Константин Александрович Алексеев
Чужой
Впрочем, если отпрыски партийных шишек всего лишь играли в больших дядь и теть, степенно, с иронией прохаживаясь по кремлевским воротилам, то мажоры из числа детей актеров и других небожителей выдавали порой такое! Особенно два закадычных друга – Влад Савельев и Русик Златкин.
Владик – рослый здоровяк, выглядевший в свои четырнадцать старше как минимум года на три-четыре, был сыном директора самого крупного и крутого издательства «Книга СССР», мама же трудилась главредом другого – «Зарубежный фолиант». Дома у них перебывала вся творческая знать, причем не только писатели, но и артисты с режиссерами. Во всяком случае, он то и дело притаскивал фотки, на которых был запечатлен с разными знаменитостями, в том числе и с известной и самой модной в то время певицей.
Златкин же был внешне полной противоположностью своему приятелю: маленький, с узкими плечами и большой бабьей задницей, с выражением вечной злобной обиды на маленьком носатом лице. Его папаша преподавал в консерватории, а мать подвизалась в музыкальных критиках. Кроме того, Златкин приходился, кажется, внучатым праправнуком Иде Авербах, жене наркома НКВД Ягоды, которая, в свою очередь, была родной племянницей самого Свердлова. Об этом он как-то обмолвился сам.
На перекурах за школой Влад со Златкиным частенько предавались мечтаниям. И не о чем-нибудь, а о переустройстве страны.
– Реально всю эту Азию – на фиг! – разглагольствовал Савельев, крутя в пальцах тлеющую сигарету. – Кормить еще этих чернозадых! Пусть свой хлопок хавают!
– Ништяк, – кивал Русик. – Пинком под зад. И Кавказ тоже.
– А вообще и Сибирь с Уралом на хрен не уперлись, – продолжал двигать мысль Влад. – Как и Поволжье с разными татарами-башкирами. У нас дома с батей недавно один историк бухал. Так он сказал, что самое лучшее время было – это Новгородское вече. Когда все отдельно и каждый сам себе хозяин.
– Верняк, – подтверждал Златкин. – А я бы вообще Кремль на фиг взорвал, а вместо него построил охрененный Диснейленд!
Правда, такими отважными они были не всегда. Как-то мы дымили на заднем дворе, когда к школе подкатила серая «Волга». Оттуда вышел полноватый дядечка в костюме и, прострелив двор цепким, запоминающим взором, уверенно вошел в вестибюль.
– Кажись, из Конторы, – приглушенно произнес Савельев, проводив незнакомца настороженным и испуганным взглядом. Вслед за ним в страхе замолкли и остальные.
Конторой в ту пору называли КГБ.
Не только наша компания обеспокоилась появлением неизвестного товарища в костюме. Когда мы вернулись в стены бурсы, в коридоре стоял встревоженный директор и смотрел на дверь канцелярии, где, очевидно, скрылся пришелец.
Потом выяснилось: мужик и впрямь оказался при погонах. Но не из госбезопасности, а с Петровки. Кажется, он был замначальника столичного ОБХСС, приходился дядей школьной секретарше и, оказавшись рядом, заехал к племяннице по какому-то делу. Но тем не менее даже я, пацан-семиклассник, запомнил, как и учителя, и ученики стали с опаской поглядывать на родственницу человека из органов.
Впрочем, это событие я быстро забыл, ибо в моей жизни появилась Элли, Элинка Канторовская.
Впервые она серьезно заинтересовалась мной, когда мы играли в «Ромео и Джульетте». Пьеса ставилась, разумеется, на языке Шекспира. Вначале мне досталась роль Балтазара, слуги Ромео, а самого отпрыска семейства Монтекки должен был играть парень классом старше. Нет, язык он знал не в пример мне, но вот актер из него был никакой. Стоило мне несколько раз показать ему, как должен произносить тот или иной монолог его персонаж, – и завуч, которая ставила спектакль, отдала главную роль мне. А Джульетту… Джульетту, как ты уже догадался, играла Элли.
Вот тогда-то между нами и заискрило. Причем это нисколько не напоминало то чувство, какое я испытывал раньше, еще в Локше, к хорошенькой однокласснице. Да и та была совсем другой: молчаливой, тихой, вечно задумчивой. Мне тогда просто хотелось как можно подольше быть вместе, дышать одним воздухом, запомнить себя рядом с ней.
Здесь же все было абсолютно по-другому. Элли я тупо хотел, как хочет обуреваемый гормонами подросток неполных четырнадцати лет. Тем более она сама вешалась мне на шею, при встрече и на прощание могла запросто чмокнуть в губы. Особенно долгими эти поцелуи были после репетиций. А когда под Новый год с блеском состоялась премьера, где кроме начальства из РОНО были и гости из МИДа, который как бы шефствовал над школой, – сам директор разрешил юным актерам не приходить в школу два дня, оставшиеся до каникул. Вот тогда-то все и случилось.
Родители, в свою очередь, решили по-своему наградить чад за триумф, отпустив нас праздновать сценический дебют домой к Бобу. С ночевкой. Для обычной школы это было бы возмутительно, если учесть, что нам в ту пору было по тринадцать-четырнадцать лет! Но для отпрысков элиты, в отличие от быдло-пролетариата, как именовали остальных мои одноклассники, имелись послабления. И вечером, как сейчас помню, это было двадцать пятое декабря восемьдесят шестого, мы собрались на хате у Милюкова.
Родители его который год обитали в загранке, а за ним приглядывала бабка, этакая молодящаяся особа лет под семьдесят. Впрочем, ну как приглядывала: несмотря на свой преклонный по нашим меркам возраст, она все еще пыталась устроить личную жизнь после смерти мужа и поэтому внуком почти не занималась. Вот и в тот вечер госсматерша Боба накрыла стол и укатила к кому-то на дачу, то ли к подруге, то ли к кавалеру.
Обычно, собираясь у Борьки, мы смотрели по видаку разные заграничные фильмы. В том числе и запрещенную у нас в Союзе «Греческую смоковницу», от которой потом я не мог заснуть несколько ночей. В этот же раз, когда нас собралось трое пацанов и столько же девчонок, репертуар оказался куда круче.
Сперва, как водится, мы нахлестались заграничного «Мартини», а потом Боб сунул в видак кассету. Вначале на экране замелькали виды летнего Майами, по которому, поднимая белоснежные буруны волн, летел катер. Следом возник пляж, где расположились в различных соблазнительных позах штатовские девы в едва заметных купальниках. И спустя пару секунд камера показала трех совершенно голых баб, идущих окунуться. Причем оператор намеренно задерживал объектив на каждой из сокровенных женских достопримечательностей. И это было только еще на фоне титров.
А дальше начался сам фильм. Каждая сцена изобиловала такими подробностями и деталями, показанными крупным планом, что поначалу я почувствовал тошноту вместо возбуждения. Это была самая настоящая жесткая порнуха. Неудивительно, что все мы уже после первой сцены изрядно завелись и потихоньку, парами начали покидать гостиную. До финала досмотрели только мы с Элли. И то потому что вначале она сомлела от выпивки и очухалась ближе к концу фильма. А я… Потому что просто не знал, что делать. Зато ведала Элинка, выкарабкавшаяся из хмельного сна и быстро овладевшая мною.
Все произошло бурно и практически стремительно.
– Ты что, еще девственник? – поинтересовалась одноклассница, закуривая. – Правда? Во прикол!
Сама же Элька, неделю назад отпраздновавшая четырнадцатилетие, как выяснилось, обладала опытом, которому позавидовали бы взрослые. Впрочем, не она одна: подобный «анамнез» в нашем классе был почти у всех. Как говорится, продвинутой школе – продвинутых учеников. Во всех отношениях!
С того вечера я стал постигать постельные премудрости под чутким руководством Элли. Все зимние каникулы мы только и ждали момента, когда ее бабка-художница слиняет куда-нибудь и квартира в новостройке на Калининском будет в нашем полном распоряжении.
Что смотришь, осуждаешь? А ведь признайся, ты-то в тринадцать-четырнадцать лет разве не мечтал о взаправдашнем сексе? То-то, едрен-шмон!
Я в ту пору не представлял себя без Элли. Всерьез думал, что после школы мы поженимся, и тогда наши плотские восторги соединятся в счастливую бесконечную цепочку. Чем однажды поделился с ней, когда мы отдыхали между телесными безумствами в ее комнате.
– Ну ты гонишь! – расхохоталась она в ответ. – Поженимся… Обалдеть!
– Ну че ты, в самом деле! – ее смех породил в душе колкую обиду.
– На фиг это нужно! Это только здесь, в совке, этим заморачиваются. Вон, в загранке уже давно все свободно встречаются. Сегодня сошлись, завтра – разошлись, захотели – опять стали вместе, – одноклассница явно повторяла услышанное от взрослых, копируя вплоть до интонаций. – А тут неженатых даже за бугор не выпускают! Отстой!
– И че хорошего в этом?
– В чем? В том, что загранка не светит?
– Не…
– А, ты вот про что… Так постоянно с одним и тем же трахаться офигеешь!
– Угу… – промычал я в ответ, через силу изображая согласие.
На самом деле мне было настолько тошно, что я чуть не разревелся. А ведь понимал, что у Эльки я не первый. И не второй, и, скорее всего, даже не десятый! Наверное, просто гнал от себя такие мысли. Подобное состояние уже случалось со мной года три назад, когда в Локше из соседней колонии в побег рванули сразу четверо сидельцев. Причем ушли, зарезав двоих солдат и забрав автоматы. Тогда нас всех заперли по домам, отцы ушли шерстить тайгу, а матушка с женой старшины батиной роты все переживали, что тем зэкам терять нечего и они будут биться до последнего. А я, чтобы не думать о том, что папу могут убить, внушал себе, что этих отморозков обязательно если не наши застрелят, то сожрут волки. Кажется, у психологов это называется защитным барьером…
Вот такой я и выставлял, когда нет-нет, да и закрадывалась мысль насчет Канторовской и ее похождений до меня, а возможно – и параллельно со мной. Помню, однажды мы курили на перемене с Бобом, и он, как бы между делом, бросил:
– Элли герла четкая. В койке любого утомит!
– В смысле? – поначалу не понял я.
– В смысле, ей все мало. А как она орет во время этого дела: «Move it! Harder! More!»
Но и тогда я сделал все, чтобы пропустить все это мимо ушей, и главное – мимо сознания. Как же все-таки мы любим обманываться! И не только в детстве. Но, как говорил Анисимов: «Иллюзии рано или поздно рушатся вдребезги, столкнувшись с реальностью!»
Это столкновение и произошло благодаря Савельеву. Тогда, весной восемьдесят седьмого, намечался очередной сейшен у Боба, куда меня почему-то не позвали. Это и озадачило. А нехорошие предчувствия появились, когда случайно услышал, как Влад и Милюков обсуждали будущее мероприятие.
– У меня камера есть, – говорил Милюков.
– И я свою принесу, она почти что профессиональная, – отвечал Савельев. – С тебя только чистая кассета, а лучше две, ну чтобы про запас. А еще надо бы… – тут он заметил меня и замолчал.
«Интересно, что они там затевают?»
Выяснилось это очень скоро. Наверное, это и стало началом того, что впоследствии маман с бабушкой назвали катастрофой. Да еще обвинили в этом не кого-нибудь, а моего отца…
9
Нэсс замолчал, затем выбрался из-за стола и торопливо пошаркал в сторону туалета.
Следом поднялся и я, чтобы размять затекшую поясницу. За окном уже сияло солнце. Золотистый луч застыл отблеском на громоздившейся у подоконника причудливой когтеточке, чем-то похожей на цветок-вьюн. Столбики, обмотанные прочными, с пропиткой веревками, сменялись извилистыми тоннелями, лесенками и заканчивались наверху шикарным лежаком. Внизу, в основании, был не менее добротный и нарядный домик, обшитый каким-то дорогим материалом, напоминавшим бархат. Присев, я провел ладонью по мягкой, нежной поверхности – и тут же ощутил укол в районе запястья: кот, неслышно приблизившись, упер в мою кисть переднюю лапу и слегка выпустил когти. Зеленые глаза смотрели то ли сердито, то ли обиженно.
– Мря-а-ау!
Я убрал руку, и зверь тут же сменил гнев на милость, поощрительно потеревшись о ноги.
– Общаетесь? – появившийся в дверях Серый умильно уставился на своего любимца.
– Можно и так сказать, – отозвался я, растирая место, задетое Лоренцо. – Потрогал вот когтеточку, а он возмутился.
– Да, он такой, собственник. Не оцарапал, надеюсь?
– Нет, только уколол. Как выражается моя жена: когтистой лапою злодея…
– Точно! – Нэсс неожиданно хлопнул себя по лбу и метнулся к письменному столу.
Дернул ящик. Вытащил на свет пластиковую аптечку. Извлек оттуда маленький стеклянный тюбик. Откупорил, сунул внутрь шприц-ручку. Аккуратно сцедил пару капель и, задрав майку, воткнул в живот.
С минуту он сидел, прикрыв глаза, как наркоман, ждущий, пока доза всосется в кровь и унесет сознание в обители вечного кайфа. Затем встряхнулся и посмотрел сначала на кота, а затем и на меня, одновременно виновато и благодарно.
– Вот и не верь после этого в мистику. В то, что все в жизни предопределено свыше. Не встреть я тебя, однозначно бы запамятовал. Пришел бы из магазина, принял свои триста и завалился спать. И все…
– Что «все»? Ты на иглу подсел, что ли? – попробовал пошутить я.
– Ага. На инсулиновую. У меня же диабет. Доктора предупреждали, чтобы инъекции ни в коем разе не пропускал. Иначе сахарная кома… Ладно, давай за тебя, – Серый вновь спешно наполнил рюмки. – И за его высочество, – он погладил кота, который уже занял на софе свое место рядом с хозяином. – Если бы не вы – может, и не дожил бы до утра… Блин, совсем забыл! – он виновато обратился к питомцу. – Я же тебе вкусняшку прикупил.
Лоренцо, словно понимая, о чем идет речь, встрепенулся и поскакал в сторону кухни. Туда же заторопился и его то ли владелец, то ли вассал.
Некоторое время в комнату долетало требовательное мяуканье. Наконец неразлучная парочка появилась. Кот, продолжая протяжно орать, поставил передние лапы на стол, не сводя взгляда с рук хозяина, которые распечатывали упаковку вяленых колбасок. Пододвинув пустую тарелку, Вознесенский начал их поспешно крошить туда, одновременно мягко отстраняя зверя, которому не терпелось наброситься на вожделенное лакомство.
– Ну все, вот теперь давай, ешь, – проговорил Серый, отстраняясь, и тут же, спохватившись, извиняюще глянул на меня. – Ничего, что я так?
– Ладно уж, – я великодушно махнул рукой, наблюдая, как усатый, забравшись передними лапами на стол, с громким урчанием поглощает гостинец. – У самого двое котофеев. Правда, я своим никогда такого не позволяю.
– Да, наверно, так и надо, – не стал спорить Нэсс. – Только мне давно уже трапезу разделить не с кем. Никого не осталось, только вот он, – в который раз бывший приятель с нежностью посмотрел на кота. – Ну что, Лори, за тебя! – он снова опрокинул рюмку и замер в предчувствии новой волны алкогольной нирваны.
С минуту он молчал, блаженно прикрыв глаза, а затем оживился вновь.
– О чем я давеча говорил? Ах, да, что все предопределено свыше! Вот смотри: разминулись бы мы с тобой сегодня хоть на полминуты – и не попал бы ты сюда, не полез смотреть когтеточку, не задел тебя Лорик когтем… И ведь ты не сказал «цапнул», а именно – «уколол»! И только тогда я вспомнил об инсулине. Так и в остальной жизни… Если бы я не сбежал из той блатной спецшколы на Арбате, моя жизнь однозначно бы повернулась по-другому. И притом далеко не в лучшую сторону. А виной моего ухода стала не кто-нибудь, а Элли, моя первая и на тот момент единственная женщина.
Помнишь, я рассказывал про то, как у Боба по весне замутили тусовку, а меня не позвали? Так вот, я уже успел позабыть про ту вечеринку, но однажды Элли сама проболталась про нее. И не просто проболталась, а, как у вас, ментов, говорят, предъявила неопровержимые доказательства.
В тот день, а это была, разумеется, суббота, после школы мы с Элькой отправились к ней. Как водится, приняли для тонуса, включили видак и вскоре стали повторять в реале то, что творили на экране актеры. А вытворяли они будь здоров чего – в этот раз порнуха оказалась забористой! Когда же в финале главная героиня стала развлекаться одновременно аж с четырьмя любовниками, Элли сокрушенно вздохнула:
– Эх, надо было кого-нибудь еще из наших пригласить!
– А ты выдержала бы? – я принял эти слова за шутку и решил поддержать ее. – Коньки не откинула бы от стольких сразу?
– Фигня! – пьяно хмыкнула подружка.
– Ну, пока не попробовала, все фигней кажется…
– Ха! – одноклассница снова осклабилась. – Думаешь, нет? На что спорим?
Не дожидаясь моего ответа, она поднялась, выползла из комнаты и спустя минуту вернулась с видеокассетой. Нетвердой рукой вставила в магнитофон, ткнула кнопку воспроизведения.
…Элька не соврала. То, что я увидел на экране, вполне могло конкурировать с заграничной порнухой. Нет, не по качеству съемки и исполнения – подростки с любительской камерой никак не могли сравниться ни с профессиональными операторами, ни с матерыми, натасканными актерами. А вот по качеству жести – вполне. В этом не уступали друг другу ни Боб, ни Савельев, ни еще двое пацанов из нашего класса и один из параллельного, вытворявшие с Элли нечто запредельное. А она лишь пьяно ухмылялась и изо всех сил старалась изобразить африканскую страсть… От увиденного меня вырвало прямо в гостиной.
Я не помнил, как оказался дома, а ведь от «Смоленской», где жила подружка, до «Октябрьского поля» надо было ехать на метро, притом с пересадкой. Как меня, пьяного вусмерть, не загребли менты, до сих пор не пойму. Мать потом рассказывала, что когда отворила дверь, я просто рухнул через порог…
Все воскресенье меня истязало похмелье. Но больше всего мучили мысли о том, как я войду в класс после того, что увидел и узнал. Я был готов убить Боба, Влада и остальных… Хотя, с другой стороны, разве Элли строила из себя верную однолюбку? Сколько раз она сама рассказывала мне про свои постельные похождения! А сколько раз подруга прозрачно намекала, что обычный секс один на один не идет ни в какое сравнение с групповухой? А тот же Милюков, разве он не давал понять, что не раз наведывался в гостеприимную Элькину плоть? И вообще, разве мы всей нашей компанией не мечтали о том, что свободные отношения гораздо лучше: ни тебе клятв, ни обязательств?
Конечно, тогда, в седьмом классе, я думал иными словами, но смысл был примерно таким.
Наутро я потопал на учебу с большим опозданием. Еще подходя к школе, я увидел Элли, которая нервно курила, явно кого-то высматривая. Завидев меня, призывно замахала:
– Хай!
Когда я подошел, она протянула мне нераспечатанную пачку «Кэмэла» – моих любимых в ту пору сигарет.
«Небось специально надыбала. Сама-то «Пелл-Мелл» курит!»
– А я, честно, чуть на измену не села, – дождавшись, пока я сделаю первую затяжку, затараторила Канторовская. – Думала, ты в реале коньки отбросишь. У тебя вид был, как у зомби из «Апокалипсиса»! И с чего бы? Ты раньше от вискаря не рыгал…
Я промолчал в ответ.
– Ты хоть как, нормально доехал? – продолжала расспрашивать меня Элинка. – Остался бы у меня, Софка все равно только вчера вечером домой пришкандыбала. А твоим бы я сама позвонила…
Софкой подружка называла свою бабушку. Вообще в мажористых семьях дедов и бабок величали исключительно по имени, как друзей-ровесников. Обратиться иначе в их кругах означало показать себя отсталым быдлом.
– Вчера тебя сильно колбасило? – стряхнув пепел, одноклассница вновь воззрилась на меня. – Дома родаки мозг не выносили?
– Да так, – неопределенно ответил я, догадываясь, что ее интересует совсем другое.
Еще минут пять Элинка трепалась о разной ерунде, время от времени бросая на меня испытующе-вопросительные взоры. Пока наконец не решилась.
– Слушай, – медленно, чуть ли не по слогам проговорила она. – Ты своим про вчерашнее не рассказывал?
– О чем? О том, что я у тебя нажрался? Или про то, что у нас еще было?
– Да это чухня! – фыркнула Элли. – А то твои не знают, что ты бухаешь и трахаешься!
– Тогда про что? Про этот, как его… Группешник?
– И он, в общем-то, фигня полная! Подумаешь… Ты, главное, про кассету никому не трепанул?
– Не…
– Фу-ух! – Элинка выдохнула так смачно, что на пару секунд ее лицо исчезло за облаком табачного дыма. – Слава Фрейду! А то я уж думала пленку по-быстрому изрезать и в унитаз на фиг. И Джона предупредить – он наверняка себе копию записал.
– Джона?
– Ну дядьку Влада. Который на «Мосфильме» работает. Он, кстати, и снимал нас на пару с Кренчем из параллельного. А потом у себя на работе с двух кассет смонтировал.
Мне снова стало дурно. Я представил взрослого, и, возможно, даже старого мужика, который запечатлевал, как куролесят малолетки. А может быть, не только снимал…
Не знаю, что отразилось на моем лице, но Элли как-то сразу подобралась и вновь вкрадчиво заворковала:
– Между прочим, Влад сначала хотел и тебя на сейшен пригласить, но я отговорила. Ты же пока, Серж, извини, не продвинутый. А еще хочешь актером стать!
– Это-то здесь при чем?
– Ну ты даешь! Ты знаешь, что артист в первую очередь должен уметь полностью раскрепощаться? Во всех смыслах! И уметь на камеру все!
– У нас вроде порнуху не снимают…
– Пока! Подожди, все о’кей будет. Совок гребаный скоро кончится!
Поразительное дело! Больше всего тогдашними порядками возмущались те, кто катался как сыр в масле. Слово «совок» я впервые услышал в доме родителей матери на Октябрьском Поле, от бабушкиных гостей. Как сейчас помню: собирались у нас в гостиной расфуфыренные молодящиеся дамочки и их не менее лощеные кавалеры. И вот, дымя импортными сигаретами и попивая редкие зарубежные виски и аперитивы, они крыли на чем свет стоит «эту страну».
Что уж говорить об английской спецшколе на Арбате! Мои одноклассники твердили то же самое, только не с брезгливостью, как взрослые, а с подростковой максималистской ненавистью.
Помню, как в начале того же восемьдесят седьмого мы смотрели у Боба «Рэмбо-2», где отважный Джон, досрочно освобожденный из тюрьмы, летит во Вьетнам и круто мочит местных, а также помогающих им советских солдат. Когда Сталлоне лихо расстреливал в джунглях русских десантников, одноклассники хлопали в ладоши и кричали: «Йес!» А ближе к концу фильма, где непобедимый Сильвестр сумел взорвать наш вертолет, все как один аж взревели и спешно полезли чокаться бокалами.
Даже тогда, в неполные четырнадцать, для меня это было как-то запредельно. А тут еще Савельев, заметив, что я не ору от радости в унисон со всеми, окликнул меня:
– Ты чего, Серж? В смысле, что такой надутый?
– Перебрал, кажись. Не надо было вискарь с бренди мешать, – соврал я.
Как же в нас живуч этот страх – оказаться не таким, как все!
И все-таки, очевидно, рубеж был пройден. Если раньше я убеждал себя, что все идет по плану, как пел незабвенный Егор Летов, что продвинутые люди и должны так мыслить и так поступать, то теперь все больше чувствовал неприязнь к школьной тусовке. Нарыв лопнул на майских праздниках, когда мы вновь собрались у Милюкова посмотреть очередную новинку, только-только снятую в Штатах. Называлась она «Рожденный свободным».
Начиналось все с вида какого-то заброшенного селения, которое тут же обозначили титрами: «Деревня Виктор. СССР». Следом начали чередоваться кадры: бежит стадо то ли лосей, то ли оленей, а перед ними по полю несется молоденькая девчонка. Судя по всему, она убегает от этих взбесившихся животных, но тут ей наперерез кидается толстый усатый мужик, валит ее, душит и добивает ножом. И сразу же после этого вновь идет текст: «Железный занавес России простирается на тысячи миль по Европе. В некоторых местах он сильно укреплен. В некоторых местах он состоит лишь из изгороди из колючей проволоки. Нередко происходят случайные пересечения границы…»
Ну а дальше пошло-поехало. Четверо друзей-америкосов, приехавших развлекаться в Финляндию, случайно забредают в лес, переходят кордон и попадают в деревню Виктор. Там они понимают, что сделали что-то не то и за нарушение границы могут оказаться в советской тюрьме, где не будет ни чипсов, ни «кока-колы». В этот-то момент их и вяжут местные мужики с ружьями и вилами. Но ведут почему-то не в милицию, а в церковь. Пленников ставят на колени и готовы вот-вот пристрелить, прямо во время службы. Но тут в храм пробирается отставший от друзей и потому не попавший в плен их четвертый приятель, вооруженный арбалетом, меткой стрелой убивает настоятеля и вызволяет дружков.
Чудеса продолжаются. В сельмаге, среди пустых банок, лихой квартет обнаруживает ящик с динамитом. В это же время в деревню Виктор прибывают военные и начинают охоту на пришельцев. Но отважные американцы, в которых русские не могут попасть, даже паля из автоматов в упор, сметают заслоны неприятеля и захватывают грузовик. Начинается погоня. Уходя от преследователей, янки вламываются на кладбище и сносят грузовиком могильные кресты. Покружив по погосту и сровняв с землей все, что только можно, четверка вновь возвращается в деревню. Швыряя динамитные шашки, они разносят село полностью: на экране видно, что все строения полыхают огнем, а на земле штабелями лежат трупы военных и местных жителей.
Победив всех, лихая четверка отправляется по направлению к границе. Но, заплутав, выходит к железнодорожной станции, которую охраняет усиленный караул солдат. Они-то и пленяют незадачливых рэмбо. А потом конвоируют их в здание, напоминающее деревенский дом культуры, на котором почему-то написано «Рабочий лагерь строгого режима имени Виктора».
Оттуда они вскоре и уходят в побег, прихватив с собой одну из заключенных девушек-сокамерниц. Но в самом конце пути, когда остается преодолеть лишь рубеж колючей проволоки, попадают в засаду. Из четверых в живых остается лишь один да его подруга-арестантка. И этот уцелевший янки начинает мстить. Громит лагерь, заодно наведавшись на склад, где захватывает целый арсенал, включая гранатометы, огнеметы и базуки. Ну а дальше начинается сущий экшен: стрельба, взрывы, погони, вокруг все полыхает, а то и вовсе рассыпается в прах, как при землетрясении. И сквозь этот кошмар, опять же на захваченной машине, лихо мчится герой-американец, тараня и снося пограничные шлагбаумы, кордоны, заставы. И в конце концов прорывается в Финляндию.
Финальные титры идут на фоне последних кадров, где отважный штатовский студент со своей подругой топают по снежному полю в заново обретенный свободный мир.
Когда кино закончилось, в глазах Элли и еще пары девчонок из нашего класса стояли слезы умиления. Да и пацаны заметно расчувствовались. Лишь меня разбирал гомерический хохот.
– Серж! С чего тебя так плющит? – вытаращилась на меня Элли.
– Это просто финиш! – кое-как отдышавшись, вымолвил я. – Такой хрени я еще не зырил!
– Ты о чем?
– Об этом, – я кивнул на экран.
– Ты хочешь сказать, что в «Рожденном» все неправда?
– Однозначно.
– Ты просто дальше Москвы не выезжал, – уверенно произнесла другая наша одноклассница. – Там везде такая жуть.
– Ха! Да я до одиннадцати лет вообще в тайге жил!
– Ну это ты пургу гонишь! Где жил, в берлоге с медведем?
– В поселке, где часть отца стояла. И еще до фига где бывал! И зоны тоже видел: их таких, как в этой штатовской лабуде, ни фига не бывает!
– А какие же они бывают? – присоединился к разговору Златкин.
– А такие! Бабы и мужики вообще в отдельных зонах сидят! И с оружием никто из охраны внутрь не ходит. Только по периметру на вышках с автоматами стоят!
– Че-то ты гонишь…
– Не гонит, – медленно произнес Боб, до сей поры молча наблюдавший за нашей перепалкой. – У него же фатер зону охранял. Так ведь, Серж?
Как раз накануне этой вечеринки в Москве проездом оказался отец. Матушка с бабкой наотрез отказались принимать его дома. Тогда батя, вызнав, в какой школе я учусь, подошел туда, подгадав как раз к концу уроков. Приезжал он, кстати, поступать в академию, куда наконец-то ему дали направление, после того как он искупил свою вину командировкой в Чернобыль. Появился в нашем школьном дворе, разумеется, в форме. И кто-то, скорее всего из взрослых, сразу определил в незваном госте по краповым петлицам и околышу на фуражке, офицера-конвойника.
– Да! Охранял! – произнес я. – И что?
Мое состояние в тот момент было как у мошенника, чей обман неожиданно вскрылся. И одновременно с трусливым стыдом меня переполняла злость: а почему я должен стыдиться, что мой батя конвойник? Не педик же, в конце концов, как старший брат того же Русика, студент консерватории, чуть ли не в открытую живущий со старым профессором?
Об этом я знал от своих одноклассников. Но если в прежней школе о гомиках говорили с отвращением, как о чем-то мерзком, то на Арбате над всеми этими добродушно и понимающе потешались. А Элли как-то и вовсе обмолвилась, что однополая склонность – первый признак таланта, если не гениальности.
– И что? – вновь повторил я уже с вызовом.
– Да так, все с тобой ясно. И с твоим ментом-фатером тоже, – уничижительно хохотнул Златкин.
Его лыбящаяся рожа окончательно добила меня.
– Лучше ментом быть, чем в зад долбиться, как твой братец! – залепил я.
Презрительные смешки и шушуканье вмиг смолкли. Одноклассники уставились на меня, как если бы я сотворил нечто запредельное. Ну, например, вышел на середину гостиной, снял штаны и справил бы нужду на глазах у всех.
Естественно, меня выставили взашей. Но этим дело не закончилось. Уже с понедельника весь класс объявил мне бойкот. Да и в школе со мной практически перестали разговаривать. Даже учителя обращались ко мне нехотя, ни разу не назвав ни по имени, ни по фамилии. И я понял, что тут, на Арбате, я больше не выдержу.
Поначалу я представлял, что как-нибудь доберусь до дедова охотничьего «Зауэра», который хранился в самом настоящем, полтора метра высотой, сейфе в его кабинете. Принесу в школу и устрою там нечто вроде американского блокбастера в реале!
Конечно, это были только мечты. На деле же я хотел попросить маман перевести меня обратно в прежнюю школу. Но тут же понял, что она выдаст в ответ: «Как ты только можешь об этом думать?! Мы сделали почти невозможное, чтобы ты учился в нормальном месте, с приличными ребятами!»
Нет. Этот вариант отметался с ходу.
А потом я понял, как смогу осуществить все задуманное. В том числе и свою жестокую месть и Бобу, и Русику, и Элли, и всем остальным.
И вот настал тот день, когда я оказался в кабинете деда…
10
Нэсс вновь замолчал, а затем в который раз наполнил рюмки.
– Знаешь, у нас в институте был такой тост: за сбычу мечт! Да-да, какой-то шутник специально придумал его так нелепо и косноязычно, – он расплылся в ностальгирующей улыбке. – Вот скажи, у тебя все получилось, что задумывал?
– Не сказать, чтобы все, но в целом жизнью доволен.
– А вот я не задумывал, а знал. Знал, что обязательно выйду на сцену. Правда, даже представить не мог, что путь туда мне проложит мой новый приятель Вадик, имеющий такое же отношение к искусству, как испанский летчик к реставрации Петродворца!
Все началось с того, что я подружился с ним с первым, когда перешел в школу на Нахимовском. Вадик меня и уговорил заниматься вместе с ним борьбой в знаменитой спортшколе в Теплом Стане. Вообще-то, туда принимали лет с десяти-одиннадцати, но приятель уломал тренера, и тот разрешил мне приходить.
