Константин Николаевич Леонтьев
Консульские рассказы

Гольденберг уже не улыбался, но пока я говорил, он стал серьезен и сидел неподвижно, вытянув длинные и тонкие ноги свои; но когда я кончил и спросил у него так «искательно» и невинно: «Не правда ли?» – он вдруг взволновался, как бы с изысканною учтивостью что-то прошептал, вроде: «О… конечно»… или… «Oui, oui, sans doute»^[4]… И ни слова более.

Закончил и я; собираясь уйти, заплатил за кофе, простился с Розалиею; подал и ему руку. Он вскочил поспешно, расшаркался почтительно и пожал мне руку как нельзя сердечнее…

В тот же вечер г. Глизян принес мне известие об его приезде.

– Опоздали вы, – сказал я ему и рассказал о неожиданной нашей встрече.

Тем все и кончилось. Гольденберг скоро уехал, и я больше никогда уже о нем не слыхал.

«Синица собралась море зажечь» и не зажгла.

Да и собиралась ли она зажигать его в самом деле?..

Может быть, весь этот слух был не хуже сообщения моего грубого «варшавского выходца», который хотел ехать к Коцебу, «потому что скоро произойдет атака!».

Атака на карман – сперва консульский, а потом и на генерал-губернаторский.

Синица моря не зажгла: «медведь галицийский» ни одного даже бычка в раскольничьем стаде не тронул, а доставил лишь мне несколько приятных дней умственного и патриотического возбуждения.

И вера моя в балагура Гончарова оказалась верою правою, потому что он вскоре после всего этого решился на шаг, весьма для себя тяжелый и даже опасный – предал мне в руки одного староверческого священника, беглого из России и обвиняемого в убийстве, человека влиятельного, и характером, и физическою силою, без прибавления, ужасного.

Итак, все выходило тогда в Тульче «по-нашему», и нам, русским, на выгоду. Как же мне не вспомнить об этом времени с радостью?

Гольденберг исчез; «скуластого солдафона» моего тоже долго не было видно; раз как-то встретил я его на улице, с синим шерстяным шарфом на шее. Он поклонился мне и больше ничего. В Одессу не ехал и денег еще что-то не просил. Но потом он вдруг о себе напомнил, да еще и как!..

Приносят мне раз русскую записку от человека не русского, но хорошего, надежного, довольно мне коротко знакомого, да и вообще в тех краях весьма известного.

«Поспешите распорядить… Долгом христианским считаю предотвратить большое несчастье… Такой-то (мой солдафон, мой выходец) отправляется сухим путем в Рущук для предания некоторых болгар турецкому начальству. Обещается открыть заговор… Я боюсь новых казней… Сообщено мне человеком знающим. Сами угадаете, кем».

Записка была даже не подписана; видимо, что, жалея болгар, автор ее и себя хотел, по возможности, в этом случае оградить хотя сколько-нибудь. Я сказал, что он был не русский, хотя по-русски знал порядочно; скажу еще, что он был и не православный, не грек, не болгарин, не румын, не серб, не турецкий подданный, а человек западный и по крови, и по вероисповеданию…