Константин Николаевич Леонтьев
Капитан Илиа

 
Как ветер лист увядший, пожелтелый,
Уносит вдаль, безжалостно гоня…
Так еду я, мой друг осиротелый,
О! я молю – ты не забудь меня!
 
 
Вода лазурная у берега дремала,
Была тиха спокойная волна,
Но ветер взвыл – и мутной пеной вала
Она о скалы бьет, стенания полна!..
 

Так и меня в далекую чужбину…

Было очень жалко слушать, когда он это пел.

И многие его с удовольствием слушали и утешались; и старики старые, и девушки все. Одна бедная старушка в Завице имела дочь Калиррое. Эта Калиррое была, одним словом, страшилище; лицо красное, распухлое, глаза малые; очень дурна лицом была эта несчастная девушка. А ее мать часто хаживала к Илии даром посуду лудить. – «Полудишь мне, мастер?» – «Полужу, баба!» Села раз старуха у него; а он работает. – «Мастер, что я тебе скажу?» – «Говори, баба!» – «Ты бы, мастер, у нас женился». – «Что ж, я женюсь; а на ком?» – «Возьми, мастер, мою Калиррое». – «Хорошо!» Старуха обрадовалась. А он ей: «да молода ли она?» – «Ты видел, мастер, ее. Скажи сам, сколько ей лет?» – «Да семьдесят пять будет!» – говорит Илиа. Старуха тут поняла, что он над ней смеется; больше не докучала ему с дочерью, а посуду он по-прежнему ей всегда без денег лудил. Об этой Калиррое и ее матери Илиа и сам тоже часто вспоминал и смеялся. Хаживала, конечно, плясать и гулять к платану та самая Эвантия, которая после вышла за него замуж. Так ли он ей понравился – не знаю, и были ли даже у них какие-нибудь особые разговоры прежде женитьбы – и этого сказать не могу. А щеголять она всегда любила: курточками расшитыми и ожерельями из монет, и юбками шолковыми, и фесками на бочок загнутыми с большими кистями. И теперь еще любит; нарочно так и взмахнет головой, чтобы кисть лучше легла у нее. И сама сознается: «Увы! Пусть Бог мне простит, любила я красоваться и сама собой любоваться! Все даже думала – чем-нибудь не вытереть ли мне лицо мое, чтоб оно больше блестело! А когда отец новые длинные серьги мне золотые привез, я уж стала пред зеркалом… И пойду, и отойду, и так головой качну, и этак качну. И все, чтобы больше сиять. Любила я это!»

– А теперь уж не любишь, я так замечаю, – сказал ей муж как бы сурово.

– Что теперь! Сказано – замужняя женщина. А капитан Илиа как будто смиряется пред ней.

– Так, так! – говорит, – я и сам вижу, что не любишь. Как ты говоришь, так пусть и будет.

Смиряется он пред ней часто; это я замечал. Да и как не смиряться: не только богатство и дом она ему принесла, но и душу его, быть может, спасла; когда бы не женился, он скитался бы опять и взялся бы за прежние дела свои и сколько бы новых грехов приложил бы к прежним.

Я говорю, что не знаю как, они сами ли познакомились, или прямо сам отец Эвантии полюбил молодца и дочери его предложил? Дочь ли за Илию у отца старалась, или отец уговорил дочь за него выйти? Спрашивать об этом их самих совестно. А от людей больше об отце слышно, чем о ней. Отец Эвантии, кир-Ставри, старик веселый, я его тоже знаю; он вместе с зятем и дочерью и теперь живет. Толстый, красный, усы седые, веселый, я говорю, такой. Все ему «хорошо», все «слава Богу!» – «Хорошо, – говорит, – хорошо, все хорошо! Zito!» Люди говорят, что он все хвалил Илию с самого начала и угощал его, и деньгами помогал. – «На! мужчина! – скажет и кулак сожмет. – Такого бы сына я бы желал иметь. Это сын!»

Раз, уже живши у капитана в доме, я помню, он смеялся и говорил, как он застыдился, когда в первый раз увидал Эвантию.

– Когда я пришел лудить в Завицу, кир-Ставри (это отец Эвантии, кир-Ставри) увидал меня вечером и расспросил «кто я и откуда». Поговорили. Я сказал, что лудить буду. – «Луди, луди, сын мой».

– А есть ли, говорит, где тебе ночевать? Я говорю: «негде!» Он говорит: пойдем ко мне. Пошли… Поужинали… Только я ее, Эвантию, в темноте и не разглядел хорошо: туда-сюда ходит, а в комнате темно. Пошли спать. Кир-Ставри говорит: «Ты рано встать хочешь завтра?» Я говорю: «пораньше». Постлали мне постель на софе хорошую. Зима была, я завернулся в одеяло и заснул. Слышу вдруг над собой: «Кир-Лиако^[9]! Кир-Лиако! Свет уже. Я вам горячую хилопиту^[10] принесла». Гляжу, свет – правда! а надо мной стоит с чашкой вот она, Эвантия… и смеется еще… А я так застыдился, страх просто. Спрятался под одеяло скорей с головой и говорю ей: «Поставьте на стол, госпожа моя, поставьте на стол!» У нас в Турции со мной никогда не случалось, чтобы девица такая и мне в постели бы служила. Беда была мне тогда! Да! мне стыд, а она стоит с чашкой надо мной и смеется!»

Вот об этом, правда, он мне и при жене сам рассказывал и смеялся. Мы тогда ночью все вместе сидели и грелись. Посмотрел я тогда на них обоих украдкой. Должно быть, оба они что-нибудь приятное вспомнили. Кира-Эвантия вздохнула; а капитан задумался; ус крутит и молчит и все улыбается.

Они очень хорошо живут. Капитан ее уважает, и я сам видел, как собрались они вместе на праздник, оделись и вышли. У Эвантии к юбке шелковой что-то пристало, капитан сам нагнулся до земли и поправил ей платье. Это много значит, если вы знаете! Конечно, при других он бы этого не сделал; но он и не заметил даже, что я смотрю на них из окна; а все-таки – любовь тут и уважение есть.

Хорошо; но это все теперь; а что было прежде, вот надо что мне вам рассказать.