Константин Абаза
Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении
Трудные годы
Императрица Екатерина Вторая в самом начале своего царствования вступилась за наших единоверцев в королевстве Польском. Им худо там жилось, и, когда сам король принял сторону православных, польские паны ополчились на своего государя, объявили его лишенным престола. Конфедераты – так звали недовольных – поклялись истребить русских, с чего и началась война. Франция, из зависти, впутала в эту войну турок, так что в одно время мы имели на руках две войны: одну в Польше, другую – на Дунае.
Воюя с пруссаками, наши войска привыкли встречать армии многочисленные, стройные; здесь же, в Польше, прежде чем встретиться с противником, приходилось подолгу его разыскивать. Конфедераты появлялись везде; их многочисленные конные отряды проходили страну взад и вперед, но как только выступало наше войско, они исчезали. Конфедераты скрывались в лесах, где пропадали надолго, бесследно, чтобы при первом удобном случае появиться у нас в тылу или на фланге. Они находили защиту в обширных лесах своей родины, прикрывались течением рек или большими болотами; кроме того, поляки везде встречали доброжелателей и друзей, которые извещали их о всех передвижениях русских, о численности войск, составе отрядов и т. п. Даже разбитый неприятель успевал снова собраться где-нибудь на другом конце Польши. Это было тем легче, что польская конница имела за собой добрую славу, ее всадники хорошо владели оружием. Война превратилась в набеги, небольшие стычки. В такой войне казакам первое место: кому, как не казакам, выследить, где неприятель скрылся, в каких он силах, куда намерен двинуться! Кто лучше казаков мог пробираться в лесных трущобах или через топкие болота, переплывать реки, гнать разбитого противника, в конец его обессилить?
Хотя между польскими вождями не было согласия, и каждый вел воину, как ему казалось, лучше, но это были люди знатного происхождения, храбрые, в военном деле искусные. Более других отличил себя Казимир Пулавский. Кроткий и обходительный, Казимир Пулавский становился страшен в бою, когда крестил своей саблей или скакал перед строем. Поляки, не знавшие дисциплины, но умевшие повиноваться, слушали его как дети. Соперником Пулавскому явился Суворов. Суворова и Пулавского знала вся Польша, они также знали друг друга и взаимно уважали. Местопребыванием Суворова стал город Люблин, сильный своим замком. В Люблине сходились все главные дороги в крае; здесь Суворов собрал артиллерию, устроил военные склады, магазины; все соседние замки и укрепления он занял своими войсками, и отсюда же, как сокол, глядел на окрестности: едва где-нибудь появлялась партия, как он на нее налетал, сокрушал, после чего или снова возвращался в свое гнездо, или с такою же быстротою переносился на противоположный конец, где показывалась другая банда. Врагов он никогда не считал: нападал на противника вдвое, втрое, впятеро сильнейшего. Его небольшая дружина, в которой всегда находились донцы, готова была за ним в огонь и воду. Это бесстрашные бойцы, сказочные богатыри. При всем том Суворов щадил врага побежденного, был к нему милостив и справедлив.
Бог знает, сколько бы времени продолжалась эта партизанская война, если бы на помощь полякам не явились французы. Король прислал к ним одного полковника, по имени Дюмурье. Он призвал польских вождей действовать единодушно, нанял целый батальон беглых немецких солдат, вооружил крестьян и, таким образом, составил пехоту, которой у поляков раньше не было. С новыми силами поляки начали дружное наступление. По весне 1771 года наши разбросанные отряды очистили перед ними весь край до Вислы, и поляки, подвигаясь вперед, укрепили, между прочим, монастырь Тынец, стоявший на Висле, в 4-х верстах от Кракова, и замок Ландскрону, в Карпатских горах. Суворов получил приказание идти к Кракову. Он взял с собой 5 рот пехоты, 5 эскадронов карабинер и полк казаков, что составляло 1600 человек, при 8 пушках: по пути к нему присоединилось еще 2 тысячи из другого отряда. Суворов вошел в Краков, когда Дюмурье только узнал о его приближении. В деревнях конфедераты спокойно спали, лошади были расседланы, а в это время русские солдаты уже штурмовали крепкие редуты, защищавшие Тынец.
Дюмурье скакал, сломя голову, из одной деревни в другую, скликая на битву пировавших панов. Они поспешили к Ландскроне, где на гребне Карпатских гор заняли крепкую позицию. Левый фланг этой позиции упирался в замок, пушки которого хорошо обстреливали и без того трудный подъем на высоты; центр и правый фланг были прикрыты двумя рощами, занятыми французскими егерями, с двумя пушками; еще правее торчали обрывистые неприступные скалы. Поляки, кроме выгод местности, имели перевес и в силах: на 400 человек больше.
10 мая, на небольших холмах, лежащих перед неприятельской позицией, появился Суворов. Орлиным оком окинул он расположение польских отрядов и, не дожидаясь прибытия остальных сил, двинул казачий полк с приказанием атаковать центр. Казаки понеслись врассыпную. Дюмурье, завидев эту нестройную толпу, запретил полякам стрелять. Он боялся, чтобы Суворов не отменил свою безрассудную, как ему казалось, атаку. Поляки должны были атаковать наших только тогда, когда они, уже расстроенные, появятся на гребне. Однако француз ошибся.
Казаки, взобравшись с трудом на высоту, мигом устроились и, без всякого приказания, помчались лавой дальше, прямо на литовцев Оржевского и к отряду Сапега. Вслед за ними уже скакал эскадрон карабинер. Поляки сразу сдали тыл. Прискакал сам Дюмурье, работал саблей храбрый Сапега, чтобы повернуть их назад, – ничто не помогало: они же сами убили Сапегу, а Оржевский пал на казачьих пиках. Тогда Дюмурье бросился к гусарам. Те, вместо атаки, выпалили из карабинов и ускакали. В это время подошли полки Астраханский и С.-Петербургский.
Они выбили штыками стрелков, защищавших рощу, и едва устроились, как были сами атакованы конницей Миончинского, стоявшего также в центре. Отважный поляк врубился в ряды гренадер, но его скоро ссадили с седла, а конница отхлынула прочь. Затем все обратилось в бегство; один Валевский, занимавший левый фланг позиции, отошел в порядке к замку. Наши казаки, рассыпавшись по высотам, гоняли беглецов как зайцев. Сражение, на которое возлагалось столько надежд, продолжалось всего полчаса; поляки потеряли 500 убитых, двух маршалков[5], бросили 2 пушки. Вскоре после этого дела Дюмурье их покинул. Вернувшись во Францию, он подал королю совет отказаться вовсе от поляков: не посылать им ни денег, ни оружия, не жертвовать напрасно французской кровью.
Из-под Ландскроны Суворов погнался за Пулавским, который, не участвуя в битве, надеялся теперь пробраться в Литву. Суворов разбил его под Замостьем и погнал казаками дальше, к Люблину. Без артиллерии, с остатками разбитого отряда, Пулавский видел, что ему далеко не уйти, и придумал такой маневр: он оставил против русских арьергарды, а сам повернул вправо, обошел Суворова и, выйдя у него в тылу, поспешил к Ландскрон. Суворов похвалил искусство партизана; даже послал ему на память небольшую фарфоровую табакерку. В ту пору наш отряд прошел в 17 суток 700 верст беспрестанным боем: на двое суток приходился один бой. «Это еще ничего, – говорил Суворов, – римляне двинулись шибче!»
Как уже раньше было сказано, Россия вела одновременно две войны: с Польшей и Турцией. В то время, как 22 тысячи казаков бились за Дунаем с турками и крымчанами, несколько полков находились на Кубани, а все остальные, еще способные к службе, должны охранять верховые городки от пугачевских шаек. Конец 1773 и начало 1774 годов были самими тяжкими для донцов. Дон в ту пору обезлюдел: в опустелых станицах бродили лишь древние старцы, да охали израненные в боях казаки; многочисленные табуны лошадей паслись под присмотром малолеток. Некому было ни косить, ни пахать. Сиротливо глядели поля, где травы усыхали от зноя, а густые посевы безжалостно топтали кони и скот.
Некогда смертельная борьба с кубанскими татарами, как будто, притихла. Реже и реже они нападали на казачьи городки; если и случались схватки, то в глубине задонских степей – на реках Маныче, Кагальинке, Еи и других, да и то в редкость. С этой стороны казакам полегчало, как вдруг появились у них по соседству непрошенные гости. В разгар турецкой войны 4 ногайские орды, кочевавшие в Бессарабии, присягнули на подданство Русской державе. Их поселили на правой стороне Кубани, и сидели они смирно, пока крымский хан Девлет-Гирей не стал их возмущать. По его наущению три ногайские орды вызвались идти на Дон разорять беззащитные городки, а одна, именно Джамбулацкая, не согласилась, осталась нам верной. Тогда хан выслал против нее своего наместника, калгу, а вслед за ним двинулся из Тамани и сам, со всей ордой.
Стоявшие в Джамбулацкой орде полковники Бухвостов и Ларионов – один с гусарами, другой с казаками – бросились навстречу калге и разнесли его скопище после схватки на реке Еи. Хан остановился, стал выжидать случай. Вскоре после того узнает он, что с речки Калалы должен выступить большой транспорт, под прикрытием лишь двух донских полков – Платова и того же Ларионова. Хан призвал на помощь некрасовцев, пригласил многих городских князей, так что силы его почти удвоились. Он расположил их в скрытом месте, возле дороги.
Медленно поднимался с ночлега большой транспорт, состоявший из множества повозок и арб. Тут находились и больные, перевозился казенный провиант, имущество переселенцев; ногайцы, пользуясь прикрытием, перегоняли тысячи овец, верблюдов. Уже кавказское солнце начинало припекать; облако густой пыли скрывало передние повозки, ушедшие вперед. Казачьи разъезды шныряли по степи, зорко глядели вдаль и в то же время осматривали каждый кустик, попутный овражек. Вдруг, они натыкаются на целую орду, скрытую в глубоких балках реки Калалы. Первой думкой казаков было спасать свои души, но Платов их сдержал. Он надеялся устоять, пока не подадут помощи. Будущий атаман казачьего войска не растерялся, приказывал дельно, толково, внушительно. Казаки живо построили табор, навалили на земляной вал кулей и сели в осаду, а в то же время двое самых доброконных были вызваны оповестить Бухвостова. Перекрестились они и стрелой вынеслись из табора; но на глазах казаков один свалился, сраженный меткой пулей, другой скрылся в пыли. Было 8 часов утра, когда татары и горские князьки обступили со всех сторон неподвижный табор. Вот развернулось большое ханское знамя, и орда приветствовала его оглушающим криком. От одного этого крика могла застынуть в жилах кровь. Испуганные зверьки запрятались в свои норки; встрепенулись степные птицы, замолкли вверху жаворонки. По ханскому знаку загрохотал большой барабан; татары, на половину спешившись, пошли на приступ. Между цветными куртками и белыми чалмами красовались в бранных доспехах рыцарей князья Ка-барды, окруженные конными толпами послушных джигитов. Лихие наездники выносились вперед, гарцевали, спускали стрелы и снова скрывались, их сменяли другие, более смелые, которые кружились у самых окопов. Табор молчал, как могила. И только, когда забелели оскаленные зубы крымских разбойников, раздался первый дружный залп из пушек. Заметались ордынцы, многие в испуге повернули назад, другие с остервенением лезли вперед; князья Кабарды пришпорили коней. Казаки, еще мало выдержавши, выпалили из ружей, после чего схватились за пистолеты. Они били на выбор: ни одна пуля не пропала даром. Самые отважные уже стояли на валу, и, кружа саблями, кричали: «Вот неверные! Истребим же их, храбрые джигиты!». Она напрасно взывали: все остальное воинство удирало в степь. Переколовши храбрецов, защитники свободно вздохнули, но не надолго. Опять забил барабан, опять татары собрались и повалили на приступ. Семь раз они ходили и семь раз возвращались, с угрозами, с проклятиями. Многие не только побывали на валах, но успевали врубиться между повозок, где прокладывали путь своими кривыми и острыми как бритва саблями. Тогда, покинув на валах ружья, казаки брались за пики и травили этих «батырей», как зверей по клеткам. Вокруг земляного вала сам собой вырос другой вал, живой, где люди и кони, перемешавшись, копошились, ерзали, издавали крики, раздиравшие душу. Но и казаки ослабели, не хватало больше мочи: уже сабли притупились, руки опускались. Находило раздумье: не лучше ли сдаться? Раньше ли, позже ли, а татары осилят, потому их видимо-невидимо! Только будущий атаман хранил надежду и не терял обычной бодрости. Обходя казаков, он повторял: «Понадейтесь, станичники, на Бога; Он нас, православных, не оставит!
Постойте за матушку-царицу: она щедро вас оделит!». Татары в это время то съезжались, то снова разъезжались, и надо было ждать восьмого, последнего приступа как зоркий глаз того же Платова заметил за речкой облако пыли.
«Глядите, станичники, у меня что-то мелькнуло; уж не наши ли это?» – «Наши, наши!» – закричали казаки. В тот же миг слетели шапки, наступила тишина: каждый возблагодарил Господа за свое спасение. Мало-помалу, из облака пыли стали выделяться передовые всадники; они неслись во всю конскую прыть, и на глазах осажденных понесся целый полк казачий Уварова. Вот донцы сдержали лошадей, вытянулись в лаву и с опущенными пиками ударили на татар. «На-конь!» – скомандовал Платов, и его казаки покинули табор. Татары не выдержали, пустились наутек, преследуемые сзади. Верст за 6 или за 7 они наткнулись на конницу Бухвостова, спешившего на зов. Тут было 2 орудия. Из них брызнули картечью, после чего гусары приняли неверных в сабли. Тут уже вышел полный разгром: степные хищники спасались в одиночку, кто куда глядел, туда и удирал; вся окрестная степь покрылась беглецами. На поле битвы остались 2 султана, один бей, несколько знатных мурз да более 500 наездников. А казаки потеряли в этом деле 70 человек, считая и раненых. Больше крымский хан не показывался, а ногаи были вскоре усмирены Суворовым.
В то время, как казаки отбивались на берегах Еи от крымской орды, пугачевцы приближались к границам их войска. Еще по первому слуху о том, что казак Зимовейской станицы, Емельян Пугачев, дерзнул назвать себя именем почившего императора Петра Федоровича, донцы отписали в столицу, что они «рады свои головы сложить, дабы пресечь действа бездельника и изверга Пугачева». По Высочайшему указу, дом, в котором жил Пугачев, казаки сожгли, пепел развеяли по ветру, а семейство Пугачева отправили к нему в Казань; Зимовейская станица, по просьбе самих казаков, была перенесена на новое место и назвала Потемкинской. Между тем, когда три пугачевские шайки ворвались в пределы войска, Дон очутился совсем беззащитен: не было ни людей, ни воинских доспехов, ни снарядов. Жители, покинув станицы, бежали в леса, укрывались в камыши. Кто же не успел спастись, того принуждали силой присягать и служить императору Петру Федоровичу; в случае же сопротивления: или вешали, или без всякой жалости убивали. Походный атаман Луковкин с трудом собрал 5½ сотен, и по большей частью малолеток. Проскакав 80 верст, он накрыл одну шайку в Етеревской станице, разбил ее и тотчас повернул на Медведицкую, где, после упорного боя, разнес другую шайку; третья была разбита в Пензенской губернии, на реке Боланде. За такие молодецкие подвиги Луковкин получил полковничий чин, золотую медаль и был назначен бессменным судьей войсковой канцелярии.
В первых числах августа самозванец приближался к Царицыну. Между Качалинской станицей, на Дону, и городом тянулся в ту пору земляной вал, вдоль которого находились три крепости и редут, вооруженный пушками. Это была так называемая «Царицынская линия». Ее охрана издавна лежала на донских казаках, которые высылали сюда летом по 1200, а зимою по 600 человек. Теперь же их было только 300 человек с войсковым атаманом Василием Перфиловым. Царицынский комендант, полковник Циплетев, готовился дать отпор. Он расставил казачьи посты вдоль по Волге до Черного Яра; у Ахтубинского завода поставил заставу из пехоты, при одной пушке. По всей линии были устроены маяки: на длинных шестах повесили пучки соломы. Но в самом Царицыне войск, можно сказать, не было: 4 гарнизонных роты да 300 вооруженных граждан.
Еще надо прибавить, что здесь находилось под надзором 900 пленных турок, и все окрестное население участвовало в бунте. Циплетев обратился за помощью к донцам, и донцы откликнулись. Вообще, на первых же порах не поддались прельщениям самозванца, и если бывали случаи перехода на его сторону, то, как увидим дальше, они-то и погубили в конец его дело. Около Преображенья дня в Иловлейскую станицу был доставлен пугачевский манифест, которым Донское казачье войско приглашалось «оказать ревность и усердие для истребления вредительных обществу дворян и явилось бы в главную армию, за что на первый случай получит награжденье, не в зачет жалованья по 10 p., и вперед оставлено не будет». Василий Малков, посадив посланных под арест, манифест отправил к царицынскому коменданту, а сам с полком выступил в Дубовку. Здесь его разъезды, окружив шайку злодея, подъезжали к самому городку и ежедневно хватали по несколько пленных. В Черкасске в это время выряжали полки Платова и Павла Кирсанова из казаков, прибывших с Кубани на льготу. На 4-й день после Успения сошлись под Царицыным полковники Федор Кутойкин, Михаил Денисов и Карп Денисов. Последнего выслали сейчас же с разъездом к стороне Дубовки. Мятежники большою толпою выехали ему навстречу, и тут, на реке Мечетной, произошла первая схватка. Прочие полковники, выскакав из Царицына, два раза прогоняли мятежников до самых пушек, но под напором толпы должны были отступить. Между тем, раненый в схватке Кутейников попался в плен. Потеряв начальника, казаки его полка возроптали, что их покинули, не подкрепили из города ни пехотой, ни конницей. Многие покинули полк и передались мятежникам, а двое хорунжих, Крапивин и Терентьев, преклонили перед Пугачевым «хорунгу».
С ними перешло до 400 казаков. Пугачев дал Крапивину 20 рублей, сам надел на него серебряную медаль на пестрой ленте и назначил полковником всех передавшихся казаков. В это самое время раненый Кутейников искупал грехи своих станичников. Связанного ремнями, его притащили в обоз самозванца, где били дубьем, таскали за волосы, после чего, надев на шею петлю, пытались несчастного удавить. После таких мук его повели на казнь. По приказанию Пугачева, татарин посадил Кутейникова на бугор и стал в него стрелять: раз выпалил – осечка, другой – то же самое; только за четвертым выстрелом попал ему в бок. Кутейников свалился в овраг, где пролежал несколько часов без памяти, но потом, выбравшись ползком на свет Божий, побрел к себе домой, в Качалин-скую станицу.
Угрюмо, насупившись, возвращались донцы с Мечет-ной. Комендант, сопровождаемый старшинами, объехал казаков, уговаривая их стоять крепко за матушку-царицу и врагов ее не опасаться. Донцы немного ободрились, даже выставили заставы под стан самозванца. На другой день утром высоты, окружавшие город, покрылись толпами самозванца, примерно тысяч по шесть. По обычаю, отделился разъезд и, подъехавши на выстрел, стал перезывать казаков на сторону «батюшки»; выехал и сам Пугачев, переодетый в платье Овчинникова и окруженный сотней яицких казаков. Перебежало к ним не больше пяти человек, а один из казаков, стоя на валу, громко выкрикивал: «Здорово, Емельян Иванович! Хорошо ли царствуешь?» Как только Пугачев отъехал, мятежники выставили 6 батарей, из которых одна в 12 орудий, и открыли пальбу. Из крепости отвечали тем же. С часу до семи вечера пальба не стихала. Секунд-майор Фатьянов обходил защитников, ободрял их, обещая именем царицы полугодовой оклад. Майору Харитонову удалось тогда подбить одну из неприятельских батарей и взорвать зарядный ящик. После того бой прекратился, мятежники скрылись за высоты. Царицын был спасен, единственный город на Волге, не допустивший свои дома до разграбления.
Императрица пожаловала всем защитникам следующий чин, рядовых же наградила деньгами. Царицынцы ожидали ночного нападения, но самозванец, проведав о приближении воинских команд, поспешил к Черному Яру. У него уже тогда было намерение пробраться на зимовку в Яицкий городок, хотя об этом знали немногие, только самые близкие ему люди; вся же остальная толпа не сомневалась, что побывает еще в Астрахани, где ждет его богатая пожива. В то время, как Пугачев проходил мимо Царицына, хвост его шайки атаковали донцы, захватили часть обоза и множество пленных. В этой схватке еще с полсотни казаков пошли вслед за самозванцем.
При остановках, на ночлегах, донцы пытались разглядеть Пугачева, впрямь ли он государь, или же, как уверяли старшины, Зимовейской станицы казак? Но он, «злодей, всегда рожу свою от них отворачивал». Однако пытливые донцы скоро признали в нем станичника Емельку, и слух об этом разошелся по всему обозу, что особенно смутило яицких. Еще больше они смутились, когда узнали, что донцы один за другим покидают их обоз; огляделись как-то утром, ни одного не осталось, все ушли. Понял тогда Пугачев, что на донцов нечего ему рассчитывать и надо поскорее уходить. Царству буйной вольницы, всполошившей все Поволжье, залитое кровью, орошенное слезами, наступал конец.
Неутомимый Михельсон уже был в Царицыне, тот самый полковник Михельсон, который со своею командой в 800 человек разбил под Казанью скопище самозванца силою от 15 до 16 тысяч. Он прошел после того более пяти тысяч верст, преследуя Пугачева, по местам «пустым, почти непроходимым и жилья лишенным». Пробывши в Царицыне всего один день, Михельсон взял на подкрепление своей изнуренной команды 90 малороссийских казаков и 450 донцов, с которыми выступил дальше.
На третий день он настиг Пугачева у Сальникова завода. Самозванец уже знал о его приближении. Все свои пушки он поставил в одну линию, за пушками пешие толпы разного сброда. Одновременно орудия открыли пальбу, пешие двинулись в атаку. Но Михельсон привык сам начинать. Боевой его порядок был таков: в середине находилась пехота, на правом фланге стоял походный атаман Перфилов с чугуевскими казаками, на левом – все донцы. Чугуевцы и донцы бросились мятежникам навстречу и сразу их осадили; пехоте не пришлось и выпалить. Самозванец, оставаясь сзади, поощрял лишь голосом: «Порадейте, детушки, за отца-государя!» Но столь был велик во всех страх, что, ни мало его не слушая, злодеи рассыпались во все стороны, покинув без внимания 24 пушки. Казаки гнали их верст 40, причем перебили до 2 тысяч, да захватили в плен около 6 тысяч. Самозванец ускакал одним из первых; за ним ускакали его жена Софья и десятилетний сынишка; две дочери ехали в коляске, переполненной деньгами и дорогими товарами. Где-то на косогоре коляска опрокинулась и вместе с деньгами попала в руки казаков. Вообще донцам тогда перепало 18 пудов серебряной посуды, много денег, платья, соболей, куниц, лисьих мехов, сукон и материй, более 500 лошадей и 60 волов. Погоня прекратилась на берегу Волги, где самозванец успел переправиться на ту сторону, а большая часть его толпы разбежалась, спасаясь в одиночку. У Сальникова завода самозванцу нанесли последний и самый тяжкий удар, от которого он уже не мог оправиться; его ближайший сподвижник и главный советник, казак Овчинников, пропал тогда без вести. Щедро наградила императрица участников боя: казаков и солдат осыпала она деньгами, офицерам пожаловала следующие чины, а Михельсону – золотую шпагу, украшенную бриллиантами, при собственноручном письме.
Вслед за Пугачевым небольшие конные отряды разными путями углубились в заволжские степи; полковник Иловайский пошел с тремя сотнями донцов; граф Меллин и Myфель – каждый с двумя сотнями, кроме полевой команды из драгун и пехоты; Бороздин с тремя сотнями яицких. Начальство хорошо видело, что только донцы своими летучими наездами могли нагнать остатки бежавшей толпы. Им приходилось скакать сотни верст по безлюдной солончаковой степи, направляя путь днем по солнцу, а ночью по звездам. Никаких путей, кроме сакм, испокон века там не бывало: кто отставал, тому грозила голодная смерть. Растеряв половину отряда, Иловайский приблизился к Яицку, где первый принял самозванца из рук его сообщников.
Погруженный в тяжелую думу, ехал Пугачев берегом Волги; за ним тесной кучкой поднимались яицкие казаки, а сзади шевелилась разношерстная толпа из башкир, калмыков, русских крестьян и разночинцев. Между казаками шел тайный сговор: «Какому государю мы служим?» – спрашивал Творогов, председатель пугачевской комиссии. – «Я подлинно вас уверяю, что когда, по его приказанию, был подписан к казакам именной указ, то он его не подписал, а велел за себя подписаться секретарю Дубровскому. Донские казаки называют его Емельяном Ивановым, и когда пришли-было к нему и на него пристально смотрели, то он рожу свою от них отворачивал. Так что же теперь нам делать?.. Согласны ли будете его связать?».
Казаки, один по одному, согласились действовать сообща и, прежде всего, уговорили Пугачева отобрать у всех конных ратников лошадей, а их самих распустить по домам. «Делайте, как хотите», – сказал самозванец. При нем остались теперь одни яицкие, что для их умысла было гораздо сподручнее. С берега Волги беглецы повернули в степь, на Элтонское озеро. Выпал снег, сильные ветры бушевали в пустыне, пробирая до костей голодных казаков. Негде было ни обсушиться, ни обогреться: хлеб, какой был, давно вышел. Кое-как добрались они до Узеней. Тут двое казаков проведали, что неподалеку от лагеря живут в землянках старцы, и что у них на грядах есть дыни и буква (в роде редьки). Пугачев, голодный как и все, приказал оседлать себе лошадь. Случай был подходящий, и человек 20 казаков, самых надежных, вызвались его провожать.
Землянки оказались за речкой, в камышах. Покинув лошадей, казаки переправились на бударе и, подкрепившись у старцев пищей, переехали назад. Чумаков держал свою лошадь и самозванца. Только что последний хотел садиться, как казак Бурнов, по знаку Федульева, схватил его за руки выше локтей. «Что это… что это вы вздумали?» – сказал Пугачев робким голосом, – «на кого руки поднимаете?» – «А вот что, закричали казаки, ты отдай нам свою шашку, ножик и патронницу. Мы не хотим тебе больше служить и не хотим злодействовать: довольно и так за тебя прогневали Бога и матушку милостивую Государыню; много мы пролили крови человеческой и лишились отцов, матерей, роду-племени!». Хотя в речах казаков слышалась угроза, но все говорили врознь, губы тряслись, и сами они дрожали, как в лихорадке. Бывший тут один из старцев кивал головой, как бы одобряя более робких. После недавних переговоров у Пугачева отобрали оружие, посадили его на лошадь и направились к Яиц-ку. Остальные казаки также пристали к товарищам. Два раза пытался бежать самозванец: один раз ускакал было вперед и залег в камыши, откуда, впрочем, его скоро вытащили; другой раз на стоянке схватил шашку, пистолет и с криком: «Вяжите старшим!» – бросился на казаков Творогова и Чумакова. «Кого велишь ты вязать?» – спросил Федульев, идя смело ему навстречу. Пугачев спустил курок, но кремень осекся. Тогда он стал отмахиваться шашкой. Тут подскочил сзади Бурнов и ударил его в бок тупым концом копья, а Чумаков схватил его за руки.
После этого случая Пугачева везли уже связанного в телеге, где сидела его жена Софья с малолетним сыном. На 6-й день пути казаки встретили у Кош-яицкого форпоста сотника Харчова, которому и сдали с рук на руки мнимого государя. Его тотчас забили в превеликую колодку. В полночь, на праздник Крестовоздвиженья, Пугачев предстал на первый допрос.
– Что ты за человек? – спросил его капитан Маврин.
– Донской казак Емельян Пугачев, сын Пугачев, – отвечал спрошенный. Согрешил я, окаянный, перед Богом и перед Ее Императорским Величеством и заслужил все те муки, какие на меня возложены будут; снесу я их за мое погрешение терпеливо.
При обыске у самозванца нашли 139 червонцев, 480 рублевиков и медаль на погребение Императора Петра III. Как велика была добрая слава Императрицы, видно из того, что злодей не терял надежды на ее материнское милосердие, повторяя много раз, что он «слуга добрый и заслужить всячески в состоянии»… Однако его заковали в кандалы, а всех остальных сообщников отпустили на поруки.
Донскому войску за то, что оно устояло перед соблазном и старалось «об искоренении даже праха Пугачева с его сволочною толпою», через Потемкина объявлена Высочайшая благодарность; бедным станичникам отпущено из казны 66 тысяч четвертей хлеба, без отдачи.