двадцатью койками. Стены были голые, светлые пятна в форме крестов указывали, где раньше висели распятия. На кроватях сидели около тридцати десятилетних детей, грязных и перепуганных. Высокая женщина в сестринском халате торопливо направилась к двум посетительницам:
– Ах, Моник, вы пришли. Есть какие-нибудь новости, как отправить детей по домам?
– Пока нет, Анна. Мы их опросим, потом пойдем в министерство. Врач был?
– Да. – Медсестра вздохнула. – Они все здоровы, только им страшно. Дети все из религиозных семей, они очень испугались, когда увидели, что монастырь сожгли.
Барбара посмотрела на печальные маленькие лица и заметила на большинстве следы размазанных слез.
– Если кто-нибудь болен, я медсестра…
– Это лишнее, – сказала Моник. – Анна справится. Лучшее, что мы можем для них сделать, – это отправить по домам.
Следующие несколько часов они опрашивали детей, некоторые боялись открыть рот, и Анне пришлось уговаривать их рассказать о себе. Наконец с этим было покончено. Барбара закашлялась от гари.
– Нельзя перевести их в какое-нибудь другое место? – спросила она у Моник. – Тут гарь, она для них вредна.
– В городе тысячи беженцев, с каждым днем их становится все больше, – покачала головой переводчица. – Нам еще повезло, что какой-то чиновник нашел время и подобрал место для этих детей.
Выйти на улицу было большим облегчением, несмотря на испепеляющую жару. Моник махнула рукой милиционеру.
– ¡Salud! – откликнулся он.
Моник предложила Барбаре сигарету и внимательно на нее посмотрела.
– Так везде, – сказала она.
– Ничего, справлюсь. До работы в Женеве я была медсестрой. – Барбара выпустила изо рта дым. – Но эти дети… будут ли они когда-нибудь такими, как прежде, если вернутся домой?
– Никто в Испании больше не будет прежним, – ответила Моник с внезапно прорвавшимся наружу злым отчаянием.
К ноябрю 1936-го Франко достиг окраин Мадрида, но его силы были задержаны у Каса-де-Кампо, старого королевского парка к западу от города. Теперь небо над городом защищали русские самолеты, и бомб падало меньше. Вокруг разрушенных домов установили ограждения, появилось больше портретов Ленина и Сталина. Над улицами протянулись полотнища с лозунгом «¡NO PASARÁN!». Решимость дать отпор была сильнее, чем летом, и Барбара восхищалась ею, хотя и задавалась вопросом: сохранится ли она в зимние холода? Только одну дорогу в город еще не перерезали, запасов продовольствия не хватало. В глубине души Барбара надеялась, что Франко возьмет Мадрид и война закончится, однако до нее доходили слухи о жестокости националистов. С республиканской стороны ее тоже хватало, но Франко действовал жестче, с холодной систематичностью.
Через два месяца Барбара, как и все, приспособилась к новым условиям, насколько это было возможно. Ее работа бывала успешной, она помогла переправить десятки беженцев. Теперь Красный Крест пытался договориться об обмене пленными между республиканцами и националистами. Барбара гордилась тем, как быстро осваивает испанский. Однако дети так и оставались в монастыре. Вопрос с ними провалился в какую-то бюрократическую пропасть. Сестре Анне несколько недель не выдавали зарплату, хотя она по-прежнему исполняла свои обязанности. По крайней мере, дети не разбегались; они боялись красных орд за стенами монастыря.
Однажды Барбара и Моник весь день провели в Министерстве внутренних дел, снова пытаясь организовать обмен детей. Каждый раз они встречались с новым чиновником, и сегодняшний оказался еще менее полезным, чем все предыдущие. Он был в черной кожаной куртке, которая подсказывала, что он коммунист. На полном мужчине средних лет, напоминающем банковского клерка, кожанка смотрелась странно. Он беспрестанно курил, но дамам сигарет не предлагал.
– В монастыре нет отопления, товарищ, – сказала Барбара. – Наступают холода, дети начнут болеть.
Мужчина что-то проворчал и взял из стопки на столе потрепанную папку, полистал ее содержимое, попыхивая сигаретой, и взглянул на женщин:
– Это дети из богатых католических семей. Если их отправить по домам, они расскажут о военной обстановке в городе.
– Они почти не выходят из монастыря. Они боятся, – наседала Барбара.
Она удивилась, как легко, стоит разгорячиться, ей дается испанский. Чиновник мрачно улыбнулся:
– Да, потому что они боятся нас, красных. Я не готов отправить их обратно. Безопасность – это главное. – Он вернул папку обратно в стопку. – Главное.
Когда они вышли из министерства, Моник в отчаянии покачала головой:
– Безопасность! Безопасностью всегда прикрывают самое плохое.
– Нужно сменить тактику. Может быть, Женева свяжется с министром?
– Я сомневаюсь.
– Необходимо попытаться, – вздохнула Барбара. – А еще я должна выбить для них продукты. Боже, как я устала! Не хочешь выпить?
– Нет, меня ждет стирка. Увидимся завтра.
Барбара посмотрела вслед Моник. Ее окатило волной одиночества. Она вдруг живо ощутила, что не вписывается в единство и солидарность жителей города, а потому решила пойти в бар рядом с Пуэрта-дель-Соль, где иногда собирались англичане, персонал Красного Креста, журналисты и дипломаты.
Бар был почти пуст, никого знакомого. Она заказала бокал вина и устроилась за столиком в углу. Сидеть в баре в одиночку Барбара не любила, но подумала, может, войдет кто-нибудь из знакомых.
Вскоре она услышала английскую речь, мужчина лениво растягивал гласные, как делают выпускники частных школ. Барбара подняла взгляд. Ей было видно его лицо в зеркале позади бара. Она подумала, что более привлекательного мужчины в жизни не встречала, и стала исподтишка за ним наблюдать.
Незнакомец оставался один – сидел у стойки и болтал с барменом на ломаном испанском. На нем были дешевая рубашка и рабочий комбинезон. Одна рука на перевязи. Ему было лет двадцать пять, широкоплечий, волосы темно-русые, лицо вытянутое, овальное, большие глаза и полные губы. Казалось, парню скучно сидеть без компании. Он поймал взгляд Барбары в зеркале, она отвела глаза и вздрогнула, потому что в этот момент рядом появился официант в белом переднике с бутылкой и вопросом, не хочет ли она еще вина. Барбара задела его локтем, и мужчина выронил бутылку – та с грохотом упала на стол, и вино выплеснулось на брюки официанта.
– О, простите! Это я виновата, простите.
Официант выглядел недовольным. Вероятно, это была его единственная пара брюк. Он стал промакивать их салфеткой.
– Простите. Послушайте, я заплачу, чтобы их почистили, я… – Барбара запнулась, весь испанский вылетел у нее из головы.
Потом она услышала рядом с собой этот тягучий голос:
– Извините, вы англичанка? Могу я чем-нибудь помочь?
– О нет, нет, все в порядке.
Официант кое-как привел себя в порядок. Помимо испорченных брюк, Барбара предложила заплатить и за пролитое вино, и он, умиротворенный, ушел за вторым бокалом. Барбара нервно улыбнулась англичанину:
– Какая глупость! Я всегда такая неловкая.
– Всякое бывает. – Незнакомец протянул ей руку.
У него были тонкие загорелые пальцы, запястье покрыто светлым пушком, который под лучом солнца вспыхнул золотом. Вторая рука была загипсована от середины плеча до запястья. Большие глаза напоминали темные оливки, совсем как у испанцев.
– Берни Пайпер, – представился мужчина, с любопытством ее разглядывая. – Вы оказались далеко от дома.
– Барбара Клэр. Да, боюсь, что так. Я здесь с Красным Крестом.
– Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Только я уже много недель не говорил ни с кем по-английски.
– Знаете, я… Нет, прошу вас.
Так все и началось.
Три дня назад Барбаре позвонил сотрудник редакции «Дейли экспресс» в Мадриде и сказал, что есть один человек, который способен ей помочь. Его зовут Луис, и он готов встретиться с ней в каком-нибудь баре в Старом городе в понедельник после полудня. Она попросила позвать к телефону Маркби, но того на месте не оказалось. Положив трубку, Барбара с интересом подумала, прослушивают ли телефон. Сэнди говорил, что нет, но ходили слухи, будто такой участи не удалось избежать ни одному иностранцу.
После завтрака она вернулась в свою комнату. Туалетный столик с зеркалом и ящиками – вещь XVIII века – они вместе с Сэнди купили весной на рынке Растро. Вероятно, в начале Гражданской войны его стащили из какого-нибудь богатого мадридского дома. По воскресеньям на рынке можно было видеть семьи, которые охотились за своей украденной фамильной собственностью. Мебель уходила за гроши, теперь в цене были продукты и бензин.
Столик достался им с ключом, и Барбара использовала запирающийся ящик для хранения личных дорогих ей вещей. Там лежала фотография Берни, сделанная незадолго до отъезда на фронт в фотостудии с шезлонгами и пальмами в горшках. Берни стоял в форме, скрестив на груди руки, и улыбался в камеру.
Какой же он был красавец! Обычно люди говорят о женской красоте, но Берни был необыкновенно хорош собой. Барбара давно не смотрела на снимок, это до сих пор причиняло ей боль, она оплакивала Берни так же горько, как и прежде. Только теперь к печали примешивалось чувство вины перед Сэнди, который спас ее, вернул к жизни, но то, что она пережила с Берни, было ни с чем не сравнить. Барбара вздохнула. Не стоит слишком надеяться, не стоит.
Ее до сих пор удивляло, как мог Берни ею заинтересоваться. Тогда в баре она, наверное, выглядела жутко: курчавые волосы стоят дыбом и еще этот заношенный старый свитер. Барбара сняла очки, решила, что так ее можно назвать довольно симпатичной, и снова их надела. Как часто бывало, даже когда она погружалась в мечтания о Берни, мысль о собственной непривлекательности тянула за собой неприятные воспоминания. Обычно Барбара старалась заглушить их, но это пропустила и в результате снова будто очутилась на краю пропасти. Милли Говард со своей компанией одиннадцатилеток окружили ее на школьном дворе и кричат: «Рыжая-бесстыжая, рыжая-бесстыжая!» Если бы не очки, выделявшие ее среди одноклассников, если бы она не краснела и не заливалась слезами по малейшему поводу, началась бы вообще эта травля, длившаяся годами? Барбара закрыла глаза и увидела свою старшую сестру, ослепительную Кэрол, которая унаследовала светлые волосы матери и ее же лицо в форме сердечка. Кэрол шла через гостиную их маленького дома в Эрдингтоне, отправляясь на свидание с очередным мальчиком. Она промелькнула мимо Барбары, обдав ее парами духов. «Ну разве она не красавица?» – сказала мать отцу, пока сердце Барбары обливалось завистью и истекало грустью. Через некоторое время она не выдержала и рассказала матери, как девочки дразнят ее в школе. «Внешность не главное, дорогая, – ответила ей мать. – Ты гораздо умнее Кэрол».
Барбара прикурила еще одну сигарету, руки у нее дрожали. Мама и папа, Кэрол и ее симпатичный муж-бухгалтер сейчас находились под бомбежками. Молниеносная война докатилась до Лондона и понеслась дальше: в купленном на вокзале, тщательно отцензурированном выпуске «Дейли мейл» недельной давности Барбара прочла о первых налетах на Бирмингем. А она здесь, сидит в прекрасном доме, ковыряет старые душевные раны, когда ее родные сейчас, может быть, бегут в бомбоубежище. Это было так ничтожно, что Барбара устыдилась. Иногда она размышляла, все ли в порядке у нее с головой, не сумасшедшая ли она. Встав, Барбара надела жакет и шляпу. Она убьет немного времени в Прадо, а потом узнает, что известно этому человеку. Последняя мысль дала ей желанное чувство осмысленности своих действий.
В художественной галерее Прадо ее встретили голые стены – бóльшую часть картин сняли, чтобы сохранить, во время Гражданской войны, и обратно вернулись пока далеко не все. В залах было сыро и холодно. Барбара съела невкусный ланч в маленьком кафе, потом сидела и курила, пока не настал момент уходить.
Сэнди заметил, что с ней что-то не так. Вчера он спрашивал, все ли в порядке. Она ответила, мол, ей скучно. Это правда, теперь, когда они обустроились в доме, Барбаре иногда часами было просто нечем заняться. Сэнди спросил, не хочет ли она взяться за какую-нибудь волонтерскую работу, он мог бы что-нибудь придумать. Она согласилась, чтобы сбить его со следа. Он кивнул, очевидно удовлетворенный, и ушел в свой кабинет улаживать какие-то дела.
Уже шесть месяцев Сэнди работал над своим так называемым горным проектом. Нередко он возвращался поздно и занимался делом еще и дома, такого напряженного труда Барбара не видела. Иногда его глаза горели от возбуждения, и он улыбался так, будто знает какой-то восхитительный секрет. Барбаре эта таинственная улыбка не нравилась. Порой Сэнди выглядел озабоченным, встревоженным, а то вдруг срывался с места и отправлялся в загадочную поездку куда-то за город. Он сотрудничал с геологом по фамилии Отеро, пару раз тот бывал у них дома. Этот тип Барбаре тоже не пришелся по душе, он ее пугал. Она беспокоилась, как бы их не втянули в какую-нибудь махинацию; казалось, половина Испании зарабатывала на estraperlo – черном рынке. О своей работе в комитете помощи еврейским беженцам из Франции Сэнди тоже особо не распространялся. Барбара удивлялась: неужели он считает, что добровольческая деятельность портит образ успешного бизнесмена, который он не без удовольствия создавал? Ведь на самом деле это его лучшая сторона. Разве плохо – помогать людям, попавшим в беду? Именно эта черта Сэнди привлекала Барбару.
В четыре часа она покинула Прадо и отправилась в центр. Магазины открывались после сиесты. Барбара шла по узким улочкам, душным, пыльным, пропахшим навозом. Каблуки ее удобных туфель громко стучали по мостовой. Завернув за угол, Барбара увидела старика в рваной рубашке, который пытался затащить на тротуар тележку с банками оливкового масла. Он тянул тележку за оглобли и силился закатить ее на высокий поребрик. Позади него стояло свежевыкрашенное здание, над входом в которое висел флаг с двойным ярмом и стрелами. Из дверей вышли двое молодых людей в синих рубашках. Они поклонились, извиняясь, что загородили Барбаре дорогу, и предложили старику помощь. Он с благодарностью отдал им оглобли, и парни затащили тележку на тротуар.
– Мой осел сдох, – сказал им старик, – а денег на другого нет.
– Скоро у каждого в Испании будет лошадь. Дайте нам время, сеньор.
– Он прожил со мной двадцать лет. Я съел его, когда он умер. Бедный Гектор, мясо у него было жилистое. Спасибо вам, compadres.
– De nada[22]. – Фалангисты хлопнули старика по спине и снова вошли в дом.
Пропуская их, Барбара спустилась на мостовую и подумала: «Может, все теперь и правда повернется к лучшему».
Кто знает. Она провела в Испании уже четыре года, но по-прежнему ощущала себя здесь чужой и многого не понимала.
Среди членов Фаланги наверняка были идеалисты, люди, которые искренне хотели улучшить жизнь испанцев, но, помимо них, имелись и те, кто вступил в организацию ради шанса получить выгоды от коррупции, таких было гораздо больше. Барбара снова посмотрела на ярмо и стрелы. Как и синие рубашки, эти символы напомнили ей, что члены Фаланги – фашисты, кровные братья нацистов. Один из фалангистов смотрел на нее из окна, и она поторопилась уйти.
Бар был темный и захудалый. Над стойкой, у которой, вальяжно развалясь, устроилась пара молодых мужчин, висел обязательный портрет Франко, засиженный мухами. Крупная седовласая женщина в черном мыла стаканы в раковине. У одного из мужчин был костыль. Бедняга потерял полноги, одна штанина была зашита кое-как. Все трое с любопытством посмотрели на Барбару. Из одиноких женщин в бар обычно заходили только проститутки, а не иностранки в дорогих платьях и шляпках.
Сидевший у столика в глубине зала молодой мужчина поднял руку:
– Сеньора Форсайт?
– Да. – Она отвечала по-испански, стараясь придать голосу уверенности. – Вы Луис?
– Да. Прошу вас, садитесь. Позвольте заказать вам кофе.
Барбара присмотрелась к мужчине, когда тот направился к бару. Высокий, худой, немного за тридцать, черные волосы и печальное длинное лицо, одет в потертые брюки и засаленный пиджак. На щеках щетина, как и у других мужчин в баре (в городе был дефицит бритвенных лезвий). Шагал он по-солдатски. Вернулся с двумя чашками кофе и тарелкой закуски. Барбара сделала глоток и сморщилась.
– Боюсь, он не слишком хорош, – криво усмехнулся Луис.
– Ничего. – Она взглянула на закуску – маленькие коричневые кусочки мяса с аккуратно торчащими косточками. – Что это?
– Говорят, голуби, но я думаю, что-то другое. Не могу точно сказать что. Я бы не советовал пробовать.
Барбара смотрела, как Луис ест, вытаскивая изо рта миниатюрные обсосанные косточки. Она решила ничего не говорить, пусть начинает сам. Луис нервно поерзал на стуле и пытливо взглянул ей в лицо большими темными глазами.
– Со слов мистера Маркби я понял, что вы пытаетесь найти человека, который пропал при Хараме. Англичанина, – сказал он очень тихо.
– Да, это так.
Луис кивнул и, изучая ее взглядом, добавил:
– Коммуниста.
Барбара испуганно подумала, уж не из полиции ли он, не предал ли ее Маркби и не был ли предан сам? Она усилием воли сохраняла спокойствие.
– У меня личный интерес, не политический. Он был моим… моим парнем, прежде чем я познакомилась со своим мужем. Я считала его погибшим.
Луис снова поерзал на месте, кашлянул:
– Вы живете в националистической Испании, мне сказали, ваш муж имеет друзей в правительстве. И все же вы разыскиваете коммуниста, пропавшего во время войны. Простите, но мне это кажется странным.
– Я работала в Красном Кресте, мы соблюдали нейтралитет.
Луис горько усмехнулся:
– Вам повезло. Ни один испанец не мог себе позволить слишком долго соблюдать нейтралитет. – Он пристально вгляделся в нее. – Значит, вы не противница новой Испании.
– Нет. Генерал Франко победил, вот и все. Британия не воюет с Испанией.
«Пока, по крайней мере», – подумала Барбара.
– Прошу прощения. – Луис вдруг развел руками, как бы извиняясь. – Я просто хотел себя обезопасить, приходится соблюдать осторожность. Муж ничего не знает о ваших… розысках?
– Нет.
– Пусть так и будет, сеньора, прошу вас. Если ваш интерес всплывет, могут возникнуть проблемы.
– Знаю.
Сердце у нее начало колотиться от возбуждения. Если у него нет никакой информации, он не стал бы так осторожничать. Но что ему известно? Где его отыскал Маркби?
Луис снова внимательно посмотрел на нее:
– Допустим, вы нашли бы этого человека, сеньора Форсайт. Ваши действия?
– Я бы добилась его отправки на родину. Если он попал в плен, его должны вернуть домой. Это условия Женевской конвенции.
– Генералиссимус смотрит на эти вещи иначе, – пожал плечами Луис. – Ему не нравится мысль, что человека, который приехал в нашу страну воевать с испанцами, нужно просто отправить домой. И если кто-то публично выскажет предположение, что в Испании до сих пор находятся пленные иностранцы, он может просто исчезнуть. Вы понимаете?
Барбара посмотрела на Луиса, заглянула ему в глаза, глубоко посаженные, непроницаемые, и спросила:
– Что вам известно?
Луис подался вперед. Изо рта у него сильно пахло мясом. Барбара скрепилась и не позволила себе отшатнуться.
– Моя семья из Севильи, – сказал Луис. – Когда боевики Франко заняли город, нас с братом мобилизовали, и мы три года воевали с красными. После победы часть армии распустили, но некоторым пришлось остаться, и нас с Августином направили охранять лагерь рядом с Куэнкой. Вы знаете, где это?
– Маркби упоминал о нем. Где-то в Арагоне?
– Верно, – кивнул Луис. – Там находятся знаменитые висячие дома.
– Что?
– Старые дома построены прямо на краю утеса, который идет рядом с городом, и кажется, будто они нависают над пропастью. Некоторые считают, что это красиво. – Он вздохнул. – Куэнка находится высоко на Месете – там жаришься летом и мерзнешь зимой. Осень – единственное сносное время года в тех краях, но скоро наступят морозы и выпадет снег. Я провел там две зимы, и, поверьте, мне этого хватило.
– Какой он, лагерь?
Луис снова неловко заерзал и понизил голос до шепота:
– Трудовой лагерь. Один из тех, которых официально не существует. Этот был для пленных республиканцев. Километрах в восьми от Куэнки, высоко на Тьерра-Муэрта – мертвой земле.
– Что?
– Местность, где одни голые холмы под горами Вальдемека. Так ее называют.
– Сколько там узников?
– Около пятисот, – пожал плечами Луис.
– Иностранцев?
– Этих немного. Поляки, немцы, люди, которых не хотят принимать на родине.
Барбара твердо взглянула ему в глаза:
– Как вас нашел сеньор Маркби? Когда вы рассказали ему об этом?
Луис замялся, почесал щетинистую щеку:
– Простите, сеньора, этого я вам сказать не могу. У нас, безработных отставников, есть свои места встреч, и у некоторых имеются связи, которые не понравились бы людям из правительства.
– С иностранными журналистами? Которые зарабатывают на горячих историях?
– Ничего больше не могу вам сказать.
Он, казалось, искренне огорчился и как будто помолодел. Барбара кивнула и почувствовала, что у нее перехватило горло.
– Какие условия в лагере? – спросила она.
– Не особенно хорошие, – покачал головой Луис. – Деревянные бараки, окруженные колючей проволокой. Вы должны понять: этих людей не собираются выпускать на волю. Они работают в каменоломнях и ремонтируют дороги. Питание очень скудное. Многие умирают. Этого правительство и хочет.
Барбара старалась сохранять спокойствие. Убеждала себя относиться ко всему так, будто Луис – иностранный чиновник, у которого есть нужная ей информация о лагере беженцев. Она вынула пачку сигарет и предложила собеседнику.
– Английские сигареты?
Он прикурил и с удовольствием затянулся, прикрыв глаза, а когда снова взглянул на Барбару, выражение его лица было суровое, серьезное.
– Ваш brigadista[23] был сильный человек, сеньора Форсайт?
– Да. Он сильный мужчина.
– Выживают только сильные.
Барбара сморгнула навернувшиеся слезы. Луис мог это сказать, если обманывал ее, чтобы надавить на эмоции. И все же в его словах, казалось, звучал отголосок правды. Порывшись в сумочке, Барбара протянула ему через стол фотографию Берни. Луис взглянул на нее и покачал головой:
– Я не помню этого лица, но теперь он и выглядит иначе. Нам не позволяли говорить с заключенными, только отдавать распоряжения. Считалось, что они могут заразить нас своими идеями. – Он посмотрел на нее долгим взглядом. – Но иногда мы восхищались ими. Мы, солдаты, восхищались тем, как они держались.
Возникла пауза. Дым от сигарет струился вверх и завивался венком вокруг древнего вентилятора, висевшего на потолке, сломанного и неподвижного.
– Вы не помните имя Берни Пайпер?
Луис покачал головой и снова взглянул на фотографию:
– Я помню одного светловолосого иностранца, из коммунистов. Большинство пленных англичан вернули на родину, ваше правительство старалось этого добиться. Но некоторые из тех, кого занесли в списки пропавших без вести, оказались в Куэнке. – Он метнул снимок через стол обратно к Барбаре. – Этой весной меня уволили, но мой брат еще служит. – Луис многозначительно посмотрел на Барбару. – Если я попрошу, он сможет добыть информацию. Мне нужно будет встретиться с ним, письма вскрывают. – Он замолчал.
– Сколько это будет стоить? – спросила Барбара без обиняков.
– Вы прямолинейны, сеньора, – горько усмехнулся Луис. – Думаю, за три сотни песет Августин мог бы сказать, находится ли этот человек в лагере.
Три сотни! Барбара сглотнула, но не позволила эмоциям отразиться на лице.
– Сколько времени это займет? Мне нужно узнать быстро. Если Испания вступит в войну, я буду вынуждена уехать.
– Дайте мне неделю, – кивнул Луис, вдруг приняв деловой вид. – Я поеду к Августину в следующие выходные. Но часть денег мне понадобится сейчас в качестве аванса.
Барбара приподняла брови, и Луис вдруг покраснел, явно устыдившись:
– Мне не на что ехать.
– О, я понимаю.
– Мне нужно пятьдесят песет. Нет, не доставайте здесь кошелек, дадите их мне на улице.
Барбара покосилась в сторону бара: калека и его приятель увлеченно беседовали, хозяйка обслуживала нового посетителя, однако чувствовалось, что все они не упускают из виду присутствие незнакомки. Набрав в грудь воздуха, Барбара сказала:
– Если Берни там, что тогда? Вы сможете его вытащить?
Луис пожал плечами:
– Вероятно, это удастся устроить. Но будет очень трудно. – Он помолчал. – Очень дорого.
Так вот в чем дело! Барбара уставилась на своего собеседника. Скорее всего, он ничего не знает и лишь сказал Маркби то, что тот хотел услышать, а теперь то же самое повторяет богатой англичанке.
– Сколько? – спросила она.
– Будем двигаться шаг за шагом, сеньора, – покачал головой Луис. – Давайте сначала убедимся, что это он.
Барбара кивнула:
– Для вас ведь дело в деньгах? Нам нужно понимать, в каких мы отношениях.
– Вы не бедствуете, – заметил Луис, слегка нахмурившись.
– Я могу достать какую-то сумму. Немного.
– А я беден. Как и все сейчас в Испании. Знаете, сколько лет мне было, когда меня забрали в армию? Восемнадцать. Я потерял свои лучшие годы, – горько сказал Луис, потом со вздохом опустил взгляд на стол, прежде чем снова встретиться глазами с Барбарой. – После увольнения из армии, с весны, у меня нет работы, я немного потрудился на строительстве дорог, но там платят гроши. Моя мать в Севилье больна, и я ничем не могу ей помочь. Если сумею что-то разузнать для вас, сеньора, а это очень опасно, тогда…
Он сжал губы и с вызовом посмотрел на Барбару.
– Хорошо, – примирительным тоном поспешно проговорила она. – Если выясните, что известно Августину, я дам, сколько просите. Где-нибудь достану.
Найти три сотни ей, вероятно, не составит труда, но не нужно, чтобы он об этом знал.
Луис кивнул, обвел внимательным взглядом бар, потом перевел его за окно на сумеречную улицу и снова повернулся к Барбаре:
– Я съезжу в Куэнку в эти выходные. Встретимся здесь же через неделю в пять.
Он встал и слегка поклонился ей. Барбара заметила, что его пиджак сильно порван на локте.
Когда они вышли из бара, Луис пожал ей руку, и она передала ему пятьдесят песет. На этом они расстались. Барбара провела пальцами по фотографии Берни, размышляя о том, что не стоит надеяться на многое и нужно быть осторожнее. В голове крутились одни и те же мысли: мог ли Берни выжить, когда тысячи людей погибли, и не слишком ли большое это совпадение, что Маркби нашел к нему подступ? Тем не менее если журналист как-то разнюхал, что всех иностранцев отправляют в Куэнку, а потом отыскал бывшего охранника… Для этого нужны только деньги и знакомства среди тысяч уволенных со службы солдат, оказавшихся в Мадриде. Надо снова связаться с Маркби, спросить его. И если Берни действительно жив, она может пойти в посольство и поднять скандал. Да может ли? Говорят, дипломаты изо всех сил стараются удержать Франко от вступления в войну. Она вспомнила слова Луиса: узники просто исчезнут, если начнутся лишние расспросы.
Барбара пересекла Пласа-Майор, торопясь добраться в Сентро до темноты. И вдруг остановилась как вкопанная. Гражданская война завершилась в апреле 1939-го. Если Луиса демобилизовали этой весной, в 1940-м, он не мог служить в лагере две зимы.
