Кристофер Джон Сэнсом
Доминион
Глава 7
В четверг утром Сара поехала на метро в центр, на заседание комитета помощи лондонским безработным, проходившее в квакерском Доме друзей на Юстон-роуд. По дороге она читала взятую в библиотеке книгу, «Ребекку» Дафны Дюморье. Она добралась до сцены, где сумасшедшая домоправительница миссис Дэнверс побуждает вторую миссис де Винтер выпрыгнуть из окна: «Вы, не она, тень и призрак. Вы, не она, забыты, отвергнуты, лишняя здесь. Почему вы не оставите ей Мэндерли? Почему не уйдете?»[5] Саре книга не понравилась – увлекательная, это бесспорно, но страшная. За исключением романов и детективных историй, на полках библиотек стало трудно что-нибудь найти. Книги многих писателей, которых она любила – Пристли, Форстера, Одена, – оказались недоступными. Эти люди выступали против правительства во время заключения мирного договора и впоследствии, подобно их произведениям, незаметно исчезли из публичного пространства.
Сара откинулась на сиденье. Дэвид не занимался с ней любовью с воскресенья. Он делал это все реже и реже. Большей частью он занимался любовью медленно и нежно, но в тот раз делал это с тревожной поспешностью, а войдя в Сару, застонал, словно она причиняла ему не наслаждение, а боль. «Вы, не она, тень и призрак». Она провела ладонью по лицу. Как до этого дошло? Сара вспомнила их первую встречу – на танцах в теннисном клубе, в 1942 году.
Она стояла с подругой и не отрывала глаз от Дэвида, разговаривавшего с другим мужчиной в углу. Он обладал классической красотой, был подтянутым и мускулистым, но Сару влекло к нему какое-то особое очарование, присущее ему, его мягкость и даже грусть. Он перехватил ее взгляд, извинился перед собеседником, подошел и пригласил на танец – уверенно, но в то же время с какой-то робостью. Сара тогда ходила с короткой стрижкой – как долго продержалась эта мода! – и пока они кружились под звуки оркестра, отпустила одну из своих смелых реплик, заявив, что завидует его натуральным вьющимся волосам. На это он улыбнулся и ответил с тем спокойным юмором, который сейчас почти исчез: «Это вы не видели меня в бигуди».
Они поженились в следующем, 1943 году, и вскоре после этого Дэвида прикомандировали на два года к британскому верховному комиссару в Окленде. Отец Дэвида уже жил в Новой Зеландии – тот же самый Дэвид, только постаревший, располневший и с резким ирландским выговором. Втроем они частенько обсуждали политическую ситуацию на родине, которая непрерывно ухудшалась. Все они были на одной стороне: опасались союза с Германией и медленного, ползучего авторитаризма в Англии. Но это было до выборов 1950 года: Черчилль еще рыкал со скамей оппозиции в парламенте, поддерживаемый Эттли, еще оставалась надежда на перемены на следующих выборах. Отец Дэвида просил их остаться – Новая Зеландия твердо решила сохранить демократию, здесь можно было свободно высказываться и жить, тогда как в Англии эта свобода исчезала. Недели шли, и Сара начала поддаваться уговорам, хотя сердце ее щемило при мысли о расставании с родными. Именно Дэвид поставил точку.
– То, что сейчас творится, не может продолжаться вечно. Только не в Англии. Пока мы там живем, у нас есть право голоса и свое мнение. Нам следует вернуться. Это наша страна, – сказал он.
Они тогда не знали, что Сара беременна Чарли. А если бы знали, то, возможно, остались бы.
Сара выглянула в окно вагона. День был ясным, но Лондон выглядел блеклым и грязным, как всегда. Ей вспомнилось вдруг, как они с Дэвидом отправились на западный край Южного острова в Новой Зеландии и жили в большой армейской палатке, купленной в Окленде. Дни текли среди огромных далеких гор, поросших гигантским древовидным папоротником. По ночам слышалось серебристое журчание горных потоков и топот мелких бескрылых птиц, рывшихся в подлеске, а они лежали, обнявшись, и шутили о том, какими грязными и неопрятными стали – прямо как первопроходцы в дебрях или Адам и Ева в эдемском саду.
Она подпрыгнула, когда поезд, двигаясь рывками, затормозил на «Юстоне». Сара встала и сунула книгу в сумку. В магазинчике у станции уже продавался остролист. До Рождества оставалось чуть больше месяца: скоро, как всегда, начнется время притворного доброжелательства. Трудно выносить все это после того, как потерял ребенка.
Сара перешла через дорогу, направляясь к Дому друзей. Как всегда, у дверей штаб-квартиры квакеров дежурил полицейский. Квакеры выступали против насилия на территории империи, против войны в России, и по временам еще отваживались на сидячие демонстрации. Саре вспомнилось, что в детстве полицейские представлялись ей дружелюбными, надежными, способными защитить. Теперь же они внушали страх и робость. В кино их изображали уже не пустоголовыми соперниками частных детективов, а героями, крепкими ребятами, борющимися с коммунистами, американскими шпионами и преступниками еврейской наружности. Сара показала постовому удостоверение личности и приглашение на собрание, и он кивнул.
Комитет помощи лондонским безработным возник в начале сороковых, чтобы распределять продуктовые наборы и одежду, а также устраивать праздники для детей четырех миллионов безработных. Сара состояла в подкомитете, который собирал рождественские подарки нуждающимся детям на севере. Иногда она пыталась представить, что́ чувствуют родители, передавая подарки от анонимных благодетелей, но иначе ребята вообще ничего не получили бы. В комитете Сару уважали, подчас она замещала председательницу, миссис Темплман, грозную жену бизнесмена. В тот день, впрочем, миссис Темплман крепко держала бразды правления – в круглой шляпке поверх завитых седых волос, с низкой крупного жемчуга на обширной груди. Она благодушно кивнула, выслушав доклад Сары о переписке с большими магазинами игрушек относительно скидки на оптовые заказы. Сара подчеркнула, что нужно обеспечить разнообразие игрушек – нехорошо, если в какой-нибудь йоркширской деревушке у всех детей окажутся одинаковые медвежата или паровозики. Она пояснила, что разнообразие слегка удорожит наборы, но для семей оно очень важно. Сара улыбнулась мистеру Хэмилтону, пухлому человечку с гвоздикой в петлице, специалисту по благотворительности одного из крупных магазинов игрушек. Тот глубокомысленно кивнул, и миссис Темплман одобрительно посмотрела на Сару.
После заседания миссис Темплман подошла к Саре, поблагодарила ее – велеречиво и покровительственно, как всегда, – за проделанную работу и спросила, не хочет ли она пойти на ланч. Она была в плотном пальто, а на шею надела палантин из лисы – жутковатую тварь со стеклянными глазами, что смотрели на Сару, и хвостом в пасти. Получив отказ, миссис Темплман явно была разочарована. Сара знала, что председательница, как и она сама, страдает от скуки и одиночества, но во время прошлого обеда миссис Темплман беспрерывно трещала про своего мужа, комитет и работу в церкви: она была убежденной христианкой и, как всегда подозревала Сара, надеялась обратить ее. Сара чувствовала, что в этот день она не сможет вынести ничего такого.
Но и домой возвращаться не хотелось. Она в одиночку пообедала в ближайшем «Уголке», потом прогулялась; погода была холодной и ясной, воздух – морозным. После смерти Чарли Сара частенько ездила в центр Лондона, чтобы спастись от домашнего одиночества: как правило, она просто прохаживалась по старинным улочкам с их лавками и конторами, по описанным Диккенсом переулкам, мимо построенных Реном очаровательных храмов вроде церквей Святого Дунстана или Святого Свитуна, где можно посидеть и поразмышлять в тишине. В этот день она решила посетить Вестминстерское аббатство, где не бывала уже несколько лет. Женщина свернула на Гоуэр-стрит, миновала Сенат-хаус, второе по высоте здание Лондона. В бывшем главном корпусе Лондонского университета теперь размещалось самое большое в мире германское посольство; с древков на крыше на половину высоты здания свисали два гигантских знамени со свастикой. Угрюмые полицейские из особой службы, вооруженные пистолетами-пулеметами, стояли вдоль всей длины перил, защищенных колючей проволокой – на случай атаки бойцов Сопротивления. Внутри охраняемого периметра стоял лимузин, из которого вышел чиновник в коричневом мундире нацистской партии. Его встречала группа людей: кто-то в костюмах, кто-то в военной полевой форме серого цвета, один, похожий на жука, – в черном, блестящем эсэсовском одеянии. Сара прибавила шаг. Когда в 1940 году немецкие официальные лица стали прибывать в Лондон, Сара удивлялась ярким краскам: черным повязкам с красной свастикой в белом круге. Прежде ей доводилось видеть нацистов только в кино, где все было черным, белым и серым. Эти люди знали, как использовать цвет.
Шагая, она размышляла о том, какими уставшими, окоченевшими и серыми выглядят, по сравнению с немцами, прохожие в своем большинстве. На мостовой сидел одноногий и играл на скрипке. На земле лежала фуражка, на куске картонки было нацарапано: «Ветеран 1940. Помогите, пожалуйста». Скоро полицейские его прогонят – нищие чуть не стали бичом Лондона, но после кампании в «Дейли мейл» их насильно переместили в сельскохозяйственные поселения «На задворках», устроенные Ллойд Джорджем с целью производства продукции на неудобьях в сельской глуши. Она бросила в шапку инвалида полкроны. В последние дни Сара все чаще замечала признаки бедности и неблагополучия. Годами она закрывала на это глаза. К моменту встречи с Дэвидом она перестала участвовать в политической деятельности, это было слишком опасно. По возвращении из Новой Зеландии оба считали, что остается только ждать, пока ситуация не переменится. А перемениться она просто обязана.
Она шла по направлению к Вестминстеру, снова и снова замечая, как много здесь вспомогательной полиции. Несколько раз попадался новый плакат с рекламой фашистов Мосли, красочный и жуткий: женщина на переднем плане заслоняет младенца от гигантской, похожей на Кинг-Конга обезьяны с длинным носом карикатурного еврея, в каске, с красной звездой на лбу. «Сражайся против большевистского террора! Вступай в БСФ!»[6] Сара прошла по Уайтхоллу, оглядываясь на окна Министерства доминионов, где в это время должен был работать Дэвид. В последние недели она все сильнее злилась на него, но после разговора с Айрин осознала, как сильно любит мужа и боится потерять его.
Миновав Вестминстерский дворец, женщина вошла в аббатство. Внутри было темно и холодно, шаги отдавались звонким эхом. Людей было мало. Могилу Неизвестного солдата все еще покрывали венки, оставшиеся от Поминального дня. Сара обвела глазами обширное пространство. Здесь в следующем году пройдет коронация. Ей стало жаль королеву, такую молодую и одинокую посреди всего этого хаоса. Вспомнилось рождественское обращение ее отца Георга VI в 1939 году, в то единственное военное Рождество. Семья собралась перед радиоприемником, все были в бумажных колпаках, но хранили торжественное молчание. Король, запинаясь, читал стихотворение:
Промолвил я стражу, стоявшему у нового года врат: «Свет мне подай, чтобы тьму пред собой разогнать». Он мне так отвечал: «В темноту ты шагни и Господу в длань свою руку вложи;Тебя сохранит он вернее, чем свет, ведя за собой мимо горя и бед»[7].
Бедный король, подумалось ей. Он никогда не желал трона, но вынужден был на него взойти после того, как его безответственный брат Эдуард VIII, симпатизировавший нацистам, отрекся от престола. Эдуард и Уоллис Симпсон до сих пор наслаждались жизнью на Багамах, где бывший король был губернатором. После событий 1940 года Георг, как и многие видные деятели тридцатых годов, словно растворился – редко появлялся на публике и в этих случаях выглядел печальным и натянутым.
Для службы вынесли несколько стульев, и Сара села. В холодном полумраке она поймала себя на мысли, что впервые за годы молится. «Господи, если Ты существуешь, пошли нам еще дитя. Для Тебя это такая мелочь, для нас же это все». Она тихо заплакала.
У Сары было счастливое детство. Она была любимицей семьи – белокурая милашка, которую обожали мать и старшая сестра. Впрочем, ей было известно, что на первом месте для них стоит Джим, отец, чье изувеченное лицо иногда пугало ее в юные годы.
Джим служил счетоводом в муниципалитете, а большую часть свободного времени посвящал работе в пацифистских организациях – сначала в Союзе Лиги Наций, затем в Союзе обета мира. Он отдавал все силы предотвращению новой войны, убежденный, что человечеству ее уже не пережить.
То, что Сара слышала дома, отличалось от того, чему ее учили в школе.
– Айрин, миссис Бриггс в школе говорит, что кайзер развязал войну и его следовало остановить, – спорила она с сестрой.
– Ну так она ошибается. Нечестно во всем винить Германию. И Версальский мирный договор был несправедливым – Германии пришлось уступить часть территории и платить репарации другим странам. Немцам неоткуда было взять деньги, и поэтому их экономика оказалась в такой дыре. Папа ушел на войну, потерял множество друзей, и, как оказалось, все было зря. Мы не должны допустить, чтобы это повторилось.
– Но разве нам не нужно иметь армию, чтобы защитить себя, если кто-нибудь нападет?
– Если начнется новая война, никто не сможет себя защитить. Все страны будут бомбить, аэропланы станут пускать газы. Не плачь, Сара, войны не будет – добрые люди, такие как наш папа, этого не допустят.
С возрастом Сара стала такой же рьяной пацифисткой, как ее отец и сестра. В подростковые годы она подписала Обет мира и участвовала в собраниях, зачастую проходивших за столом в их доме, хотя, если честно, находила многих активистов склочными и скучными. Мать Сары неизменно изображала радушную хозяйку: кипятила чайники и подавала тарелки с пирогами и бутербродами. Отец говорил мало – чаще сидел и попыхивал трубкой, с серьезным выражением на изувеченном лице.
Но тот день, когда он взял слово, Сара запомнила на всю жизнь, и всякий раз, когда сомневалась в идее пацифизма, воскрешала его в памяти. Это было накануне ее восемнадцатилетия, душным летним вечером 1936 года. Шла очередная кампания по сбору подписей под Обетом мира, сидевшие вокруг стола люди хлопотали, вкладывая листовки в конверты. Сара, уставшая и раздраженная, пыталась представить, каким окажется педагогический колледж для женщин – она как раз закончила школу, – и разобраться в чувствах к парню, который предлагал погулять, но при этом не очень нравился ей.
Совсем недавно разразилась гражданская война в Испании, и люди, годами боровшиеся за мир, оказались перед сложным выбором.
– Как осуждать испанский народ за то, что он сражается против милитаристов, пытающихся свергнуть законное правительство? – сказал молодой человек, член лейбористской партии.
– Ну, испанские военные утверждают, что хотят остановить хаос и навести порядок, – с жаром проговорила Айрин. – К тому же мы не вправе поддерживать насилие ни с какой стороны. Нам нужно держаться собственных принципов.
– Знаю, – ответил молодой человек. – Но это… это трудно, если видишь, как фашисты принижают простой народ.
– Так что вы предлагаете делать? Вооружаться против Гитлера, как призывает этот одержимый поджигатель войны Черчилль?
Лейборист покачал головой:
– Я не знаю. Все так сложно. Но это просто ужасно – смотреть, как фашистские и националистические партии берут власть во всей Европе. В четырнадцатом году был разгул национализма, все размахивали флагами, вам казалось, будто люди усвоили урок и поняли, к чему это ведет. Но теперь…
Голос, сдавленный от горечи, изменил ему. И тогда слово взял Джим.
– В окопах по ночам иногда бывает по-настоящему тихо. Люди этого не осознают. А потом на немецкой стороне начинают говорить пушки, где-то на линии фронта. А я обычно сидел и гадал – что, если звук приблизится, если снаряды начнут падать на нас? А еще представлял, как молодой парень вроде меня обливается потом, загоняя в пушку один здоровенный снаряд за другим. Такой же парень, как я. Именно в такую ночь я осознал, что война – это абсолютное зло. Это понимание приходит не в разгар битвы, а в спокойные минуты, когда есть время подумать.
В комнате повисла тишина. Молодой человек потупил взгляд.
Однако после начала испанской войны движение за мир уже никогда не было прежним. Подобно большинству пацифистов, Сара считала себя прогрессивной, но теперь некоторые начали клеймить пацифистов как слепых идиотов, даже реакционеров. Приближалась война, фашизм маршировал, и нужно было стать на чью-либо сторону. Они с Айрин ходили на снятый по книге Уэллса фильм «Облик грядущего», и после этого ее преследовали картины летящих строем бомбардировщиков, облаков газа, кучек людей, пытающихся выжить среди осыпаемых бомбами руин. Сара вспоминала, как после аннексии Австрии Германией, уже став учительницей, она пыталась объяснить тринадцатилетним девочкам смысл политики умиротворения Чемберлена.
– Я не говорю, что Гитлер – хороший человек, но у Германии есть основания быть недовольной. Почему бы им с Австрией не объединиться, раз обе страны этого хотят? Умиротворение означает попытку сгладить обиды, уладить разногласия, а не растравлять их. Разве это не разумная политика?
И тем не менее, видя в новостях, как австрийских евреев выгоняют из домов и заставляют мести улицы, как солдаты пинают их, она чувствовала… нет, еще не сомнение, но боль.
Для Айрин все было проще. Она была из тех, кто, раз избрав путь, идет по нему – и вступила в Лигу англо-германского взаимопонимания. Там она познакомилась со Стивом и, подобно ему, сделалась горячей поклонницей Гитлера. Сара задавалась вопросом, как сторонник мира может увидеть хоть что-нибудь хорошее в фашизме.
– Гитлер стоит за мир и отличается дальновидностью, милая, – отвечала Айрин. – Не надо верить пропаганде. Все, чего он хочет, – это справедливости для Германии и дружбы с Англией.
Сара обратилась за советом к отцу.
– Ты права, милая, – сказал он. – Гитлер – мерзкий милитарист. Но если мы пойдем на него войной, то лишь прибегнем к тем же методам, что и он. Чемберлен прав.
Отец говорил тихо, с грустью. В последнее время собрания проводились все реже, Джим зачастую сидел один в гостиной и смотрел в пустоту, и было видно, как он страдает.
Потом пришла осень 1938 года, а с ней – Мюнхенский кризис. Люди орудовали лопатами в парках и на лужайках, сооружая убежища для укрытия от бомб, в школах на окна крест-накрест наклеивали ленты, чтобы осколки не поранили детей. Сара поймала себя на мысли, что гражданские тоже очутились в окопах. В школу доставили партию противогазов, отвратительных штуковин из стекла и резины: большие – для взрослых, маленькие, с мордочкой Микки-Мауса, – для детей. Когда Сара пришла в школу и увидела на столе кучу, из которой таращились пустые круглые глазницы, ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Другие учительницы с ужасом взирали на маски. Директриса сказала, что им следует показать ученицам, как надевать противогаз.
– Как объяснить нашим крошкам, для чего предназначены эти штуки? – спросила одна из преподавательниц, по щекам которой текли слезы. – Как объяснить, что люди в аэропланах будут скидывать на них начиненные газом бомбы? Почему мы должны это делать?
– Потому что это наш долг, черт побери! – рявкнула в ответ директриса, и голос ее на миг сорвался. – Потому что, если мы не сделаем этого, они умрут. Вам страшно глядеть на это? Посмотрели бы на родильное отделение, где работает моя сестра! Им привезли чертовы противогазы для младенцев!
До этого не дошло. Случилось чудо: Чемберлен вернулся из Мюнхена с соглашением, по которому Германия получала часть Чехословакии. «Только ту, где живут немцы, не чехи», – победоносно заявила Айрин. Стив сказал, что, если начнется война, это будет означать финансовый крах Англии – все бизнесмены и банкиры с ужасом смотрят на такую перспективу. «Еще один удар под дых этому милитаристу Черчиллю!» При этих новостях по телу Сары прокатилась волна облегчения, как после приема обезболивающего. Но год спустя, в августе 1939 года, все повторилось из-за Польши: траншеи, противогазы, планы эвакуации. И из радиоприемников прозвучал надломленный голос Чемберлена, сообщившего, что объявлена война. Впервые раздался жуткий вой сирен противовоздушной обороны – пока тревога была учебной, но в следующий раз могла стать настоящей. По всему Лондону можно было встретить людей с мрачными или заплаканными лицами, несшими на усыпление своих кошек и собак – питомцы оказались бы беззащитными при бомбежке. В первую неделю сентября Сара повела унылую вереницу детишек с сумками для противогазов и чемоданчиками к вокзалу Виктория – для эвакуации. Детей провожали матери с заплаканными лицами.
Переключатель надежды и страха снова щелкнул. В месяцы, последовавшие за эвакуацией, ничего не случилось: после захвата Польши Германией не было ни авиационных налетов, ни военных действий. Родители стали забирать детей домой. «Странная война» – так ее прозвали. Кое-кто спрашивал: а зачем ее вести? Войну начали, чтобы защитить Польшу, но Польша была разгромлена, исчезла, ее разделили между собой Германия и Россия. В течение холодной зимы 1939–1940 годов, наблюдая за тем, как дети играют в снежки, Сара снова начала питать надежду. Но в апреле Германия неожиданно вторглась в Данию и Норвегию, и британские войска принялись беспомощно отступать.
Чемберлен подал в отставку, его сменил лорд Галифакс – как раз перед тем, как Германия вступила в Бельгию, Голландию и Францию. И вновь немцы крушили все перед собой, они разгромили французскую армию и заставили англичан, бросив снаряжение, эвакуироваться из Дюнкерка. Голоса дикторов на Би-би-си звучали все более встревоженно, люди снова с опаской начали вглядываться в небо над Лондоном, испещренное теперь аэростатами заграждения. Французы отступали все дальше и дальше. Затем, в середине июня, пришли вести о том, что Франция и Британия запросили о перемирии. Спустя месяц был подписан Берлинский договор – мир, который газеты и Би-би-си охарактеризовали как проявление удивительной щедрости со стороны Гитлера: ни оккупации, ни репараций, Британия, империя и флот сохранялись в неприкосновенности, колонии не отбирали. Единственной колонией, отошедшей к Германии, стало Бельгийское Конго. И никаких немецких контингентов, если не считать большой военной базы на острове Уайт. Германских евреев, бежавших после прихода нацистов к власти, надлежало репатриировать, но об английских ничего не говорилось. Саре вспомнился киножурнал: лорд Галифакс возвращается из Берлина, рядом с ним на заасфальтированной площадке аэропорта – Батлер и Дуглас-Хьюм. Добавив эмоций в аристократический голос, Галифакс объявляет: «Мир, подписанный нами с Германией, продлится, бог даст, навеки». Зал кинотеатра огласили аплодисменты и крики «ура!». Сара ходила туда с семьей – Айрин кричала громче всех, а мать плакала от облегчения. Сара посмотрела на отца, но здоровая половина его лица была с противоположной стороны, и понять, о чем он думает, она не могла.
Год спустя, после начала Русской войны, Галифакс подал в отставку – говорили, что по причине нездоровья; но когда он покидал Даунинг-стрит, на лице его застыла скорбь; ходили слухи, что он выступал против германского «крестового похода». Его заменил престарелый, но задорный и ершистый Ллойд Джордж, назвавший Гитлера величайшим немцем столетия. Поговаривали, что он был не более чем марионеткой. Выступая по телевизору, он казался ожившим реликтом: вставные зубы, щелкающие во время трансляции, растрепанные седые волосы. После его смерти в 1945 году бразды правления принял медиамагнат и член Кабинета министров Бивербрук. Досадливо отмахиваясь от рассказов о творившихся в Европе зверствах, он гордился тем, что мечта всей его жизни о свободной торговле внутри империи наконец осуществилась.
Сара вышла из Вестминстерского аббатства и с удивлением обнаружила, что уже довольно поздно. Закатное солнце играло в сотнях окон Вестминстерского дворца, блики заставили ее зажмуриться. Небо на западе было как на картинах Тёрнера: красная и бордовая пелена. Выплакавшись и помолившись, Сара почувствовала себя лучше, хотя и не верила всерьез, что есть Бог, способный ее услышать.
Она перешла через дорогу, направляясь к подземке. У станции было шумно. Зеленщик, закутанный в теплый шарф, продавал с прилавка овощи. Газетчик выкрикивал: «„Ивнинг стандард“! Бивербрук встречается с Лавалем!» Сара решила купить номер. По пути в Берлин Бивербрук заехал в Париж, и на странице красовалась его фотография с премьер-министром Лавалем – как и в Британии, во Франции правил теперь медиамагнат правых взглядов.
Вдруг началась суматоха. Четверо парней лет двадцати, в дождевиках, с ранцами, бежали по улице, лавируя в толпе, доставали из ранцев листовки и совали их оторопевшим прохожим или пачками бросали в воздух.
– Эй! – крикнул кто-то.
Сара заподозрила, что это студенческий розыгрыш, но лица парней были слишком серьезными. Они промчались мимо нее, осыпав листовками прилавок зеленщика. «Мерзавцы!» – крикнул газетчик, когда молодые люди пронеслись мимо него к входу на станцию. Хлынувший из дверей поток горячего воздуха взметнул листовки, словно конфетти. Одна шлепнулась Саре на пальто, и она схватила ее.
У нас нет:
СВОБОДНОГО ПАРЛАМЕНТА!
СВОБОДНОЙ ПРЕССЫ!
СВОБОДНЫХ ПРОФСОЮЗОВ!
Немцы оккупировали остров Уайт!
Забастовщиков подвергают казни!
Немцы заставляют нас преследовать евреев!
КТО НА ОЧЕРЕДИ?
СРАЖАЙТЕСЬ ПРОТИВ НЕМЕЦКОЙ ОПЕКИ!
ВСТУПАЙТЕ В ДВИЖЕНИЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ!
У. С. Черчилль
Сара подняла глаза. Ребята огибали угол. Словно из ниоткуда, выскочили полицейские из вспомогательных частей, около дюжины, наскочили на парней и повалили их на мостовую. Один упал в канаву, и какое-то такси резко повернуло, загудев клаксоном. Полицейские подняли юнцов на ноги и прижали к стене, бесцеремонно расталкивая прохожих. Одна старуха с сумкой упала, рассыпав по улице пакеты из пергаментной бумаги. Мужчину с зонтиком, в котелке, сбили с ног. Сара видела, как котелок закатился под автобус и колеса расплющили его. Пассажиры смотрели на происходящее разинув рот. Многие быстро отводили взгляд.
Полицейские достали дубинки и теперь безжалостно били ребят. Сара услышала, как деревянная палка стукнула о голову, после чего раздался крик. Вспомогательные, по большей части тоже молодые, не ведали милосердия. У одного парня изо рта хлынула кровь. Полицейский с белым от ярости лицом методично избивал другого задержанного, перемежая удары ругательствами: «Долбаный… жидолюб… комми… выродок».
Большинство людей проходили мимо, отворачивая лица, но некоторые останавливались, а в какой-то момент из толпы даже послышался крик: «Позор!» Полицейский, колотивший парня, повернулся и потянулся к бедру. Затем достал пистолет. Зеваки охнули и подались назад.
– Кто это сказал? – заорал окси[8]. – Кто это был?
Громко гудя клаксоном, подкатил полицейский фургон. Из него выскочили четверо и распахнули двойную дверь в задней части. Парней покидали внутрь, словно мешки, дверь захлопнули, и фургон укатил прочь, снова загудев клаксоном. Окси оправили мундиры, с угрозой глядя на толпу, точно предлагали всем желающим бросить им вызов. Никто не посмел. Полицейские уверенно зашагали прочь. Сара смотрела на мостовую у стены, забрызганную кровью.
Рядом с ней стоял старик в шапке и толстом шарфе. Его трясло. Возможно, кричал именно он.
– Выродки, – пробормотал он. – Выродки.
– Все это произошло так внезапно, – сказала Сара. – Куда их повезли?
– В Скотленд-Ярд, надеюсь. – Старик посмотрел Саре в глаза. – В кабинеты для допроса. Бедные чертенята, они совсем еще дети. А черные демоны из Сенат-хауса, наверное, уже едут за ними. Растерзают их на клочки.
– Черные демоны?
Старик презрительно посмотрел на нее:
– Гестапо. СС. Вы что, не знаете, кто теперь на самом деле главный?
