Кристина Бейкер Клайн
Изгнанницы
Посвящается Хейдену, Уиллу и Эли
И пусть не говорят, что прошлое мертво:
Оно повсюду – и вокруг, и в сердце нашем.
Уджеру Нунуккал, австралийская поэтесса-абориген
Christina Baker Kline
THE EXILES
Copyright © 2020 by Christina Baker Kline
Published by arrangement with Custom House/William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers
All rights reserved
© Т. А. Савушкина, перевод, 2021
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021
Издательство АЗБУКА®
Пролог
Остров Флиндерс, Австралия, 1840 год
К тому времени, когда начались дожди, Матинна уже почти два дня пряталась в буше. Ей было всего восемь, и она мало что умела, но как затеряться, пропасть из виду, знала. Едва научившись ходить, девочка исследовала каждый уголок Вилабенны, удаленного поселения на острове Флиндерс, куда ее народ был изгнан еще до рождения Матинны. Она носилась вдоль гранитной гряды, протянувшейся по верхушкам холмов, рыла ходы в сахарных дюнах на пляже, играла в прятки среди зарослей и кустарников. Знала всех животных: поссумов, валлаби и филандеров – маленьких кенгуру, которые жили в лесу и выходили только по ночам; тюленей, которые нежились на скалах и, перекатываясь, соскальзывали в волны прибоя, чтобы охладиться.
Тремя днями ранее в Вилабенну на корабле прибыли губернатор Джон Франклин и его супруга, леди Джейн; они проделали путь более чем в двести пятьдесят миль от своей резиденции, расположенной на острове Лутрувита – или Земле Ван-Димена[1], как его называли белые. Матинна и другие дети стояли на гряде, пока губернатор с женой поднимались с пляжа в сопровождении полудюжины слуг. Леди Франклин было тяжело идти в блестящих атласных туфельках: она то и дело поскальзывалась на камнях. Крепко вцепившись в руку мужа, женщина нетвердой походкой шла к ним с таким кислым выражением лица, будто проглотила кусочек артишока. Морщины на ее шее напомнили Матинне розовые мясистые сережки медососа.
Прошлым вечером старейшины палава[2], собравшись вокруг костра, обсуждали предстоящий визит губернатора. Христианские миссионеры готовились к нему много дней. Детям наказали выучить танец. Матинна сидела в темноте на краю круга, как делала часто, и слушала разговоры, которые старейшины вели, ощипывая буревестников и жаря на тлеющих углях моллюсков. Джон Франклин и его жена, по общему мнению, были людьми порывистыми, взбалмошными и довольно глупыми; ходило много историй об их диковинных, своеобразных до странности начинаниях. Леди Джейн, например, до смерти боялась змей. Однажды она надумала платить по шиллингу за каждую принесенную ей мертвую змею, что, понятное дело, вызвало настоящий ажиотаж. Нашлось немало желающих подзаработать на разведении рептилий, так что это стоило сэру Джону небольшого состояния. В прошлом году супруги посетили Флиндерс с целью пополнить свою коллекцию черепами аборигенов – подумать только, они отрубали трупам головы, а затем отваривали их, чтобы отделить плоть от костей.
Джордж Робинсон, англичанин с лошадиной физиономией, бывший главой поселения на Флиндерсе, жил со своей женой в кирпичном доме, стоящем в полукруге из восьми кирпичных зданий, где размещались комнаты для прислуги, изолятор и диспенсарий[3]. За ними находилось двадцать хижин для палава. Первую ночь после своего приезда сэр Джон и леди Джейн провели в доме Робинсонов. На следующий день рано утром они осмотрели поселение, пока их слуги раздавали бусы, бисер и носовые платки. После полуденного обеда туземцев позвали развлекать гостей. Чета Франклинов восседала на двух стульях красного дерева на открытом песчаном участке перед кирпичными домами, и на протяжении следующего часа или около того несколько здоровых мужчин-палава были вынуждены разыгрывать бой и соревноваться в метании копий. Затем к гостям торжественно вывели детей.
Пока Матинна танцевала на белом песке в кругу с другими детьми, леди Франклин наблюдала за ней с задумчивой улыбкой.
Будучи дочерью вождя племени лоурини, Матинна давно привыкла к повышенному вниманию со стороны окружающих. Несколько лет назад ее отец, Тоутерер – как и многие другие аборигены, насильственно переселенные на Флиндерс, – умер от чахотки. Матинна гордилась тем, что была дочерью вождя, но, по правде говоря, отца толком не знала. Ее еще трехлетней малышкой отправили из родительской хижины в кирпичный дом, где она жила вместе с белой учительницей, которая заставляла девочку носить чепец и платья на пуговицах, учила воспитанницу говорить, читать и писать по-английски, правильно держать нож и ложку. Но Матинна все равно каждый день старалась проводить как можно больше времени со своей матерью Ванганип и другими соплеменниками, из которых почти никто не знал английского языка и не соблюдал британские обычаи.
А несколько месяцев тому назад мама умерла. Ванганип всегда ненавидела Флиндерс. Она часто забиралась на остроконечный холм близ поселения и глядела через бирюзовое море в сторону своей родины, лежащей в шестидесяти милях отсюда. «Какое ужасное место, – говорила она Матинне, – этот бесплодный остров, где ветер дует так сильно, что выворачивает из земли овощи и раздувает маленькие огоньки до адского пламени, а деревья сбрасывают кору, словно змеи шкуру». По словам матери, Флиндерс не имел ничего общего с землей ее предков. Лежал проклятьем на ее душе. На душах их всех. Их соплеменники постоянно болели; большинство детей, рождавшихся на острове, умирали, не дожив и до года. Народу палава пообещали землю, где царят мир и изобилие; если они будут делать, что велено, утверждали британцы, им позволят жить так, как раньше. «Но все это оказалось враньем. Сплошным враньем, в которое мы так глупо поверили, – горько вздыхала Ванганип. – А что нам оставалось? Англичане и так уже все забрали себе».
Заглядывая в лицо матери, Матинна видела в ее глазах гнев. И все же сама девочка не испытывала ненависти к острову. Флиндерс был единственным домом, который она знала в своей жизни.
– Подойди, дитя, – произнесла супруга губернатора после окончания танцев, поманив малышку пальцем.
Когда Матинна послушно приблизилась, леди Франклин, внимательно ее рассмотрев, повернулась к мужу.
– Какие выразительные глазки! И личико премиленькое, тебе так не кажется? На редкость симпатичное для туземки.
Сэр Джон пожал плечами:
– Честно говоря, для меня они все на одно лицо.
– Интересно, получится ли привить ей правильные манеры, дать воспитание?
– Она живет в доме школьного учителя, и тот обучает ее английскому, – сказал Робинсон, выступая вперед. – Девочка уже неплохо разговаривает.
– Как интересно. А где ее родители?
– Она сирота.
– Вот, значит, как. – Жена губернатора снова повернулась к Матинне. – Скажи что-нибудь.
Матинна изобразила книксен. Заносчивая грубость англичан уже не вызывала у нее удивления. И уточнила:
– Что прикажете сказать, мэм?
Глаза леди Франклин округлились.
– Бог мой! Я впечатлена, мистер Робинсон. Да вы обращаете дикарей в добропорядочных граждан.
– Поговаривают, что в Лондоне орангутангов обряжают на манер джентльменов и учат читать, – задумчиво произнес сэр Джон.
Что такое орангутанг, Матинна не знала, но слышала, как, сидя вокруг костра, старейшины говорили о дикарях – английских китобоях и тюленщиках, которые жили, словно звери, и чихать хотели на правила приличия. Леди Франклин, должно быть, что-то напутала.
– Здесь немного другая история, – со смешком возразил Робинсон. – Аборигены, как ни крути, все-таки люди. Наша теория заключается в том, что, меняя внешние обстоятельства, можно изменить и личность человека. Мы приучаем их к нашей пище, нашему языку. Наполняем их души христианской верой. Вот поглядите: туземцы теперь и одежду носят. Мужчинам мы остригли волосы, а женщинам внушили представление о скромности. Чтобы перемены проходили легче, дали им христианские имена.
– Я так понимаю, смертность среди них довольно высокая, – заметил сэр Джон. – Из-за деликатной конституции.
– Весьма досадное, но неизбежное обстоятельство, – подтвердил Робинсон. – Мы вывели туземцев из буша, где они не ведали ни Бога, ни даже того, кто сотворил их деревья. – Он хихикнул и уже более серьезно продолжил: – Не следует забывать, что все мы рано или поздно умрем, но прежде должны вознести Господу молитвы, позаботившись о спасении своей души.
– Совершенно верно. Вы оказываете дикарям большую услугу.
– Как зовут вот эту? – поинтересовалась леди Франклин, снова обращая свое внимание на Матинну.
– Мэри.
– А как ее звали изначально?
– Изначально? Аборигены называли ее Матинной. Миссионеры окрестили Ледой. Мы остановились на чем-то не столь… вычурном, – ответил Робинсон.
Девочка не помнила, чтобы ее окрестили Ледой, а вот имя Мэри мама просто терпеть не могла, поэтому палава наотрез отказывались его использовать. Так Матинну называли только англичане.
– Ну что ж, по-моему, она прелестна, – сказала леди Франклин. – Я бы хотела оставить ее себе.
Оставить себе? Матинна попыталась поймать взгляд Робинсона, но тот словно бы не замечал ее стараний.
Сэр Джон выглядел слегка удивленным:
– Ты намерена забрать ее к нам домой? После того, что случилось с твоим последним приобретением?
– На этот раз все сложится по-другому. Тимео был… – Леди Франклин вздохнула и покачала головой. – Вы сказали, девочка сирота? – уточнила она, оборачиваясь к Робинсону.
– Да. Ее отец был вождем племени. Мать, овдовев, снова вышла замуж, но недавно тоже умерла.
– Получается, она принцесса?
Робинсон слегка улыбнулся:
– Пожалуй, в каком-то смысле.
– Хм-м… – Леди Джейн повернулась к мужу. – Ну так что, ты не против?
Сэр Джон благосклонно улыбнулся.
– Если тебе угодно развлечься подобным образом, моя дорогая, то полагаю, вреда от этого не произойдет.
– Мне думается, будет занятно.
– А если нет, мы всегда можем отправить девчонку обратно.
Матинна не хотела покидать остров с этими вздорными людьми. Не желала расставаться со своим отчимом и другими старейшинами. С какой стати ей вдруг уезжать в какое-то новое, незнакомое место, где ее никто не знает и не любит? Ухватив Робинсона за руку, она прошептала:
– Пожалуйста, сэр. Я не…
Грубо выдернув руку, он обратился к чете Франклинов:
– Мы сделаем необходимые приготовления.
– Замечательно. – Леди Франклин склонила голову набок, оценивая девочку. – Значит, Матинна? Я бы предпочла звать ее так. Тем сильнее будет удивление окружающих, если она усвоит манеры, приличествующие леди.
Позже, когда сопровождающие губернатора отвлеклись, Матинна юркнула за кирпичные дома, возле которых сейчас собралось множество народу. Она так и не сняла церемониальную накидку из шкур валлаби, которую подарил ей перед смертью отец, и ожерелье из крохотных зеленых ракушек, сделанное матерью. Пробираясь через заросли травы валлаби[4], чувствуя голенями ее шелковое касание, девочка слушала брешущих собак и курравонгов, упитанных черных птиц, которые при приближении дождя издавали заливистые трели и хлопали крыльями. Вдыхала знакомый аромат эвкалипта. Скользнув в буш, начинающийся сразу за расчищенным участком, Матинна подняла глаза и увидела, как в небо извергается гейзер тонкоклювых буревестников.
Эванджелина
Я не помню ни одного случая, чтобы какая-либо вышедшая на свободу преступница оказалась добропорядочной женщиной. И считаю своим долгом рассказать об их явных и постыдных пороках. Просто немыслимо, насколько все эти особы дерзкие и жестокие, даже свирепые. Они являются моровой язвой, гангреной колониального общества, этаким поношением человеческой природы, позором всему живому, ибо дикие звери – и то лучше.
Джеймс Муди. Преступники Нового Южного Уэльса: Правдивое отображение истинной романтики жизни на побережье Ботанического залива, 1837
Сент-Джонс-Вуд, Лондон, 1840 год
Все еще пребывая в глубинах беспокойного сна, Эванджелина услышала стук. Открыла глаза. Тишина. Потом еще более настойчивое: тук-тук-тук.
Пол пересекал узкий луч света, который проникал через окошко, расположенное высоко над ее кроватью. Девушку охватило смятение: судя по всему, она проспала утренний колокол.
Прежде с нею еще ни разу не случалось ничего подобного.
Эванджелина села, но, почувствовав тошноту, откинулась обратно на подушку.
– Одну минуту.
Рот наполнился слюной, и она сглотнула.
– Дети ждут! – В голосе горничной звенело возмущение.
– Который теперь час, Агнес?
– Так уж полдесятого!
Эванджелина снова села, стягивая с себя простыни. К горлу поднялась желчь, и на этот раз удержать ее не удалось; девушка свесилась с кровати, и ее вырвало прямо на сосновый пол.
Ручка повернулась, и дверь распахнулась. Эванджелина подняла беспомощный взгляд на Агнес, которая, сморщив нос, с неодобрением смотрела на вязкую желтую лужицу у своих ног.
– Дай мне всего одну минуту. Пожалуйста. – Она вытерла рот рукавом.
Агнес не сдвинулась с места.
– Никак траванулась? Небось съела чой-то не то?
– Да вроде бы нет.
– Лихорадит?
Эванджелина прижала руку ко лбу: прохладный и влажный. Отрицательно покачала головой.
– И давно тебе поплохело?
– Да вот только сегодня утром.
– Хм. – Служанка поджала губы.
– Ничего страшного, просто… – Эванджелина почувствовала, как у нее скручивает живот. С усилием сглотнула. – Со мной все нормально.
– Да какое там нормально! А то я не вижу. Пойду-ка доложу миссис Уитстон, что уроков нынче не будет.
Агнес коротко кивнула и развернулась, чтобы уйти, но вдруг замерла, прищурившись в сторону комода.
Эванджелина проследила направление ее взгляда. Сверху на крышке, рядом с овальным зеркалом, сиял в солнечном свете перстень с рубином, пятная багрянцем белый носовой платок, на котором он лежал.
Сердце девушки сжалось. Прошлой ночью она любовалась перстнем при свете свечи и по глупости забыла его спрятать.
– Отколева он у тебя? – спросила Агнес.
– Это… подарок.
– И от кого ж?
– Э-э-э… от одного родственника.
– Да ну? Вроде как твои все уже померли?
Агнес прекрасно знала, что никаких родственников у Эванджелины не имелось. Она и в гувернантки-то подалась потому, что больше идти было некуда.
– Это… фамильная драгоценность.
– Чтой-то я его на тебе прежде не видала.
Девушка опустила ноги на пол:
– Можно подумать, что мне часто подворачивается повод пощеголять фамильными драгоценностями! И вообще, что ты ко мне прицепилась? – в нарочито грубоватой манере ответила она. – А сейчас оставь меня, пожалуйста. И не надо отменять занятия. Со мной все в полном порядке. Через четверть часа буду готова встретиться с детьми в библиотеке.
Агнес строго на нее взглянула, после чего вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Потом Эванджелина станет прокручивать в голове этот момент с дюжину раз: что надо было сказать или сделать, чтобы сбить горничную со следа? Пожалуй, ничего бы не помогло. Агнес всегда ее недолюбливала. Будучи лишь несколькими годами старше Эванджелины, она проработала у Уитстонов без малого десять лет и задирала нос, относясь к гувернантке с высокомерной снисходительностью. Вечно попрекала ее за незнание правил или за непонимание того, как тут все устроено.
Когда Эванджелина доверилась помощнику дворецкого, единственному своему союзнику во всем доме, сказав, что никак в толк не возьмет, чем заслужила столь явное презрение со стороны Агнес, тот в ответ лишь покачал головой:
– Ну же, не будь такой наивной. До твоего появления Агнес была здесь единственной свободной девушкой. А сейчас все внимание обращено на тебя – в том числе и молодого господина, который раньше амурничал с горничной, ну или ей так казалось. Да к тому же работа у тебя нетяжелая.
– Вот уж не согласна!
– Однако никакого сравнения с тем, чем занимается Агнес, так ведь? Мало радости от рассвета до заката стирать в щелоке белье да опорожнять ночные горшки. Тебе платят за то, что ты знаешь, а не за то, что просто спину гнешь. Неудивительно, что она на тебя взъелась.
Эванджелина поднялась с кровати и, осторожно обойдя лужицу, подошла к комоду. Взяв перстень с рубином, поднесла его к окну, с тревогой отмечая про себя, как он притягивает и преломляет свет. Оглядела комнату. Где же его спрятать? Под матрасом? Внутри наволочки? Открыв нижний ящик комода, девушка сунула перстень в карман старого платья, запрятанного под несколько вещей поновее.
По крайней мере, Агнес не обратила внимания на белый носовой платок, на котором лежал перстень. А ведь на нем в уголке были затейливо вышиты инициалы «С. Ф. У.», означавшие «Сесил Фредерик Уитстон» – и приметный фамильный герб. Эванджелина заткнула платок за пояс нижней юбки и принялась за уборку.
Миссис Уитстон неожиданно заявилась в библиотеку, когда дети по очереди читали вслух букварь. Оба с удивлением подняли головы. Их мать не имела обыкновения ни с того ни с сего прерывать занятия.
– Мисс Стоукс, – непривычно повелительным тоном проговорила хозяйка, – прошу завершить урок по возможности безотлагательно и встретиться со мной в гостиной. Нед, Беатрис, – обратилась она к детям, – миссис Гримсби приготовила на сладкое кое-что особенное. Как только закончите, можете пройти на кухню.
Дети с любопытством переглянулись.
– Но мы всегда спускаемся на чай вместе с мисс Стоукс, – сказал Нед.
Мать скупо ему улыбнулась:
– Я совершенно уверена, что вы не заблудитесь.
– Мы наказаны? – уточнил мальчик.
– Разумеется, нет.
– А мисс Стоукс? – поинтересовалась Беатрис.
– Что за нелепый вопрос.
Эванджелина почувствовала укол безотчетного страха. А дети все не унимались:
– А что приготовила миссис Гримсби?
– Бисквитный кекс, да?
– Скоро сами узнаете. – И миссис Уитстон вышла из библиотеки.
Эванджелина глубоко вздохнула.
– Давайте-ка все же закончим этот раздел, хорошо? – проговорила гувернантка несколько рассеянно, да и брат с сестрой все равно уже отвлеклись на мысли о кексе. Стоило Неду нараспев дочитать свой абзац про лодки, она улыбнулась и сказала: – Ну хорошо, дети, достаточно. Можете бежать пить чай.
А сама отправилась в гостиную.
Там Эванджелину ждал сюрприз: рубиновый перстень, сверкавший в сиянии светильников на китовом жире внутри сумрачной гостиной. Миссис Уитстон держала его перед собой на вытянутой руке, словно находку, добытую во время игры в поиски сокровищ.
– Откуда он у тебя? – Хозяйка отбросила церемонии и перешла на «ты».
Гувернантка скрутила уголок своего фартука – старая детская привычка.
– Я не крала его, если вы на это намекаете.
– Я ни на что не намекаю. Я задаю тебе вопрос.
Услышав шум за спиной, Эванджелина обернулась и вздрогнула при виде констебля, стоявшего в тени за креслом. Глаза выхватили из полумрака вислые усы, черный облегающий жилет и дубинку в кобуре; в руках у полицейского были блокнот и карандаш.
– Сэр, – проговорила девушка, приседая в книксене. Сердце ее билось так громко, что она боялась, как бы блюститель порядка не услышал его стук.
Констебль склонил голову, делая в блокноте какую-то пометку.
– Это кольцо было обнаружено в твоих вещах, – сказала миссис Уитстон.
– Вы… Вы обыскивали мою комнату?
– В этом доме ты находишься в услужении. У тебя нет здесь своей комнаты.
Эванджелине было нечего на это возразить.
– Агнес заметила кольцо на комоде, когда заходила, чтобы справиться о твоем самочувствии. Не станешь же ты это отрицать. А потом ты его спрятала. – Снова выставив перед собой украшение, миссис Уитстон посмотрела мимо Эванджелины на констебля. – Этот перстень – собственность моего мужа.
– Неправда. Он принадлежит Сесилу, – вырвалось у Эванджелины.
Констебль переводил взгляд с одной женщины на другую:
– Сесилу? А кто это?
Хозяйка бросила на гувернантку косой взгляд:
– Молодой мистер Уитстон. Мой пасынок, сын мужа от первого брака.
– Вы согласны с тем, что это перстень вашего пасынка? – Когда констебль говорил, его усы под носом-картошкой подергивались.
Миссис Уитстон с натянутой улыбкой ответила:
– Ну, это фамильная драгоценность, ранее принадлежавшая моей покойной свекрови. Пожалуй, можно поспорить относительно того, кто унаследовал перстень – мой муж или его старший сын. Но мисс Стоукс совершенно точно не имеет к кольцу никакого отношения.
– Сесил мне его подарил, – возразила Эванджелина.
И вспомнила, как всего несколькими днями ранее молодой человек вытащил из кармана маленькую, обтянутую синим бархатом коробочку и положил ей на колено:
– Открой.
Девушка удивленно на него посмотрела. Судя по всему, внутри находилось кольцо. Неужели? Немыслимо, конечно, и все же… Она позволила мелькнуть проблеску надежды. Разве Сесил не уверял ее постоянно, что она красивее, очаровательнее, умнее любой женщины его круга? Разве не твердил, что плевать хотел на то, что скажут его родственники и высшее общество?
Эванджелина открыла крышку, и у нее аж дыхание перехватило: золотой ободок тонкой и богатой работы, с четырьмя лапками, удерживающими багровый камень.
– Это рубин моей бабушки, – пояснил молодой человек. – Она оставила мне его после своей смерти.
– Ах, Сесил. Он просто великолепен. Так, значит, ты…
– О, нет-нет! Давай не будем спешить, – перебил он ее со смешком. – Пока мне вполне достаточно видеть его на твоей руке.
Когда Сесил извлек перстень из коробочки и надел его Эванджелине на палец, этот жест показался ей одновременно будоражаще интимным и странным образом сковывающим. Она никогда еще не носила колец; ее покойный отец, викарий, придерживался на сей счет пуританских взглядов. Сесил мягко склонил голову к руке девушки и приник к ней в поцелуе. Потом защелкнул бархатную коробочку, сунул ее в карман жилета и вытащил белый носовой платок:
– Заверни в него кольцо и спрячь подальше, пока я не вернусь с отдыха. Пусть это будет нашей с тобой тайной.
Эванджелина вынырнула из приятных воспоминаний и вновь оказалась в гостиной, в компании констебля.
Миссис Уитстон презрительно фыркнула:
– Какая нелепость! Да с какой такой стати Сесилу вдруг дарить тебе… – И умокла. Впилась в гувернантку пристальным взглядом.
Эванджелина сообразила, что сболтнула лишнее. «Пусть это будет нашей с тобой тайной». Но Сесил сейчас далеко. А она чувствовала себя загнанной в угол, пребывала в отчаянии. И, защищаясь, выдала самый что ни на есть настоящий секрет.
– А где молодой мистер Уитстон находится в данное время? – спросил констебль.
– За границей, – отозвалась миссис Уитстон одновременно с Эванджелиной, ответившей: «В Венеции».
– Можно попробовать с ним связаться, – продолжил полицейский. – У вас есть его адрес?
Хозяйка покачала головой:
– В этом нет необходимости. – И, скрестив на груди руки, добавила: – И так ясно, что девушка лжет.
Констебль поднял бровь:
– Подобные случаи уже бывали?
– Не имею представления. Мисс Стоукс прослужила у нас всего несколько месяцев.
– Пять, – уточнила Эванджелина. Собравшись с силами, она повернулась к полицейскому. – Я прикладывала все усилия, чтобы дать детям миссис Уитстон надлежащее воспитание. Поверьте, я не воровка, а порядочная девушка. Меня никогда еще не обвиняли ни в каких постыдных поступках.
– Это она так говорит, – издав сухой смешок, заметила миссис Уитстон.
– Слова мисс Стоукс довольно легко проверить, – сказал констебль.
– Я не крала этот перстень, – настаивала Эванджелина. – Клянусь.
Блюститель порядка постучал карандашом по блокноту:
– Я записал, мисс, что вы отрицаете свою вину.
Миссис Уитстон смерила гувернантку холодным оценивающим взглядом.
– По правде говоря, у меня уже некоторое время тому назад возникли определенные подозрения насчет этой девушки. Она приходит и уходит в неурочное время. Вечно скрытничает. Со служанками не общается, держится особняком. Теперь понятно почему. Украла фамильную драгоценность и решила, что это сойдет ей с рук.
– Вы готовы дать соответствующие показания, мэм?
– Безусловно.
У Эванджелины внутри все оборвалось.
– Прошу, – взмолилась она, обращаясь к констеблю, – давайте подождем до возвращения Сесила!
Миссис Уитстон сердито на нее взглянула:
– Я не потерплю столь неуместную фамильярность. Для тебя он не Сесил, а мистер Уитстон.
Констебль дернул усами:
– Полагаю, у меня есть вся необходимая информация, мисс Стоукс. Пока можете идти. Мне надо задать еще несколько вопросов хозяйке дома.
Эванджелина беспомощно переводила взгляд с одного лица на другое. Миссис Уитстон вздернула подбородок.
– Подожди у себя в комнате. Вскоре я за тобой пришлю.
Если у Эванджелины и были какие-то сомнения относительно всей тяжести ее нынешнего положения, то они довольно быстро разрешились.
Спускаясь по лестнице к помещениям для прислуги, она повстречала разных работников, служивших в доме, и все они либо сухо ей кивали, либо отводили глаза. Помощник дворецкого скривился в улыбке. Когда Эванджелина проходила мимо располагавшейся на площадке между двух лестничных пролетов комнаты, которую Агнес делила с другой горничной, дверь отворилась и из нее вышла Агнес. Увидев Эванджелину, девушка сильно побледнела и попыталась прошмыгнуть мимо, но гувернантка схватила ее за руку.
– Ты чего это творишь? – прошипела Агнес. – А ну пусти!
Эванджелина быстро оглядела площадку и, никого не заметив, затолкнула Агнес обратно в комнату и закрыла за собой дверь.
– Это ты забрала тот перстень из моей спальни. У тебя не было никакого права так поступать.
– Никакого права вернуть хозяевам краденое? Вот уж нет, это был мой непременный долг.
– Перстень вовсе не краденый. – Эванджелина вывернула Агнес руку, заставив горничную поморщиться. – И ты сама это прекрасно знаешь.
– Ничего я не знаю, кроме того, что видела собственными глазами.
– Мне его подарили.
– А говорила: фамильная драгоценность. Врунья.
– Мне его и вправду подарили.
Агнес высвободила руку.
– «Мне его и вправду подарили», – передразнила она. – Глупая твоя голова. То, что перстень у тебя нашли, – это еще полбеды. Ты же понесла, дуреха. – Агнес рассмеялась при виде озадаченного выражения на лице Эванджелины. – Что, не ожидала? Слишком невинная, чтобы догадаться самой, да, видать, не шибко порядочная, коли в постель к мужикам прыгаешь.
«Понесла». Стоило этому слову вылететь изо рта Агнес, как Эванджелина сразу поняла, что горничная права. Тошнота, необъяснимая слабость в последнее время…
– А я всего лишь… Как это говорится?.. Ага, уведомила обо всем хозяйку дома. Вот! – с чопорным самодовольством заявила Агнес.
Бархатный, обволакивающий голос Сесила. Нежные слова и комплименты. Его настойчивые пальцы и ослепительная улыбка. Ее собственная слабость, легковерность, наивность. Какой же она была жалкой и глупой. Как могла позволить так себя скомпрометировать? У бедной девушки нет ничего, кроме доброго имени. А теперь у нее и этого не осталось.
– Что, вечно задирала нос, не желала водить с нами дружбу, думала, будто лучше остальных? Как бы не так! Ну и поделом тебе, – проговорила Агнес, протягивая руку к двери и открывая ее одним рывком. – Теперь уж все знают. В доме над тебой только ленивый не смеется. – Она направилась к лестнице, оттеснив гувернантку так грубо, что та ударилась спиной о стену.
Отчаяние волной поднялось в груди Эванджелины, наполняя ее с такой силой и скоростью, что этому чувству невозможно было противиться. Не раздумывая, девушка вышла вслед за Агнес на площадку и толкнула ее что было мочи. Со странным пронзительным взвизгом горничная полетела вниз головой по лестнице и свалилась бесформенной грудой у ее подножия.
Опустив глаза на Агнес, которая, пошатываясь, поднималась на ноги, Эванджелина почувствовала, как ярость внутри нее достигла пика и начала угасать, оставляя после себя слабую дрожь сожаления.
За считаные секунды на месте происшествия оказались дворецкий со старшим лакеем.
– Она… она пыталась меня убить! – выкрикнула Агнес, схватившись за голову.
Эванджелина, стоявшая наверху, на лестничной площадке, была зловеще, неестественно спокойна. Она разгладила передник, заправила за ухо тонкую прядь волос. Словно бы наблюдая за происходящим со стороны, из зрительного зала, она отметила презрительную гримасу дворецкого и наигранные рыдания Агнес. Смотрела, как вокруг горничной суетится с воплями и визгом кухарка миссис Гримсби.
Эванджелина знала, что ее жизни на Бленхейм-роуд пришел конец – конец букварям, белому мелу, грифельным доскам, щебету Неда и Беатрис о бисквитном кексе, ее маленькой спаленке с малюсеньким окошком. Горячему дыханию Сесила на шее. Не будет ни оправдания, ни искупления. Может, так оно и лучше – хватит уже быть безвольной жертвой. Теперь она хотя бы заслужила свою участь.
Пока в коридоре для прислуги, освещенном масляными лампами, два констебля надевали на преступницу наручники и ножные кандалы, полицейский с вислыми усами, прихватив свой блокнот, обходил всю прислугу.
– Она была ужасной тихоней, – говорила горничная так, будто Эванджелины уже не было в доме.
Все они, как ей представлялось, переигрывали, исполняя ожидаемые от них роли: слуги слишком уж возмущались, а полицейские чересчур важничали. Агнес, ясное дело, чувствовала себя на седьмом небе: внимание и явное сочувствие со стороны старших по положению вскружили ей голову.
На Эванджелине все еще было ее синее, камвольной шерсти платье с белым передником, какие полагается носить гувернанткам. Ничего больше ей взять с собой не разрешили. Поскольку руки у девушки были скованы спереди, а, переставляя ноги в кандалах, она могла передвигаться только мелкими шаркающими шажками, ей потребовалась помощь двух констеблей, чтобы преодолеть путь вверх по темной задней лестнице, к черному ходу для слуг на первом этаже. Им пришлось едва ли не на руках внести арестованную в тюремный экипаж.
Стоял холодный, дождливый мартовский вечер. В экипаже было промозгло и пахло, как ни странно, мокрой овчиной. Открытые окна были забраны вертикальными железными прутьями и лишены стекол. Эванджелина сидела на грубой деревянной доске-сиденье рядом с констеблем с вислыми усами и напротив двух других; те оба неотрывно смотрели на нее – то ли с похотью, то ли просто с любопытством, определить это девушка затруднялась.
Пока возница готовил лошадей, Эванджелина подалась вперед, чтобы бросить последний взгляд на дом. Возле большого окна, придерживая рукой отдернутую тюлевую занавеску, стояла миссис Уитстон. Едва бывшая гувернантка встретилась с ней взглядом, как хозяйка отпустила занавеску и отошла вглубь гостиной.
Лошади дернулись и припустили. Эванджелина вжалась в сиденье, тщетно пытаясь занять такое положение, в котором кандалы не будут врезаться ей в щиколотки, а экипаж тем временем раскачивался и громыхал по булыжникам мостовой.
В тот день, когда она впервые прибыла на пролетке в Сент-Джонс-Вуд, тоже было холодно и моросил дождь. Стоя на крыльце кремово-белого дома номер 22 по Бленхейм-роуд – цифры были выполнены из черного металла, а покрытая киноварью дверь парадного входа блестела глянцем, – девушка глубоко вздохнула. В кожаном саквояже, который она сжимала в одной руке, лежало все ее нехитрое имущество: три муслиновых платья, две ночные сорочки и один чепчик, комплект нижнего белья, полотенце, щетка из конского волоса и маленькая коллекция книг – Библия отца с его рукописными пометками; ее собственные учебники по основам латыни, древнегреческого и математики; и изрядно потрепанное издание «Бури» Шекспира, единственной пьесы, которую Эванджелине довелось увидеть на сцене, в исполнении гастролирующей труппы, которая проезжала однажды летом через Танбридж-Уэллс.
