Кристин Ханна
Улица Светлячков
Глава третья
Было еще темно, когда зазвонил будильник. Кейт Маларки застонала и осталась лежать, уставившись на скошенный потолок. Ее тошнило от одной мысли о школе.
Восьмой класс как-то с самого начала не задался, и весь 1974-й вышел отстойным, целый год социального вакуума. Слава богу, хоть учиться осталось всего месяц. Только вряд ли на каникулах что-то изменится.
В шестом классе у нее было сразу две лучших подружки – они все делали вместе: выступали на конных соревнованиях, ходили в кружки, катались на велосипедах. Но летом, когда им исполнилось по двенадцать, все вдруг закончилось. У подруг просто крышу снесло, по-другому и не скажешь. Они курили травку перед уроками, часто прогуливали школу и не пропускали ни одной вечеринки. А когда поняли, что Кейт ничего этого делать не хочет, перестали с ней общаться. Совсем. Да только «хорошие» ребята в школе все равно обходили ее стороной – за то, что раньше дружила с укурками. Поэтому теперь ее единственными друзьями были книги. Она столько раз читала «Властелина колец», что многие сцены помнила почти наизусть.
И уже одно это не слишком способствовало повышению социального статуса.
Со вздохом она выбралась из постели. В крохотной кладовке второго этажа, которую только недавно переделали в ванную, она быстро приняла душ и заплела свои прямые светлые волосы в косу, затем надела очки – дурацкие, в роговой оправе. Такие давно вышли из моды, теперь все носят круглые, вообще без оправы, но папа сказал, что денег на новые очки пока нет.
Спустившись по лестнице, она подошла к задней двери, обернула штанины своих расклешенных брюк вокруг икр и сунула ноги в черные резиновые сапоги огромного размера, которые всегда стояли на крыльце. Переступая по грязи, точно Нил Армстронг по поверхности Луны, она приблизилась к хлеву на другом конце двора. Их старая кобыла, чуть прихрамывая, подошла к изгороди, поприветствовала хозяйку тихим ржанием.
– Привет, Горошинка, – отозвалась Кейт и, бросив в кормушку охапку сена, почесала мягкое бархатное ухо. – Я тоже по тебе скучаю, – добавила она, и это была чистая правда.
Еще два года назад они были неразлучны, Кейт каталась на Горошинке все лето, взяла кучу наград на сельской ярмарке Снохомиша.
Но жизнь порой так быстро меняется. Теперь она хорошо это понимала. Сегодня твоя лошадь здорова, а завтра уже состарилась и хромает. Сегодня дружишь с человеком, а завтра вы друг другу чужие.
– Пока, – сказала она и в темноте поплюхала по дорожке обратно к дому.
Оставив облепленные грязью сапоги на крыльце, она открыла дверь и тут же оказалась в эпицентре хаоса. Мама, в застиранном халате в цветочек и пушистых розовых тапочках, стояла у плиты с ментоловой сигаретой в зубах и лила тесто в прямоугольную электрическую сковородку. Ее каштановые волосы до плеч были стянуты ярко-розовыми ленточками в два тощих хвостика.
– Кейти, накрой на стол, – велела она, не отрывая взгляда от сковородки. – Шон! Спускайся сию минуту!
Кейт повиновалась. Едва она закончила, мама принялась разливать молоко по стаканам.
– Шон, завтракать! – снова прокричала она и на этот раз добавила волшебные слова: – Молоко уже налито!
Секунды не прошло, как восьмилетний Шон вихрем слетел по лестнице, рванул к бежевому в крапинку столу и, споткнувшись по пути о щенка лабрадора – нового члена семьи Маларки, – весело засмеялся.
Усаживаясь на свое обычное место за столом, Кейт мимоходом бросила взгляд в гостиную, а оттуда, сквозь большое окно над диваном, – на улицу. И увидела кое-что весьма неожиданное: к дому напротив поворачивал грузовик.
– Ого. – Не выпуская из рук тарелку, она выскочила в гостиную, замерла у окна и уставилась на дом, отделенный от них дорогой и тремя акрами принадлежавшей им земли. В этом доме уже сто лет никто не жил.
Она услышала за спиной шаги матери – та звонко прошлепала по кухонному линолеуму с кирпичным узором, потом мягко прошелестела по мшисто-зеленому ковролину гостиной.
– Кто-то въезжает в дом напротив, – объяснила Кейт.
– Правда?
Нет, неправда, я вру.
– Вот будет здорово, если там поселится семья с девочкой твоего возраста. Подружитесь с ней.
Кейт еле сдержалась, чтобы не огрызнуться. Только мамы считают, что в средней школе вот так в два счета заводят друзей.
– Ага, запросто.
Она резко повернулась и вместе с тарелкой вышла в коридор, где и прикончила свой завтрак на глазах у Иисуса, глядевшего на нее со стены.
Мама, разумеется, притащилась за ней следом. Встала у гобелена с изображением «Тайной вечери» и молчит.
– Чего? – рявкнула Кейт, когда ее терпение лопнуло.
Мама едва слышно вздохнула.
– Почему мы теперь вечно ругаемся?
– Ты первая начинаешь.
– И каким же образом? Говорю «привет, как дела»? Да уж, вот ведь мегера.
– Не я это сказала.
– Знаешь, это не моя вина вообще-то.
– Что не твоя вина?
– Что у тебя нет друзей. Если бы ты…
Кейт молча развернулась и зашагала прочь. Честное слово, еще одна речь в духе «ах, если бы ты чуточку постаралась», и ее стошнит.
Мама в кои-то веки не последовала за ней. Она вернулась на кухню, крикнула:
– Поторапливайся, Шон. Школьный автобус Маларки выезжает через десять минут.
Брат захихикал. Кейт, поднимаясь по лестнице, закатила глаза. Так тупо. Одна и та же дебильная шутка каждый день, а он все смеется. И чего он вечно такой довольный?
И следом за вопросом в голове тут же пронесся ответ: потому что у него есть друзья. А с друзьями все становится проще.
Она пряталась в своей комнате, пока не услышала, как заурчал во дворе двигатель старого «форда». Ей вовсе не хотелось, чтобы в школу ее подвозила мама, которая, стоило Кейт вылезти из машины, во весь голос вопила «пока-пока» и остервенело, точно игроки в программе «Цена удачи»[9], махала рукой. Ездить в школу с родителями – значит добровольно поставить крест на собственной репутации. Лишь когда колеса прошуршали по гравию, Кейт спустилась, помыла посуду, собрала вещи и вышла на улицу. Светило солнце, но подъездную дорожку после вчерашнего ливня совсем развезло, лужи на ней стояли размером с автомобильную покрышку. Старики, днями и ночами торчавшие в местном магазине хозтоваров, наверняка уже постановили, что наводнения не избежать. Грязь засасывала подошвы ботинок – жалких подделок под модные фирменные, – идти приходилось медленно. Кейт так внимательно глядела под ноги, стараясь не запачкать свои единственные радужные носки, что девушку, стоявшую у дома напротив, заметила, лишь когда дошла до самой остановки.
А девушка была ужасно красивая. Высокая, с большой грудью и рыжевато-каштановыми кудрями, она была похожа на Каролину Монакскую – такая же светлая кожа, пухлые губы, длинные ресницы. И одета отпадно: джинсы сидят низко-низко, застегиваются всего на три пуговицы, а по бокам вшиты такие огромные клинья вареной джинсы, что клеш получается просто нереальный; на ногах туфли на пробковой платформе – высотой сантиметров десять, не меньше, а из-под розовой, с широченными рукавами блузки в деревенском стиле выглядывает полоска голого живота.
Кейт прижала учебники к груди, мучительно сожалея о том, что вчера вечером не сдержалась и расковыряла несколько прыщей. А также о том, что джинсы на ней старомодные и прямые, как рельса.
– П-привет, – сказала она, замерев напротив новенькой. – Автобус с этой стороны останавливается.
Шоколадно-карие глаза, обведенные сверкающими синими тенями, без всякого выражения взглянули на нее из-под густо накрашенных ресниц.
Показался автобус. Закряхтел, заскрипел и наконец, вздрогнув, остановился. Один мальчик, в которого Кейт когда-то была влюблена, высунул голову в окно, прокричал:
– Эй, Чмоларки, штанов покороче не нашла? – и расхохотался.
Понурив голову, Кейт забралась в автобус. Плюхнулась на сиденье в первом ряду – как всегда одна, – уставилась себе под ноги и стала ждать, когда новенькая пройдет мимо, но больше никто в автобус не сел. Лишь когда дверь с грохотом закрылась и автобус тронулся, Кейт посмела обернуться и выглянуть в окно.
Но самая крутая девчонка на планете уже исчезла.
Сразу видно – Талли здесь чужая. Перед выходом она часа два думала, что надеть, выбрала безупречный наряд, будто прямиком со страниц «Севентин»[10], – и прогадала по всем пунктам.
Едва подъехал автобус, она приняла решение: в этом захолустье она в школу ходить не станет. От Снохомиша до центра Сиэтла всего час пути, это верно, но с тем же успехом можно было отправиться на луну. Все здесь не по-людски.
Нет.
Не дождетесь.
Она промаршировала по гравийной дорожке обратно к дому и с такой силой толкнула дверь, что та, распахнувшись, грохнула об стену.
Никогда не повредит добавить чуточку драмы, в этом Талли давно убедилась, – просто чтобы расставить акценты, подчеркнуть непримиримость своей позиции.
– Ты, видно, совсем обкурилась, – громогласно заявила она и лишь секунду спустя осознала, что в гостиной нет никого, кроме грузчиков.
Один из них на мгновение замер, устало покосился в ее сторону:
– А?
Талли протиснулась мимо, так сильно пихнув шкаф, который грузчики держали на весу, что те вполголоса выругались. Ей было плевать. Она страшно разозлилась, казалось, вот-вот лопнет от гнева – ужасно мерзкое чувство.
Много чести – злиться из-за выходок ее так называемой матери, которая всю жизнь только и делала, что раз за разом ее бросала.
Мать сидела на полу в спальне, вырезала какие-то картинки из «Космо». На голове, как обычно, гнездо: косматая грива спутанных волнистых волос перехвачена кожаной лентой с бусинами – такие вышли из моды лет сто назад. Даже не взглянув на Талли, она перевернула страницу; со следующего разворота усмехался, прикрывая рукой член, совершенно голый Берт Рейнолдс[11].
– Не буду я ходить в эту отсталую школу для деревенщин.
– Нет? – Мама снова перелистнула страницу, потянулась за ножницами и принялась вырезать цветы из рекламы шампуня. – Ну ладно.
Талли едва не завопила в голос.
– Ну ладно? Ну ладно?! Мне четырнадцать лет!
– Мое дело тебя любить и поддерживать, милая, а не палки в колеса вставлять.
Талли закрыла глаза, сосчитала до десяти.
– Я здесь никого не знаю.
– Так узнай. Я слышала, в своей старой школе ты была мисс Популярность.
– Ну, блин, мам, я…
– Дымка.
– Да не стану я звать тебя Дымкой!
– Как скажешь, Таллула.
Она подняла взгляд, чтобы убедиться, что Талли все ясно. Ей, разумеется, было ясно.
– Я здесь чужая.
– Ты ведь знаешь, что это неправда, Талли. Разве может дитя земли и небес быть где-то чужим? В Бхагавадгите говорится…
– Проехали.
Талли отвернулась, не дослушав. Очередная укуренная мудрость, которой место на психоделическом постере, ей была не нужна даром. В гостиной она ненадолго замешкалась, стащила из сумки матери пачку сигарет «Вирджиния слимз» и снова вышла на улицу.
Всю следующую неделю Кейт издалека наблюдала за новенькой.
Талли Харт была не такой, как все, – она казалась увереннее, невозмутимее, будто бы ярче остальных ребят, что бродили по вылинявшим зеленым коридорам школы. Гулять ей разрешали хоть всю ночь, к тому же она ни капельки не боялась, что ее застукают за курением в лесу позади школы. Все только об этом и говорили, Кейт постоянно слышала восхищенные перешептывания. Среди подростков Снохомиша, родители которых работали кто на молочной ферме, кто на бумажной фабрике, Талли Харт была диковинкой. Каждый хотел с ней подружиться.
Внезапная популярность соседки заставила Кейт еще острее почувствовать собственное одиночество. Она и сама толком не понимала почему. Знала только, что каждое утро, пока они стояли на остановке, совсем рядом и все же невозможно далеко друг от друга, разделенные зияющей пропастью молчания, ей мучительно, невыносимо хотелось, чтобы Талли ее заметила.
Впрочем, этому не бывать.
– …пока «Шоу Кэрол Бернетт»[12] не началось. Все готово. Кейт? Кейти?
Кейт, очнувшись, подняла голову. Она заснула прямо за кухонным столом, над учебником обществознания.
– А? Ты что-то сказала? – спросила она, поправляя на носу очки в толстой оправе.
– Я приготовила запеканку для наших новых соседей. Сходи отнеси.
– Но… – Кейт отчаянно пыталась придумать отговорку, любую, лишь бы отмазаться, – они ж неделю как приехали.
– Ну что поделаешь, раньше не получилось. Всё дела, дела.
– У меня домашки куча, пусть Шон сходит.
– Сомневаюсь, что Шон там с кем-нибудь подружится.
– Можно подумать, я подружусь, – с тоской отозвалась Кейт.
Мама повернулась к ней. Каштановые волосы, которые она старательно завила и начесала утром, к вечеру снова повисли унылыми прядями, следов макияжа почти не осталось. Ее круглое, пухлощекое лицо выглядело бледным, потускневшим. Фиолетово-желтая, вязанная крючком жилетка – прошлогодний подарок на Рождество – была застегнута сикось-накось. Не сводя взгляда с Кейт, она подошла и села за стол.
– Можно я кое-что скажу, а ты не будешь кусаться?
– Это вряд ли.
– Мне жалко, что у вас с Джоанни все так получилось.
Кейт чего угодно ожидала, но не этого.
– Да ну, ерунда.
– Нет, не ерунда. Я слышала, у нее теперь своя компания, и довольно непутевая.
Кейт хотела было ответить, что ей все равно, плевать с высокой колокольни, но вдруг с ужасом почувствовала, как защипало в глазах. Накрыло воспоминаниями: вот они с Джоанни на ярмарке, катаются на каруселях, вот сидят возле конюшни, обсуждают, как весело будет учиться в старших классах. Она пожала плечами.
– Угу.
– Иногда в жизни бывает трудно. Особенно если тебе четырнадцать.
Кейт закатила глаза. Можно подумать, мама хоть что-то понимает в проблемах подростков, представляет, как это тяжело.
– Ни хрена себе новости.
– Я сейчас притворюсь, что этого слова от тебя не слышала. Это будет нетрудно, ведь больше я его никогда не услышу, правда?
Кейт вдруг страшно захотелось быть похожей на Талли. Талли не сдалась бы вот так запросто. Наверняка бы еще и закурила на глазах у матери, посмотрела, что она на это скажет.
Мама пошарила в бездонном кармане юбки и достала сигареты. Прикуривая, она все не сводила взгляда с Кейт.
– Ты знаешь, что я тебя люблю, во всем поддерживаю и никому не позволю тебя обижать. Но, Кейти, я не могу не спросить: чего ты ждешь?
– В смысле?
– Ты целыми днями торчишь дома, читаешь и делаешь домашку. Разве так с людьми знакомятся?
– Да никто не хочет со мной знакомиться.
Мама ласково погладила ее по руке:
– Не стоит сидеть и ждать, пока кто-нибудь другой придет и изменит твою жизнь. Вот ради чего женщины вроде Глории Стайнем жгут бюстгальтеры[13] и устраивают демонстрации в Вашингтоне.
– Ради того, чтобы я могла завести друзей?
– Ради того, чтобы ты могла стать кем угодно – кем захочешь. Ведь вашему поколению так повезло. Можете выбирать, кем быть. Но иногда ради этого приходится рискнуть. Сделать первый шаг. Я одно могу сказать: сожалеть в жизни приходится только о том, на что когда-то не решилась.
В голосе матери Кейт вдруг почудилось что-то непривычное, в слове «сожалеть» звякнула нотка грусти. Но, впрочем, что могла мама знать о кровавой борьбе за популярность в старшей школе? С тех пор, как она сама была подростком, сто лет прошло.
– Ага, как же.
– Это правда, Кейтлин. Однажды ты поймешь, что я вовсе не так глупа, как тебе кажется. – Она улыбнулась и снова коснулась руки дочери. – Вот будешь в первый раз просить, чтобы я посидела с твоими детьми, тогда и поймешь – если, конечно, ты такая же, как все женщины.
– Ты о чем вообще?
Мама рассмеялась, хотя Кейт ничего смешного в этом не видела.
– Я рада, что мы поговорили. А теперь иди, знакомься с соседкой. Вы подружитесь.
Ага. По-любому.
– Рукавицы только надень, горячо.
Класс. Еще рукавиц не хватало.
Кейт подошла к плите и уставилась на красно-коричневое месиво в прямоугольной форме. Медленно, точно во сне, оторвала кусок фольги, накрыла запеканку и подвернула края, затем натянула толстые стеганые рукавицы, которые сшила тетя Джорджия. С запеканкой в руках она подошла к задней двери, сунула ноги в свои убогие, прикидывающиеся модными ботинки и по вязкой, чавкающей дорожке зашагала к соседнему дому.
Дом, построенный в форме буквы «Г», низкий и длинный, точно приплюснутый, стоял задом к дороге. Крыша из дранки вся поросла мхом. Некогда белые стены давно не видели краски, водосточные желоба забились листьями и сучьями. Здоровенные кусты рододендрона заслоняли почти все окна, разросшийся можжевельник окружил дом колючей зеленой стеной. За этим садом много лет никто не следил.
Кейт остановилась у двери, сделала глубокий вдох.
С трудом удерживая запеканку одной рукой, она стянула со второй рукавицу и постучала.
Пожалуйста, пусть никого не будет дома.
Почти сразу же внутри раздались шаги.
Затем дверь распахнулась, и перед Кейт предстала высокая женщина, одетая в свободное, струящееся платье. Лоб перехвачен расшитой бисером лентой. В уши продеты разномастные сережки. У нее был странный расфокусированный взгляд, точно у близоруких, которые без очков ничего не видят, но ее красота – пронзительная, хрупкая – все равно бросалась в глаза.
– Да?
Странная, пульсирующая музыка раздавалась будто бы со всех сторон одновременно; внутри стоял полумрак, лишь красные и зеленые лава-лампы озаряли комнату жутковатым свечением.
– З-здравствуйте, – заикаясь, пробормотала Кейт. – Моя мама вам запеканку приготовила.
– Ништяк. – Женщина качнулась назад, едва не упала.
И вдруг из-за ее спины появилась Талли, вернее сказать, вылетела, двигаясь с уверенностью и изяществом, которые пришлись бы впору кинозвезде, а не четырнадцатилетней девочке. Одетая в ярко-синее короткое платье и высокие белые сапоги, она выглядела достаточно взрослой, в самый раз, чтобы водить машину. Ни слова не говоря, она схватила Кейт за локоть, втащила ее в дом и провела через гостиную в абсолютно розовую кухню – розовым было все: стены, шкафы, занавески, столешницы. Когда Талли наконец посмотрела на нее, Кейт почудилось, что во взгляде ее темно-карих глаз промелькнуло что-то очень похожее на стыд.
– Это твоя мама? – спросила она, не придумав, о чем бы еще завести разговор.
– У нее рак.
– Ой. – Кейт понятия не имела, как на это реагировать. – Как жалко.
Кухню затопило тишиной. Не смея поднять глаза на Талли, Кейт разглядывала стол. Она в жизни своей не видела столько «вредной» еды разом. Печенье, сладкие хлопья для завтрака, пачки кукурузных чипсов, попкорн, покупные кексы с разными начинками.
– Ого. Вот бы мне мама разрешала все это есть.
Она тут же пожалела, что вообще раскрыла рот. Прозвучало это ужасно тупо и по-детски. Чтобы не стоять столбом, разглядывая каменное лицо Талли, она опустила запеканку на кухонную столешницу.
– Осторожно, горячая еще, – предупредила она и тут же поняла, что опять сморозила глупость – и так ясно, что горячая, не зря же она заявилась в рукавицах с кита размером.
Талли наблюдала за ней, прислонившись спиной к розовой стене и раскуривая сигарету.
Кейт с опаской покосилась на дверь в гостиную:
– А ее не волнует, что ты куришь?
– Ее вообще ничего не волнует, слишком сильно болеет.
– А-а.
– Хочешь затянуться?
– М-м… нет, спасибо.
– Ну да. Я так и думала.
Со стены на них смотрели часы в виде кота. Кот водил из стороны в сторону глазами, помахивал хвостом, отмеряя секунды.
– Ну, тебе, наверное, пора домой, ужинать, – сказала Талли.
– Да, – согласилась Кейт, чувствуя себя еще большим задротом, чем прежде, – точно.
Талли снова провела ее через гостиную; ее мать теперь лежала на диване, раскинув в стороны руки.
– Пока, соседская девочка, которая старается быть гостеприимной.
Талли рывком распахнула дверь. Обнажился мутный багровый прямоугольник закатных сумерек, который казался слишком ярким, каким-то ненастоящим.
– Спасибо за еду, – сказала она. – Я готовить не умею, а Дымка вон сама уже готовенькая, если ты понимаешь, о чем я.
– Дымка?
– Моя мать. Теперь она так себя называет.
– А-а.
– Вообще было бы круто уметь готовить. Или хотя бы повара нанять, типа того. Ну, в смысле, раз у мамы рак.
Талли посмотрела прямо на Кейт.
Скажи, что можешь научить.
Рискни.
Но она не решилась. Слишком уж большого унижения это могло стоить.
– Ну… пока.
– Увидимся.
Кейт шагнула мимо нее и слилась с сумерками.
Уже на полпути к дороге Талли окликнула ее:
– Эй, погоди!
Кейт медленно обернулась.
– Тебя как зовут-то?
Вспышка надежды.
– Кейт. Кейт Маларки.
– А-а, Маларки-Чмоларки? – рассмеялась Талли.
Кейт эта дурацкая школьная дразнилка смешной не казалась. Она снова отвернулась.
– Прости, я не хотела, – сказала Талли, но смеяться не перестала.
– Ну да, как же.
– Ладно, хочешь, обижайся на всякую хрень, дело твое.
Кейт молча пошла прочь.
