Константин Николаевич Леонтьев
Капитан Илиа
Старуха и молодые, конечно, молчат; не выдавать же им своего благодетеля.
Вышел капитан Илиа. Еще темно было. Турки вспрыгнули было кто из-за строения, кто из-за камня… Офицер кричит:
– Вур, вур, вур (то есть бей его, бей, бей)! А капитан им:
– Что вы, благословенные, что вы? Это я… Поп здешний…
Остановились солдаты. А он шепчет им:
– Не входите вы, благословенные, в дом. Илиа человек ужасный. Он, спрятавшись, прежде чем сдаться, перебьет из ружья много народу. Вот скоро заря; дождитесь его и убейте. Будь он проклят, анафема, и меня измучил… Пора уже мне и утреню мою прочесть. Пустите меня, дети мои, домой пройти.
– Иди, учитель, иди, – сказал офицер, – ты скажи нам только, один Илиа в доме сидит или есть с ним товарищи?
– Один, – сказал Илиа и ушел; а как отошел подальше и как почувствовал, что до молодцов его уже не далеко, обернулся с высоты к туркам, выстрелил в них из пистолета и закричал им что было силы: – Вот вам разбойник Илиа где! Вот он где!
И убежал опять в горы с молодцами; а попа нашли в доме связанного и раздетого.
Об этом знаменитом деле его в газетах эллинских писали, и многие греки наши Сотираки, который его предать хотел, «пресмыкающимся» человеком звали, а про Илию говорили: «Нам, эллинам, такие герои нужны; нас немного на свете, и потому надо, чтоб один эллин и мужеством, и умом равнялся бы десяти людям других племен и государств!»
III
Из Турции в Элладу Илиа ушел при Хусни-паше. Хусни-паша был искусен в преследовании разбоя, и когда его назначили губернатором Эпира, капитану Илии стало труднее. Иные из паликар его оставили, и он решился бежать в Элладу. Эллинам, разумеется, нет нужды заботиться о разбое в Турции.
Ушел Илиа без денег – ничего тогда у него не осталось. В Элладу прийти не трудно; но и в Элладе человек есть должен. Разбойничать он здесь не хотел; и без того (он разве не понимал этого?) турки от эллинов его выдачи требовать будут; зачем же он здесь еще врагов себе приобретет?
– Надо работать, что делать.
Пришел Илиа в одном селе к меднику и лудильщику и говорит ему:
– Мастер, позволь мне за хлеб только и без жалованья тебе помогать, пока выучусь сам лудить и посуду делать?
– Помогай, молодец, я тебе пищу дам и спать можешь даже у меня, – сказал ему медник.
А о том, кто он и откуда, ничего не спрашивал. Только спросил:
– Ты верно из Турции?
– Из Турции, мастер, – сказал ему Илиа. А мастер говорит:
– Это хорошо! человек ты молодой, видный и даже из себя как бы страшный… Это все ничего! Все мы люди, брат! Да будет тебе все хорошо, сын мой, от Господа Бога! работай у меня, работай.
И стал работать Илиа у медника со старанием.
Медник его хвалил и кормил; а через два месяца и небольшое жалованье назначил.
Илиа был на все человек способный. Скоро он выучился уже и сам делать простую медную утварь и лудить; поклонился тогда своему хозяину и благодарил его.
– Добрый час тебе, Илиа, – сказал ему хозяин и отпустил.
Пошел тогда Илиа по другим селам работать.
Пришел в эту Завицу и стал делать и лудить сам посуду и этим питался. Скоро познакомились с ним все люди, и побогаче, и победнее, и он всем лудил; бедным он часто и даром лудил за молоко или за простой хлеб. Все удивлялись и любовались на него и говорили:
– Вот какой у нас лудильщик! Воин-мужчина и собой прекрасный… Молодой, а важный, и усы капитанские! Точно Тодораки Гривас. Не видал ты его – поди посмотри!
Димарх[4] иногда сомневался в нем и покивал на него головой, и даже останавливался перед ним иногда и говорил ему:
– Здравствуй, господин Илиа; здоров ли ты?
– Кланяюсь вам, димархе, господин мой… Я здоров и много благодарю вас.
– Вижу, вижу, что ты здоров, и радуюсь, – говорил ему на это димарх. – Так ты лудильщик, значит?
– Как видите, господин димарх!
– Лудильщик? – еще раз спросит димарх и одну его работу поглядит и другую, покачает головой и уйдет.
А другой раз откровеннее ему сказал:
– Одно меня беспокоит и очень искушает, это что у тебя глаза для лудильщика слишком героические. У тебя глаза больше клефта, чем лудильщика.
Капитан ответит димарху, смеясь, что ему такие глаза Бог дал, и димарх согласится.
– Да! конечно, все Бог, но я вот у лудильщиков что-то таких глаз никогда не видал.
Но больше этого димарх его не тревожил. Что он димарх! Он и сам боится; его народ выбирает.
Так понемногу поправлялся в делах Илиа, и поправился. Одежду новую купил; чапкин[5], чорным снурком хорошо расшитый, и две фустанеллы новых; мыли ему их женщины; а гладить он их сам утюгом старательно гладил.
По праздникам в Завице, после обедни, люди собираются около большого платана; пьют вино, беседуют, поют и пляшут. В Элладе женщины молодые не так как у нас в Эпире танцуют или вовсе особо от мужчин, или становятся все в ряд ниже мужчин. Я в Меццове, например, видел, мужчины все становятся прежде в ряд от первого купца до того последнего носильщика, который зимой людей дорожных и вещи их на спине переносит чрез снег и горы, а женщины все ниже, то есть хоть бы этого самого первого купца супруга станет в ряд ниже, вослед за носильщиком, а если носильщик не стар и она молода, так им за руку взяться не позволят, а поставят между ними либо старуху, либо мальчика малого. А в Элладе свободной, все равно как у болгар, все вместе и девушки, и молодцы, и старухи пляшут и скачут.
Капитан Илиа выходил часто под платан; садился и песни там пел, он умел играть на тамбуре[6] и пел с тамбурой. Оденется получше, усы подкрутит, поет и как будто ни на кого не смотрит, а сам все видит. Пел он разное: и сельские, и городские песни знал, клефтские так пел, что ужас! «О Джаке»[7] и о том, как две горы «Олимп и Киссамос» между собою спорят, и говорит Олимп: «Молчи, Киссам… Ты! турком стоптанный Кассам[8]. Я свободен; и на высоте моей сидит орел большой, и держит он в когтях своих молодецкую голову…» (Стихами я, жаль, не помню!) И любовные пел разного рода. Одну хорошую, которую сочинили не знаю где – в Афинах или в Керкире, или в Стамбуле. Эту я немного знаю на память:
