Константин Александрович Алексеев
Чужой
Смартфон вновь ожил. Глянув на экран, я не сдержал усмешки:
«Та-ак… Вот и ты, друг ситный, уже в курсе!»
– Не отвлекаю тебя?
– Нисколько. Я как раз пока один.
– А друг наш где?
– В магазине. Корм для своего кота выбирает. А может, и кошки – я не интересовался.
– А как он сам?
– А тебе Ларионова не доложила, что ли? – я не сдержал сарказма.
– Да, поведала, – собеседник чуть помолчал. – Так не знаешь, где он сейчас, как?
– Судя по виду, не очень. Скорее всего бухает. Сидит на мели, – точно так же, как и десять минут назад, повторил я.
– Это я уже знаю.
– А про остальное сам пока не ведаю.
– Слушай, а ты не мог бы выяснить его теперешние контакты? Хотя бы телефон…
– Думаешь, он станет с тобой разговаривать?
– Кто его знает… Тебя же он не послал куда подальше, так?
– Это верно, – согласился я. – Даже вроде бы обрадовался.
– Ну вот видишь. А по идее, не должен был.
– Действительно.
– Хотя, с другой стороны, вспомни, когда он в последний раз на публике появлялся? В интернете или еще где?
– Да с год назад, наверное, или больше.
– И в труппе «Аптеки» уже не числится. А главное, когда на Украине в феврале прошлого года все началось, он же ни разу не высказался по этому поводу. Все его дружки-приятели больше года визжат из каждого утюга: «Нет войне!» – и тому подобное. А он?
– А он исчез. Отовсюду. Кстати, и страницы свои, что «ВКонтакте», что в остальных соцсетях, поудалял. А насчет «Аптеки»… Судя по его виду, он нигде не числится, – усмехнулся я. – Вопрос только, на что живет?
– Вот-вот. Ты уж там, если нетрудно…
– Уже! – я попытался придать голосу снисходительный пафос, какой проскальзывает у бывалого, предусмотрительного человека. – Только что проспонсировал ему кошачий корм почти на две штуки!
– А вот это ты молодец! – обрадовался собеседник. – В общем, прошу тебя: будет возможность, поговори с ним по душам, а если не получится, то хотя бы телефон запиши…
– Будет сделано! – шутливо отчеканил я.
«Да что это происходит! Всем до смерти интересно, что с этим кренделем! А вот и он наконец!»
– А вот и я, – в унисон моим мыслям произнес Нэсс. – Ништяков своему подкупил, – бывший приятель качнул прозрачным пакетом с консервами, сухими колбасками и другим кошачьим лакомством. – Да… – опомнился он. – Спасибо тебе, Саныч. Я просто сейчас на мели. А за квартиру только в начале мая получу…
– За какую? На Нахиме?
– Той давно нет. Когда матушки не стало, батяня, то есть отчим, – лицо Серого скривилось, словно от зубной боли, – почти все себе захапал. После продажи той хаты мне денег осталось только на две «однушки» в этих краях.
– Так ты, значит, тут теперь живешь? – поинтересовался я.
– Нет, здешнюю я сдаю, а обитаю в Курьяново. Ну, где еще пару лет назад станцию построили, знаешь?
– Знаю. И давно ты там?
– В семнадцатом переехал, в сентябре.
– Выходит, мы с тобой одновременно жилье сменили, – покачал головой я и подумал: «Надо же – за все эти годы не разу не пересеклись, хотя живем почти рядом!»
– Ты сейчас куда? Домой? – между тем спросил Нэсс.
– Да собирался вот.
– Я тоже. А то мой там мается. Он одиночества не выносит. Знаешь, больше всего боялся, когда мобилизацию объявили, что меня загребут за компанию! Только и мучился: как он, с кем, бедный, останется?
– Расслабься, ты по возрасту не подходишь. Да и по здоровью тоже, – я скептически глянул на отечное, явно больное лицо бывшего приятеля.
– Кто его знает! Писали, что и многодетных, и даже калек пачками гребли… Ладно, чего это я… А у тебя, смотрю, тоже дома зверье? Кошак? Ты ведь, кажется, все время сибиряков держал? – бывший приятель сыпал вопросами, словно хотел заболтать, оттянуть момент расставания.
– Два кота. Сибиряк и беспородный. Вернее, помесь с мейн-куном.
– А вообще, как сам? Сколько мы с тобой не виделись? Лет восемь?
– Девять.
– Да, тогда как-то все получилось не айс, едрен-шмон. Надо бы нам с тобой по-хорошему посидеть, поговорить… Ты на выходных не работаешь?
– Нет. Но буду занят.
– А потом всю неделю пашешь?
– Естественно.
– Вот так и живем, – вздохнул Вознесенский. – Все в спешке, все в суете. А перемолвиться даже парой слов не получается… – эти слова он произнес по-особенному, явно цитируя кого-то из героев пьес. – Слушай, а сейчас ты сильно спешишь?
– Не особо.
– А то, хочешь, зайдем ко мне? Посмотришь хоть мои апартаменты. Посидим, поднимем по чарке. У меня, правда, не особо чего есть, но купим: ты же меня выручил, – он кивнул на пакеты с кормом. – Теперь до квартирных однозначно доживу!
Нэсс переступил с ноги на ногу и как-то робко посмотрел на меня. Несмотря на то, что он был выше почти на голову, глядеть у него получалось снизу вверх, как у провинившегося ребенка на взрослого. Но даже не это поразило меня. Глазами, да и всем своим обликом Серый сейчас напоминал Грома, минно-разыскного пса из части, где я когда-то служил. Несмотря на свою солидную и отчасти грозную кличку, овчарка имела спокойный и даже робкий нрав. Хозяином собаки был суровый и взыскательный прапорщик. Если он был почему-то недоволен подопечным, то не ругал его, а демонстративно не обращал на него внимания. И бедняга Гром, поджав хвост, вертелся вокруг своего повелителя, нервно переминаясь на лапах, виновато пытаясь заглянуть в глаза… Подобный взгляд был сейчас и у Серого.
Телефон, который все еще оставался в руке, коротко дрогнул и тренькнул. Глянув на экран, я обнаружил сообщение от Сбербанка: «Перевод от …» Следом пришел еще один месседж, на этот раз в «Вотсап». «Я тебе подкинул немного. Помоги ему, если нужно».
В конце текста отправитель поставил смайлик, означавший «спасибо».
«Ничего себе! Почти вдвое больше, чем я за корм заплатил!»
– Что ж, давай зайдем, – наконец ответил я. – Только лучше заедем. До тебя ведь остановок десять пилить?
– Одиннадцать, – уточнил Серый.
Усевшись в автобус, мы как-то сразу замолчали. Вознесенский достал из кармана старый, с треснутым экраном смартфон и уткнулся в него. Я же, в свою очередь, сделал вид, что тоже роюсь в телефоне, исподволь наблюдая за бывшим приятелем.
Нет, он нисколько не походил на себя прежнего. Было в нем что-то от затурканного жизнью работяги из девяностых, когда месяцами не платили зарплату, выгоняли на неопределенный срок в отпуска за свой счет, и недавний добытчик, превратившись в невольного трутня, тихо садился на стакан. Но квасил не запойно, а исключительно по вечерам, принимая свои триста граммов в одиночку. А на ворчание жены лишь вздыхал и виновато опускал взор. И появлялась в мужике какая-то усталость, надломленность. Именно такая сейчас явственно просматривалась в Нэссе.
Когда проезжали мимо монастыря, я нарочито перекрестился, покосившись на Серого, ожидая увидеть на его лице раздражение или в лучшем случае равнодушие, но он неожиданно вслед за мной осенил себя крестным знамением. Нэсс, который в свое время чуть ли не публично отрекся от Церкви!
«Однако!»
Доехав до «Батюнинской» и закупившись в ближайшем магазине, мы прошли чуть вперед и оказались на небольшой тихой улочке. По обеим ее сторонам тянулись старинные двухэтажные домики с лепниной, почти все нежно-медового цвета. Лишь крайний из них был выкрашен в бледно-розовый.
– Вот он, мой особняк, – кивнул на него Нэсс.
Едва мы вошли в подъезд, как из-за ближней двери раздалось громкое, отрывистое мяуканье, чем-то напоминавшее собачий лай.
– Он у меня такой. Я еще к дому подхожу, а его светлость уже чует, – с нежной гордостью сообщил Вознесенский, отпирая замок. Потянул дверь, шагнул и чуть было не споткнулся об вертевшегося у порога длинного полосатого кота.
Замяукав еще пронзительнее, зверь заурчал, обернулся вокруг ног хозяина, а затем, вскочив на банкетку под вешалкой, требовательно возложил передние лапы на бедро Сереге.
– Подожди ты, дай хоть раздеться! – попросил тот питомца, но полосатый заголосил так протяжно, что Нэсс сдался и взял его на руки.
Приставала тут же обхватил его лапами за шею и стал тереться мордой о лицо, словно хотел забодать. А Серый в ответ бережно прижал его к себе, гладя по загривку и почесывая за ухом. Лицо моего школьного знакомца в этот момент выражало нежность и вину, как у приходящего отца, наконец-то вырвавшегося проведать соскучившегося сынишку.
Изурчавшись и истеревшись, кот наконец позволил спустить себя с рук и обратил внимание на меня. Вновь запрыгнув на лавку, зверь требовательно и пытливо воззрился, чутко шевеля ноздрями, а затем вновь издал протяжный звук, чем-то похожий на сигнал клаксона допотопных автомобилей.
– Это он здоровается с тобой, – перевел с кошечьего Нэсс. – Вроде как знакомиться желает.
– И как же его зовут?
– Лоренцо. Не забыл еще Шекспира?
Котофей старательно и с интересом обнюхал меня, подставил потрепать заушину, а затем переключил внимание на сумку, явно пропахшую моим домашним зверьем. Исследовав ее, стал тереться об нее подбородком и ушами.
– Это он, типа, твоим послание передает, – пояснил Вознесенский. – Обычные, сам знаешь, как метят, а кастраты вот так вот… Да ты не разувайся, не надо! – заметив, что я собираюсь снять кроссовки, запротестовал он. – У меня не убрано. Все, понимаешь, никак не соберусь. Лучше сходи руки сполосни, а я пока на стол соображу.
Пол и впрямь не блестел чистотой. Не лучше выглядела и грязно-белая плитка в санузле. Похожая картина была и в продолговатой, с высокими потолками комнате: те же беспорядок и запущенность. Не спасали положение и добротный, очевидно, не так давно сделанный ремонт и мебель, старинная, отреставрированная, словно перекочевавшая сюда из позапрошлого века. Лишь высокий современный шкаф-панель да уходящие под потолок причудливые когтеточки выпадали из общего плана.
Нынешнее жилище Нэсса отличалось от прежнего еще и тем, что на стенах не было ничего из его прошлого. Там, на Нахимовском, в комнате Серого все было увешано разнообразными афишами «Особого перевала», с эпизодами из фильма, где на первом плане был изображен главный герой в исполнении Вознесенского: с наушниками, ловящий в эфире переговоры врага, с автоматом наперевес, отбивающий атаку на заставу, с ножом у горла, в свои последние секунды жизни. На стенах, книжных полках теснились фотографии: Серега на сцене в роли Гренгуара, в компании известных актеров во главе с самим Никитой Михалковым, в обнимку с вечно молодой Эвелиной Казуровой.
Теперь Нэсса не было нигде. Абсолютно. Зато присутствовал кот. На стене висел календарь с изображением Лоренцо на фоне морского бриза. Запечатлел его явно профессионал: с выгодного ракурса, с мягким освещением, благодаря чему усатый-полосатый стал похож на рысь или тигра диковинной расцветки. На книжной полке красовался другой снимок. Там питомец Серого возлежал на нарядной подстилке, положив на лапы свою вытянутую ушастую голову с какой-то не кошачьей, а человеческой печалью в глазах. И даже на письменном столе стояла фотография в узорной рамочке, где зверь крепко спал, вытянувшись во всю длину.
Да, похоже, кот в этом доме занимал главное место. Все человеческое: диван, стол, стулья, шкафы – было пыльным и неухоженным. Зато когтеточки, домик, лежаки, игровые треки, плюшевые тоннели и даже миски для корма казались только-только купленными и, судя по виду, прилично дорогими. Казалось, хозяин дома тут Лоренцо, а Нэсс состоит при нем в качестве прислуги-приживалки.
Нэсс, который, сколько я его помнил, никогда не питал особой любви к зверью.
5
Серый появился в комнате с подносом, который держал, как заправский официант, на растопыренных пальцах. Быстро расположил на столе тарелки с нарезками, овощи, две пиалы с маринованными грибами и огурчиками. Расставил рюмки, стаканы и вновь убежал в сторону кухни. Пока он гремел посудой и хлопал дверью холодильника, в комнате возник Лоренцо. Поведя полосатой вытянутой мордой, он резво вскочил на диван, поставил передние лапы на стол и начал тыкаться носом в еду.
Я хотел было шугануть наглеца, но меня упредил Нэсс, появившийся в дверях:
– Не трожь его. Он только понюхает, а есть не будет. Наша светлость таким не питается.
Последнюю фразу бывший приятель произнес с какой-то извиняющейся нежностью, как будто бы просил прощения за проказы несмышленого ребенка. Погладил кота, Следом водрузил на стол пузатый графин с перелитой в него водкой.
– Ну, вроде все, – с удовлетворением в голосе произнес он. – Кстати, знаешь, как они раньше назывались? – кивнул он на вместительную граненую рюмку из толстого стекла, поставленную передо мной.
– Лафитник.
– Верно. А ты в курсе, что в старину в них подавали водку самому дорогому гостю?
– Намекаешь, это типа мне такая крутая уважуха?
– Не намекаю. Просто рад тебя видеть. Честно, – повторил он и, разлив водку, с ходу махнул ее.
Выпив, Нэсс еще с минуту сидел с полуприкрытыми глазами. Его бледное, с нездоровой синевой лицо начало розоветь, как картинка на мониторе, когда в настройках прибавляешь яркости.
– Все, вроде начало отпускать, – пробормотал он. – А еще говорят, что, мол, водка – яд… Да ни фига подобного! Я, когда сердце прихватит, только ей и спасаюсь. Ну что, давай за встречу, что ли? А то мы первую как-то без тоста, не по-человечески…
Вновь опрокинув рюмку, Серый опять погрузился в свою причудливую медитацию. Когда же он открыл глаза, в них появился забытый блеск. Как у того, прежнего Нэсса.
– Сколько же мы не виделись? – как давеча у магазина, переспросил Серый. – Девять лет? Да, вот как бывает, едрен-шмон!
– Ну так это по твоей инициативе мы не общались.
– Это да, – вздохнул Нэсс.
– Так кто же виноват? Ты же решил новую жизнь начать, верно? Все что раньше, – за борт, чтобы не компрометировать себя приятелями-ватниками перед вашими рукопожатными, так?
Вознесенский молчал.
– Вот только жизнь, зараза, по-другому повернулась, – продолжал я. – Сначала обласкали, приветили, а потом, видно, что-то пошло не так! Где они были, твои соратники по борьбе, когда тебя отчим с квартирой кинул? Почему не забили во все колокола? Почему не наняли в адвокаты Резника, Кучерену или, на худой конец, Падву? Как позволили тебе перебраться в эту хибару в кукуево-тутуево?
– Ну эту, как ты говоришь, хибару я себе сам, положим, выбрал. Двенадцатиэтажку под сдачу определил, а в этой решил жить. Как-никак старина. Зайдешь, и как будто бы в позапрошлый век попал.
– Неужели? И все остальное тебя тоже устраивает? Тебя, который с пеленок как сыр в масле катался: импортная жвачка, шмотки, видак, спецшкола и…
– А вот тут ты не прав, – неожиданно перебил меня Нэсс. – Не с пеленок. И жвачек со спецшколой у нас в тайге не было.
– В какой еще тайге?
– В обыкновенной, под Ухтой.
– А ты-то там с какого перепугу оказался?
– Батя мой там служил. Да, батя, – повторил Серый. – Он, папаня мой настоящий, чтобы ты знал, конвойной ротой командовал при зоне.
– Так он у тебя из наших? Ну, то есть «вэвэшник»3 был?
– Из них самых. Саратовское училище заканчивал.
– А как же… – у меня в голове не укладывалось, как могла до болезненности аристократичная Стелла Николаевна связаться с простым воякой и укатить с ним в таежную глушь. Да и где они могли познакомиться?
– А так, – угадал мои мысли Нэсс. – Угораздило мою матушку перед последним курсом в институте съездить в деревню под Чехов. Там у ее подруги тетка жила. Ну и решили вместо надоевшего моря отдохнуть на лоне природы. На свежем воздухе, как говорится, и парном молоке. А дед с бабкой сдуру отпустили ее. Вот там они и встретились: папаня-то мой местный был и тоже на каникулы приехал из своего Саратова. Ну а там, как водится, втрескалась в него до потери пульса…
Я кивнул, представив юную Стеллу Николаевну, которой порядком поднадоели однокурсники из Иняза, этакие самовлюбленные маменькины и папенькины сынки. А тут, в какой-то деревенской глуши, встречается бравый курсант, без пяти минут офицер, весь такой самостоятельный и мужественно-загадочный. Как тут не потерять голову, не ослушаться родительской воли и не убежать с любимым на край света!
– Я, чтоб ты знал, даже родился в санчасти при колонии, – между тем продолжал Серый. –Когда у матери начались схватки, как раз неожиданно оттепель наступила, и по проселку из нашей деревеньки под названием Локша в райцентр, где был роддом, только на тракторе и можно было проехать. Так что принимала меня фельдшерица, которая, кроме как зашивать вскрывшихся зэков ни фига не умела. Но я как-то умудрился вылезти на белый свет и выжить. И детство провел в такой дыре, что тебе и не снилось. Ты, наверное, и знать не знаешь, что такое деревушка, в которой единственная достопримечательность – колония?
– Ну, не совсем…
– Ах да, забыл! Ты, помнится, рассказывал, что твои родаки летом вместо морских курортов на байдарках в компании таких же чудиков по всякой глуши плавали.
– Точно, – подтвердил я. – В том числе и в ваши края, где сплошные зоны. Мы однажды даже в столовке для бесконвойников обедали.
– Все равно это не то. Одно дело из лодки походя зырить, а другое – жить. Когда ты зимой от холода околеваешь, а чуть потеплеет, так тебя туча мошкары поедом жрет! Помню, когда как-то летом на каникулы в Златоглавую к бабке с дедом приехал, так несколько ночей заснуть не мог: никто над ухом не жужжит, не кусает. А еще фигел очень, что на улицах люди в штатском ходят и без конвоя.
А жили мы знаешь как? Не лучше, чем зэки в бараке! Хотя нет, наша халупа была похуже: половина древней бревенчатой избы, которую мы снимали. Полкомнаты – здоровенная печь, которая больше чадила, чем грела, да три ржавые солдатские койки. Две, сдвинутые по одну сторону печки, там предки спали, и одна по другую – моя. Я, едрен-шмон, шесть месяцев в году, не раздеваясь, дрых под двумя одеялами и списанным караульным тулупом. А иначе бы от холода окочурился. Ну, как я тебе картинку нарисовал?
– Жесть, – покачал головой я, недоумевая, как в подобных условиях могла существовать утонченная, привыкшая к городским удобствам Стелла Николаевна.
– Вот-вот, – подтвердил Вознесенский и, вновь влет угадав мои мысли, изрек: – Мать тоже моя всю жизнь с ужасом вспоминала те годы. Вместо того чтобы после диплома идти работать в Патриса Лумумбы, куда ее должны были распределить благодаря связям деда, она сама напросилась в тайгу, учить английскому детей конвойников и уркаганов. Тех самых, которых батя мой стерег. Многие из заключенных, кому посчастливилось, отмотав две трети срока, сумели перейти на поселение. Ну, то есть жить не в бараке за тремя рядами колючей проволоки и под прицелом часовых на вышках, а в поселке, без конвоя. Где часто сходились с местными бабами – так и оседали.
Кто-то брался за ум, а кто-то продолжал шаромыжничать, сев на шею жене. Как тот же Сивый, отец моего одноклассника Жеки Падунца. Его сынку тогда шел всего тринадцатый, но он успел нахвататься от своего папаши и его дружков зэковских замашек. Собрал вокруг себя еще троих пацанов, отпрысков таких же отпетых урок-алкашей, и подбивал их на всякие пакости, а себя, прикинь, заставлял величать не иначе как Ханом – в честь «смотрящего»4 местной зоны.
Вот этот самозваный малолетний Хан и решил терроризировать нас, детей конвойников. И так получилось, что в нашем пятом классе из таковых оказался один я. Короче, начали ко мне эти четверо докапываться. Вначале потребовали ежедневной дани – двадцати копеек, что на завтрак родители давали. Когда же я послал их куда подальше, то налетели всей кодлой. Тогда меня спасла завуч, заглянув на шум в наш мальчишеский туалет. Следом примчалась матушка и даже пыталась отчитать Падунца с дружками, но… Маман хоть и достаточно пожила к тому времени в здешних местах, но так и не избавилась от своей непроходимой интеллигентности. И вместо того чтобы пригрозить этим уродцам, пыталась взывать к их совести, так и не поняв, что это понятие отсутствует у подобных особей на генетическом уровне, как хвост у макаки. Так что стоит ли удивляться, что через несколько дней они вновь накостыляли мне, и куда хлеще.
На этот раз они подловили меня по дороге домой, в глухом проулке. Я не помнил, сколько раз меня сшибали с ног, пиная, как мяч, под злорадные выкрики Жеки:
– А ну еще разок наподдай! Пусть знает, ментеныш!
Знаешь, тогда мне впервые захотелось умереть. Сдохнуть в неполные двенадцать лет. Чтобы никогда не чувствовать того, что испытал в тот день! Это было сродни тому, как если бы ты рухнул в пропасть. И у тебя только одно желание – скорее долететь до дна, чтобы страх и муки разом оборвались!
В таком состоянии и обнаружила меня мать, придя с работы. Она, естественно, дико перепугалась и потащила меня в батальонную санчасть. Туда же следом явился и батя. Правда, на мой побитый вид отреагировал не особо, а потом, дождавшись, пока дежурный врач-старлей обработает мои синяки и ссадины, увел к себе в роту. И там, закрывшись в канцелярии, начал выяснять, кто и за что так не по-детски отметелил меня.
– Значит, говоришь, ментенышем тебя обзывали? – поинтересовался он. – Ну-ну…
– Угу. А еще он говорил, что ему ничего не будет, потому что ему двенадцать всего, таких не сажают…
– В том-то и дело, что не посадят, – все так же странно глядя на меня, согласился отец. – Ну, и чего ты думаешь делать? По-прежнему голову подставлять под их тумаки или дань платить, чтобы лишний раз не трогали?
– А чего я могу против четверых?
– Против четверых – ничего. А вот с каждым поодиночке – сможешь. Они же все задохлики. Вон тот же Жека с семи лет курит как паровоз, а может, уже и в бутылку не раз заглянул. Ты его куда сильнее будешь. Вот и отлови этого говнюка и врежь ему. И как следует, а не до первой крови! Иначе они тебя зачморят, как тряпку!
Батя говорил со мной еще долго и добился своего: к концу нашего разговора я уже так ненавидел Хана и так мечтал порвать его, что не мог дождаться завтрашнего дня. И даже во сне я то и дело видел, как глушу этого зэчьего ублюдка то колом, то кочергой от нашей печки, а он, сволочь, все не подыхает и не подыхает…
А назавтра, на первом же уроке, дождавшись, когда Падунец отпросится в туалет, а на самом деле покурить, я, выждав для приличия пару минут, тоже попросил разрешения выйти. Классная хоть и с неудовольствием, но отпустила. И я тут же стремглав ринулся в уборную, где жадно смолил «беломорину» вчерашний обидчик.
Он даже не успел поднять на меня глаза, когда на его голову обрушилась швабра – первое, что попалось мне на глаза, когда я вбежал в сортир. Не помню, сколько времени лупил его со всей дури. Очухался, лишь когда меня схватили и вырвали из моих рук обломок палки – все, что к тому времени осталось от «лентяйки». Жека сидел на полу с залитой кровью башкой, а рядом кипятилась наша уборщица тетя Катя:
– Что ж вы делаете, ироды?!
Туалет мигом заполнился людьми. Классная что-то гневно кричала мне в лицо, возле поверженного Хана суетилась медсестра. Потом появилась завуч, следом прибежала мать… Затем всем скопом меня долго песочили в директорском кабинете, кричали, чем-то грозили. А матушка плакала еще сильнее, чем вчера, когда увидела мою разбитую физиономию.
В избушке, где квартировало наше семейство, продолжилось то же самое. Мама, заламывая руки, костерила меня на все лады. А когда вечером вернулся со службы отец, весь ее гнев переключился на него.
– Это все ты! – кричала она. – Ты его с пеленок драться учил!
– Учил, – невозмутимо парировал батя. – И что?
– Так полюбуйся! Мне фельдшер сказала, что наш этому Жене нос сломал!
– Бывает, не рассчитал, – с фальшивым сожалением качал головой отец, пряча усмешку.
– Посмотрите, весело ему! – всплеснула руками мать. – Ты его кем хочешь вырастить, бандитом?!
– Нет, всего лишь мужиком.
– Мужиком – это, по-твоему, людей калечить?
– Мужиком – это значит уметь за себя постоять. Или ты забыла, как его вчера эти сопляки измордовали?
– Не забыла! Я сегодня сама хотела после работы с родителями этих мальчишек поговорить…
При последних словах матери стало смешно даже мне: поговорить что с предками Хана, что с родаками его дружков было довольно трудно. Хотя бы потому, что они почти не бывали трезвыми.
– А уж это позволь мне взять на себя, – решительно оборвал маму отец и начал не спеша переоблачаться из форменного бушлата в телогрейку, попутно приказав мне одеваться.
– Куда вы? – насторожилась матушка.
– К родителям. Ты ж сама говорила, что надо бы с ними пообщаться…
Сперва я подумал, что мы и вправду пойдем домой к Хану, но батя споро зашагал в сторону сельмага, где по вечерам собирались местные забулдыги.
Привычная стайка из нескольких мужиков обнаружилась за магазином. Не доходя до них шагов десяти, отец вгляделся в темноту и властно скомандовал:
– Сивый! А ну ходь сюда!
– Это че еще за хрен… – от компании отделилась долговязая фигура. – Ха, гражданин начальник, ты? – настороженный тон Жекиного папаши сменился презрительно-насмешливым. – Аж не признал сперва! За каким прикочумал? – уголовник говорил, вязко растягивая слова, словно пускал слюну.
– Ща узнаешь.
Отец ударил коротко, без замаха. Сивый полетел на землю, но тут же вскочил, яростно хрипя:
– Ты че творишь, вертухай?..
Новый удар, на этот раз кованого офицерского сапога, не дал ему договорить. Трое собутыльников рыпнулись было на помощь, но отец, отступив назад, выдернул левую руку из кармана, на которой оказался намотан солдатский ремень с увесистой пряжкой:
– Не дергаться, падлы!
А затем, вернувшись к Сивому, вновь саданул ему под ребра.
Я в ужасе смотрел, как папаня жестоко, страшно избивает человека. Мне казалось, он хочет не просто отметелить его, а втоптать в землю. Время от времени мой родитель приподнимал его за ворот, что-то говорил – и вновь мордовал, цедя что-то сквозь зубы. Наконец, когда в последний раз он поднял Жекиного папашу и поставил на колени, удерживая за волосы, я расслышал:
– Ну, ты все понял? Понял, кто ты есть по жизни?!
– Понял… – придушенно прохрипел Сивый.
– И кто? Только громче, чтобы все слышали! Ну!
– Чушкарь… Падаль парашная5… – неживым голосом выдавил из себя отец Хана.
– То-то! И знай свое место, мразь!
Отец швырнул Сивого на землю, показательно вытер об него сапоги – и неспешно двинулся прочь, подхватив меня за руку.
Потом мы сидели на пустыре за нашим домом. Я все еще был в шоке от увиденного, а батя… Нет, он не успокаивал меня. Просто говорил со мной наравне, как со взрослым, объясняя, что такая вот шушера, подобная Жекиному папаше, понимает только силу. И если не ты, то тебя. Третьего не дано.
6
– Вот так, а ты говоришь, всю жизнь в масле катался, – завершил свое повествование Нэсс.
Нет, Серый хоть и изменился до неузнаваемости, но ничуть не утратил дара рассказчика. Казалось, я только что не выслушал историю, а просмотрел ее на экране, так явственно представились мне все описанные сцены: драка в школьном туалете, избиение уголовника за сельмагом…
– И чем все это закончилось? – опомнившись, поинтересовался я.
– Для кого? Если для меня, то грозились исключить из пионеров, вызвать на совет дружины, но потом как-то все затихло. Эти гопники тоже отстали: Жека, чтобы не позориться, начал лепить отмазки, что, типа, я чокнутый, могу убить и ничего мне за это не будет. Даже клялся своим дружкам, будто видел справку, где написано, что Вознесенский особо опасный псих. Но, думаю, дело было не только в том, что Падунец огреб от меня. Просто еще сыновья батиных сослуживцев, которые были постарше, в свою очередь, жестко поговорили со всей этой шоблой из зековских детишек, и те притихли.
А вот для отца все вышло боком. Он же будущим летом должен был ехать в Москву, в академию! Мать дождаться не могла, когда мы выберемся и забудем, как страшный сон, эту тайгу с зоной, а тут на тебе! Сейчас бы, конечно, батю вообще за подобное выгнали со службы, а то и посадили! А тогда все кончилось выговором и крестом на будущей учебе. И это при том, что Сивый официально не жаловался – это по их понятиям считалось западло. Но тем не менее до начальства дошло все, что произошло тем вечером на задворках магазина. И не только до комбата, но и до дивизии, которая была за сотню километров! В общем, учеба и дальнейшая карьера капитана Вознесенского накрылись медным тазом.
Примерно месяц в нашем доме не случалось вечера без скандала. В конце концов мать отправилась в райцентр и подала на развод. Не сразу, но их с батей все же развели. Случилось это как раз к началу летних каникул. После чего меня увезли в Москву.
Поначалу я скучал по отцу. Он даже мне снился, причем чаще всего таким, каким я его видел перед отъездом на перроне: с серым лицом и виноватыми потухшими глазами. Будь батя гражданским, рассчитался бы и рванул следом, если не сойтись с матерью, так хоть быть рядом с сыном. У него же дом имелся под Чеховом. Но военным в ту пору уволиться было невозможно от слова «совсем».
По приезде мы обосновались у родителей матушки на Октябрьском Поле. Да-да, сперва я обитал там. Это потом, когда в нашей жизни появился новый папа, Евгений Ростиславович, дед через свои знакомства сумел выбить кооператив на Нахимовском. Вернее, взял его в другом месте, быстро выплатил пай, а потом провернул обмен. А до этого мы обитали в сталинке, на Народного Ополчения, где еще со времен Иосифа Виссарионовича давали квартиры только особо заслуженным людям.
Таким был и мой дед. У меня до сих пор хранится «Большая советская энциклопедия», где ему, академику, Герою Соцтруда и генерал-полковнику Николаю Павловичу Юрасову, посвящена солидная статья. Помнишь фото у нас в гостиной, где дед с сослуживцами сняты вместе с Гагариным? А ведь папаня моей матушки зазнал первого космонавта, когда тот был всего лишь одним из кандидатов на полет!
Работал дед под началом самого Королева. Когда еще мой гросфатер не был академиком, а всего лишь молодым доктором наук, Сергей Павлович выделял его из всех своих учеников. Он же, после первых полетов в космос, представил Николая Павловича к ордену Ленина и выбил первую квартиру. В Останкино. Та, на Октябрьском Поле, появилась потом, когда Юрасов из членкоров был произведен в академики и получил Золотую Звезду.
За всеми своими военными заботами он мало интересовался домашними делами, доверив их бабушке. Помнишь Наталью Стефановну? Как теперь говорят, прошаренная была мадам! Бают, что хохлушки, в особенности с Западной Украины, почти все ведьмы. Во всяком случае, в их селе под Червоноградом ее мать, мою прабабку по имени Кшися, побаивались. Шептались, что порчу может навести, а то и уморить до смерти. Не знаю, правда ли это, но что ее дочь сумела после школы выбраться в Москву, устроиться лаборанткой в засекреченный, работающий на космос центр и вдобавок ко всему окрутить молодого перспективного доктора наук – как говорится, непреложный факт.
