Константин Абаза
Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении
Как донцы жили и воевали в старину
Они имели свой особенный уряд, во многом схожий с запорожским, простой и приспособленный к их воинскому быту. С весны они обыкновенно собирались в главный город и располагались большим станом, что носило название «главного» войска. Здесь казаки большими голосами избирали войсковую старшину: войскового атамана, в помощь ему двух есаулов и для отписок – дьяка, или войскового писаря. Есаулы ведали войсковые доходы; они же приводили в исполнение приговоры круга.
Кругом называлось собрание всех наличных казаков, которые обыкновенно сходились где-нибудь в чистом поле или возле войсковой избы. Приговор круга считался окончательным: ему подчинялся сам атаман. В случае же разномыслия по какому-нибудь важному делу казаки прибегали под руку царя; тогда его воля исполнялась беспрекословно. Шумны, зачастую драчливы, были сборища казаков; но, по первому слуху о неприятеле, в войске водворялся порядок, наступала тишина; смолкали самые озорливые и, под страхом немедленной расправы, подчинялись выборному начальству. Двойная цепь пикетов и дальние конные разъезды зорко охраняли войско, стоявшее под Черкасском. Этот городок, затопляемый водой, был почти недоступен для неприятельской конницы, не имевшей артиллерии. Как только получалось верное известие о появлении неприятеля – со стороны ли Дона, или от Украины, – несколько сотен, с походным атаманом впереди, неслись напрямик, через степи, в тыл противнику, сторожили его на перевозах, ожидали у бродов, налетом отнимали добычу и невольников. Самые дальше наезды казаки совершали ночью, шли по звездам, нападали во время бури или сурового ненастья, когда враг меньше всего ожидал нападения. Пока он опомнится, пока соберется, удальцы уже скрылись во тьме, с табунами лошадей, с прелестными пленницами. «Казак шел в траве, вровень с травой», – говорили в старину: высокий ковыль, кустарник, овраг, плетень – всем укрывался казак, не брезгал ничем. Вожак, что шел впереди, узнавал по следу не только, в какую сторону прошел неприятель, но когда именно – вчера-ли, третьего дня, и во сколько коней. Переправляясь через реки, казаки, подобно татарам, клали седло с вьюком на «салу», или небольшой плот из камыша и, привязавши его к лошадиному хвосту, сами цеплялись за уздечку. Таким способом они переплывали самые большие реки. Выряжались в поход налегке: кроме сухарей ничего не брали; одевались бедно, вооружались ручными пищалями, копьями, саблями; в больших походах возили с собою фальконеты: длинные малокалиберные орудия, стрелявшие со станков свинцовыми ядрами от 1 до 2 фунтов весом. Отряд обыкновенно разделялся на сотни и пятидесятки, под начальством выборных нарочито для похода есаулов, сотников, пятидесятников. Смотря по надобности, казаки сражались конным строем или же пешие. Если случалось им бывать окруженными, они быстро смыкались, батовали лошадей и отстреливались из-за них до тех пор, пока хватало пороху или же пока неприятель, наскучив осадой, отходил прочь. Нападали же казаки всегда лавой, т. е. длинным разомкнутым строем, при помощи которого они охватывали противника с флангов, заскакивали ему с тыла; за первой лавой следовала другой, потом третья… Редко кто мог устоять, заслышав гиканье, завидев грозно ощетинившиеся казацкие пики.
При одновременном участии конницы с пехотой, последняя становилась посредине, при своих орудиях, а конница на обоих флангах. В этом случае пешие казаки стреляли залпами, после чего кидались в рукопашную. Такова была простая, бесхитростная тактика казаков, рассчитанная на верную удачу над противником, с которым им приходилось встречаться в открытом поле: ногаями, татарами, калмыками или иными кочевниками русских окраин. Тот же противник, появляясь в пределах казачьих поселений, всегда встречал сопротивление, с какой бы стороны он ни зашел. Вестовая пушка или колокол возвещали тревогу: станичный есаул, схватив знамя, скакал с ним по улицам и зычным голосом призывал население на защиту стены. Старики, жены, подростки – спешили отогнать коней и стада в камыши, чтобы там пересидеть тревогу; лодки затоплялись в воду, все прочее имущество закапывалось в ямы. Особенно часто схватывались казаки со своими ближайшими соседями, азовцами. Тут они придирались к каждому пустому случаю, чтобы учинить «размир». Например, азовцы, поймавши где-нибудь на промысле казака, остригут ему усы и бороду; немедленно начиналась война. Бывали случаи, что в день заключения перемирия происходил и разрыв. Казаки нисколько не дорожили миром, потому что война доставляла им «зипуны», т. е. кормила их; мало этого: война обогащала их, прославляла по чужим землям. Частые войны и вечно тревожная жизнь порождали в казаках удаль. Удальцы никогда не переводились на Дону. Задумав погулять, или, как тогда говорили, «поохотиться», казак выходил к станичной избе и, кидая вверх шапку, выкрикивал: «Атаманы-молодцы, послушайте меня! На Синее море, на Черное – поохотиться!», а не то: «На Кубань на реку за ясырем!» – значит, за пленными; иногда выкликали: «На Волгу-матушку рыбки половить!» – одним словом, куда кому вздумалось. Охотники всегда находились, в знак согласия, они также кидали вверх свои шапки, после чего шли в складчину в кабак, где пили водку и выбирали походного атамана. В назначенный день партия выступала, пешая или конная, смотря по уговору. На такие промыслы выходили небольшими партиями: редко в 50 человек, больше 5–10, иногда вдвоем, ходили даже в одиночку. И при всем том «охотники» полошили соседей, угоняли табуны, скот, брали ясырей, жен, детей, домашний скарб – все, что попадало под руку. Иные охотники прославили свое имя подвигами, о которых говорил весь Дон. Таков был, например, Краснощеков. Рассказывали, что однажды он встретился в кубанских лесах с знаменитым джигитом, по прозванию Овчар, также вышедшим поохотиться. Богатыри знали друг друга по общей молве, искали случая где-нибудь сойтись – и встретились. Краснощеков издали узнал соперника и поклялся «не спустить с руки ясного сокола». И горец почуял зверя издалека. Он лежал над обрывом реки, облокотясь на землю, глядел прямо на трещавший перед ним огонек. Казалось, он не замечал, что хлещет дождь, что свищет буря, что близок его враг; он лишь украдкой косил глаза, чтобы вовремя схватить ружье. Краснощеков живо сообразил, что ему не подойти на выстрел своего короткого ружья. Он вдруг исчез. «Тишком и ничком» прополз казак, сколько было нужно, и только успел выставить в сторонке свою шапочку-трухменку[1], как меткая пуля сбила ее прочь. Тогда он поднялся, подошел к Овчару, да «в припор» ружья и убил джигита наповал. Резвый аргамак, богатое ружье остались в награду счастливому охотнику; было тогда ему, чем похвастаться! На Дону, как и везде, охотники любили хвастнуть. Охота на зверя шла своим чередом. Особенно была в чести, так называемая, «большая охота», в которой принимало участие почти все войско. Тысячи конных и пеших казаков отправлялись за атаманом к курганам Двух братьев, неподалеку от Черкасска. Атаман, окруженный лучшими стрелками, становился на кургане; обширное займище оцепляли казаки. Три выстрела из пушки означали начало охоты. В тот же миг раздавались в цепи громкие крики, брань, свист, трескотня, от которых поднимались оглушенные звери. Там, где-нибудь из трущобы, вставал дикий вепрь. Просекая густые камыши своими страшными клыками, он выносился на луг, где его тотчас окружали лучшие наездники. Разъяренный зверь кидался то в одну, то в другую сторону, пока его не пригвоздят пиками. В другом месте мечется злобная гиена, захожая гостья из закубанских лесов: зверь лютый, даром шкуры не отдаст, и казаки это знают, глядят: за ней в оба. А вон там, по окраине луга, несется казак, приподняв тяжелый чекан: он, верно, гонит степного бродягу, старого волка. Ощетинился зверь, озирается, щелкает, но несдобровать ему – казачий конь все ближе, ближе… Взмахнул наездник и раздробил хищнику голову. Но ничего не может быть красивее, когда с быстротою стрелы несется по займищу легкая быстроногая сайга. Не жалеет наездник коня, сам пригнулся, плеть только свищет, но куда! Далеко! Увидев это, вихрем спустился с кургана войсковой есаул, взял наперерез и только взмахнул правой рукой, как задрожала красавица, почуяв на шее роковую петлю. А вот и сам атаман, изготовив ружье, зорко глядит вдаль: чует, что его молодцы подняли в трущобе могучего барса… С полсотни трусливых зайцев, прижав уши, мечутся по займищу, попадают под копыта, заскакивают в тенета или погибают под казачьей плетью. Охота кончена. Атаман отменно довольный, зовет к себе на пир, «отведать дичины». И долго гуляют казаки, пока не обойдут всех удачников, т е. кому посчастливилось вернуться с добычей.
Запорожцы, – эти витязи моря, – не только указали путь к турецким берегам, но сами стали вожаками, сами бились впереди. Сыны Дона так же неустрашимо переплывали бурное море, так же внезапно появлялись среди мирного населения, вторгались в дома, жгли, грабили, убивали, нагружались добычей и так же бесследно исчезали в синих волнах моря. Ученики во многом дошли до своих учителей: они одинаково были безжалостны к юности и старости, знатности и бедности; они лишь не брезгали прекрасными пленницами, на которых после женились. Суровые запорожцы не щадили ничего, да и добычу они хватали лишь для того, чтобы дома ее прогулять.
Казаки также сами готовили для себя челны, обыкновению из липовых колод, которые распиливали пополам; середину выдалбливали, с боков прикрепляли ребра, а по обоим концам – выгнутые кокоры. Для большей устойчивости эти неуклюжие посудины обвязывались пучками камыша. Когда изготовленные таким образом челны качались у берега, их нагружали запасом пресной воды и казацкою снедью: сухарями, просом, толокном, сушеным мясом или соленой рыбой. Затем все воинство собиралось к часовне помолиться Николаю Чудотворцу, оттуда – на площадь, где пили прощальный ковш вина или меду. На берегу еще выпивали по ковшику и, наконец, рассаживались в лодки, по 40–50 человек в каждой. Удальцы выглядели оборванцами: в самых старых зипунишках, в дырявых шапках, даже ружья у них ржавые.
Это недаром, а по примете: «На ясном железе глаз играет», так говорили бывалые. Дружным хором грянули казаки: «Ты прости, прощай, тихий Дон Иванович», и, взмахнув веслами, стали удаляться… С дерзкой отвагой проходили казаки мимо азовской крепости, у которой всегда настороже плавали турецкие галеры, поперек Дона была протянута тройная железная цепь, укрепленная концами на обоих берегах, где возвышались каменные каланчи с пушками. Перекрестный картечный огонь мог расщепить в каких-нибудь ¼ часа всю казацкую флотилию, но у казаков имелись на этот счет свои навыки. В темную, бурную ночь с ливнем или в непроглядный туман они ухитрялись переволакиваться через цепи, после чего прокрадывались мелководными гирлами[2] прямо в море. Иногда они пускали сверху бревна, которые колотились об цепи, и тем держали турок в тревоге. Наконец, туркам прискучит палить, бросят – ан, глядь, и прозевали молодцов. У них был в запасе еще другой путь: вверх по Донцу, потом волоком на речку Миус, откуда прямой выход в Азовское море. Морская тактика казаков во всем схожа с запорожской. При встрече с турецким кораблем обходили его так, чтобы за спиной иметь солнце, а спереди корабль. За час до захода они приближались примерно на версту, с наступлением же темноты окружали корабль и брали его на абордаж, большою частью врасплох: турки славились беспечностью. Во время штиля, или полного безветрия, казаки не считали даже нужным скрываться. Овладевши судном, удальцы живо забирали оружие, небольшие пушки, разыскивали деньги, товары, а корабль, со всеми пленными и прочим грузом, пускали на дно. Бывали и несчастные встречи, когда большие турецкие корабли на полном ходу врезались в средину казачьих челнов: некоторые из них попадали под корабль, другие гибли от картечного огня с обоих бортов. Как стая робких птиц, разлетались тогда утлые суденышки, спасаясь в одиночку – на парусах, на веслах, как попало и куда попало.
А сколько раз странные бури носили по волнам отважных пловцов! Случалось, что все прибрежные скалы белели казачьими трупами; если кто и спасал свою жизнь, то спасал не на радость, попадая в вечную неволю. Турки ковали несчастных в цепи и сажали за весла на свои галеры. Как ни велики были потери, казачество не оскудевало. На место одного убылого являлся десяток других, и морские походы, считаясь самыми прибыльными, никогда не прекращались, не смотря на бури, страх неволи, угрозы султана и запреты царя. Такова была сила страсти, жажда наживы. Счастливое возвращение с удачного похода бывало радостным событием на Дону. Удальцы останавливались где-нибудь неподалеку от Черкасска, выгружали всю добычу и делили ее между собой поровну, что называлось «дуван дуванить». Затем казаки, одевшись во все лучшее, что у кого было, подплывали к пристани с песнями, с частой пальбой. Все войско, заранее уже извещенное, стояло на берегу, в Черкасске в это время палили из пушек. Прямо с пристани все войско направлялось к часовне, где служили благодарственный молебен, после которого, рассыпавшись по площади, обнимались, целовались, дарили родных и знакомых заморскими гостинцами. О количестве добычи можно судить по тому, что одного ясыря, или пленных, собиралось иногда до трех тысяч. У казаков даже было особое разменное место, где они сходились с азовцами, меняли мусульман на русских. За пашей азовцы платили по 30 тысяч золотых и более, смотря по знатности, знатных турчанок казаки также продавали, а всех остальных приучали к домашнему хозяйству, потом, окрестивши, женились.
Если случалась надобность поднять в поход все «великое» войско, то предварительно рассылались по городкам грамотки, чтобы казаки сходились для ратного дела. Шумит, волнуется большая площадь города Черкасска, она полна казачеством из ближних и дальних концов. Тут весь Дон на лицо, со своими детками – с берегов Донца, Хопра, Воронежа, Медведицы, Сала, Маныча… Старые, бывалые казаки, украшенные сабельными рубцами, держат себя степенно, ведут между собой беседу тихую; среди молодых идут толки о том, куда-то поведут атаманы молодцов? Старики сказывают, что под город Астрахань, им же хотелось бы пошарпать турок… Шум, перебранка, толкотня становятся все больше и больше; но, вот, толпа почему-то стихла. Чинно становится в круг: это, значит, показались регалии. Из войсковой избы вынесли Белый бунчук, пернач и бобылев хвост (так называлось древко с золотым шариком наверху, украшенным двуглавым орлом и белым конским хвостом). За регалиями выступают есаулы, за ними – войсковой атаман, с булавою в руках. Он остановился посредине круга, есаулы, положив на землю свои жезлы и шапки, прочли молитву, поклонились сначала атаману, потом всему православному воинству, снова надели шапки и с жезлами в руках приступили за приказом. Атаман что-то тихо им сказал. «Помогите, атаманы-молодцы!» – возгласили есаулы: «Белый Царь шлет вам поклон, приказать спросить о вашем здоровье! Он учинил размир с турками и шлет нас промышлять над крымцами!..» По малом времени есаулы спросили: «Любо-ли вам, атаманы-молодцы?» – «Любо, любо!» – отвечало казачество в один голос.
Впрочем, войсковое начальство не всегда объявляло в кругу, куда именно назначен поход, а просто приговаривали: «…идти на море», или «собираться в поход». Это делали из опасения, чтобы не проведали азовцы. Для походного времени все казачество делилось по сумам: 10–20 человек держали в походе общую суму, в которой хранили как запасы, так и добычу. До сих пор уцелел между казаками этот обычай, как равно и самое название «одно-сум», в роде как бы – друг, товарищ. Жены таких казаков считаются тоже в свойстве: «Здравствуй, односумка!» говорят при встречах. Вообще, в старину казаки жили проще, дружнее и, как не озабоченные хозяйством, – веселее. В городках казаки обыкновенно собирались каждый день на площадь или к станичной избе. Сидя кружком, казаки плели сети, слушали богатырские рассказы или пели богатырские песни, из которых каждая начиналась припевом: «Да взду-най-най ду-на-на, взду-най Дунай!» В Черкасске же всегда бывало большое стечение народа, нечто в роде ярмарки. Там толкались торговые люди из украинских городов, гостили проездом турецкие послы с многочисленной свитой, наезжали астраханцы, запорожцы, терские и яицкие казаки – кто за получением вестей, кто для воинского промысла, подыскивать удальцов. Сзади густой толпы народа донцы важно расхаживали, заломив набекрень шапки, при богатом оружии, в самом разнообразном одеянии. Один гуляет в лазоревом зипуне с жемчужным ожерельем, другой выступает в бархатном полукафтане, а на ногах у него простые лапти; третий – в смуром русском кафтанишке, зато у него сапоги расшиты золотом, шапка висит булатная, черкесская, за спиной богатый турецкий сайдак (лук), иной вместо плаща напялит узорчатый ковер. Вон, поглядите на того богатыря: как есть, в шелку да в бархате, уселся в грязь среди улицы и выводит так жалостливо про трех братьев, как они погибали в неволе, что, если кто послушает, прошибет слеза: это уж, наверно, запорожец, да еще подгулявший. Все, что тут есть – и турецкие в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, бархат, шелк, атлас – все казачья добыча, своего ничего нет.
Особенно бывало шумно и торжественно, когда в Черкасском городке ожидали прибытия «будары». Еще царь Михаил Федорович положил ежегодно отпускать донскому войску: 7 тысяч четвертей муки, 500 ведер вина, 250 пудов пороху, 150 пудов свинцу и 17 тысяч рублей деньгами. С того времени каждый год выряжали с Дона так называемую «зимовую станицу» из лучших казаков, с атаманом во главе. По приезде в Москву, их допускали к царской руке, угощали с царского стола, а при отпуске Государь обыкновенно жаловал атаману и есаулу по сабле со своим портретом, или же дарил серебряными позлащенными ковшами с именными надписями и двуглавым орлом; простым казакам выдавались из государевых кладовых сукна, камки. Одаренные щедро, обласканные милостью царской, казаки возвращались на Дон, где мало-помалу росла и крепла привязанность к царскому дому. Государево жалованье нагружалось в Воронеже на будары и сплавлялось вниз до Черкасска. Все попутные городки высылали встречу, причем служили о царском здравии молебен, пили из жалованных ковшей и стреляли из ружей. В Черкасске встречали казну пальбой из пушек, войсковой атаман приказывал бить сполох и сам выходил объявить в казачьем круге, что: «Государь за службу жалует рекою столбовою тихим Доном, со всеми запольными реками, юртами и всеми угодьями, и милостию прислал свое царское годовое жалованье». Служили торжественный молебен с многолетием, после которого все начальство пировало у атамана, а на другой день гуляли у атамана зимовой станицы, где также пили из пожалованного ему ковша царскую сивушку.
С умножением казачества, преемники Михаила Федоровича делали надбавки к прежнему жалованью, за что, конечно, кроме радетельной службы, требовали от казаков и большого послушания.
Первые поселенцы тихого Дона, по примеру своих собратьев, жили бобылями, не женились, но когда утихали тревоги войны, когда у казаков оставалось множество пленниц – татарок, калмычек, черкешенок, турчанок, тогда сама собой возникала семейная жизнь. На первых порах редко кому удавалось жениться по уставу церкви. Обыкновенно жених и невеста выходили на площадь, молились Богу, потом кланялись всему честному народу, и тут-то жених объявлял имя своей невесты. Обращаясь к ней, он ей говорил: «Будь же ты моею женою». Невеста падала жениху в ноги со словами: «А ты будь моим мужем!» Такие браки легко заключались, так же легко и расторгались. Казак, покидая почему-либо свою землянку, например, по случаю похода, продавал жену за годовой запас харчей, или же выводил ее на площадь и говорил: «Не люба! Кто желает, пусть берет!». Если находился охотник взять «отказанную» жену, то прикрывал ее своей полой, что означало обещание оказывать защиту и покровительство. Бывали случаи, что казак присуждал свою жену на смерть. При всем том, казаки славились своею набожностью, строго соблюдали установленные посты, обогащали вкладами церкви, монастыри.
Для своих приношений они избрали два монастыря: один Никольский, возле Воронежа, другой – Рождественский Черняев, в Шацке. Там висели колокола, отлитые из неприятельских пушек, священные одежды, иконы блистали жемчугом, драгоценными камнями. Там же казаки, потерявшие силы воевать, доживали свой век в монашеской рясе, как это делали и запорожцы. В тихой обители замирали страсти, забывалась вражда. Только в первых годах царствования Алексея Михайловича на Дону стали появляться часовни, а на кладбищах голубцы, или памятники. Первую церковь в Черкасске построили лишь в 1660 г.
Как видно из рассказа о защите Азова, казацкие жены славились ратным духом не менее своих мужей; так же они наставляли и своих детей. Новорожденному клали «на зубок»: стрелу, пулю, лук, ружье. После сорока дней отец нацеплял мальчугану саблю, сажал его на коня, подстригал в кружок волосы и, возвращая матери, говорил: «Вот тебе казак». Когда у младенца прорезались зубы, его везли верхом в церковь, где служили молебен Иоанну Воину, чтобы из сына вырос храбрый казак. Трехлетки уже сами ездили по двору, а пятилетки бесстрашно скакали по улицам, стреляли из лука, играли в бабки, ходили войной. По временам все ребячье население Черкасска выступало за город, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и лядунках, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов, или наездников-забияк, и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились лубочными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители, под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами, возвращались торжественно в город: сзади, стыдливо понурив головенки и заливаясь слезами, шли пленные. Старики, сидя беседой подле рундуков, за ендовой крепкого меду, любовались проходившими внучатами; сам атаман, поднявшись с места, пропускал мимо себя мелюзгу, хваля храбрых.
Когда ввели перепись «малолетков», то все достигшие 19-летнего возраста собирались в заранее назначенном месте, на лучших конях и в полном вооружении. На ровной полянке, возле речки, разбивался большой лагерь, где в продолжение месяца малолетки обучались воинскому делу под руководством стариков, в присутствии атамана. Одних учили на всем скаку стрелять, другие мчались во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей; третьи ухищрялись поднять с разостланной бурки монету или же плетку. Там выезжают поединщики, здесь толпа конных скачет к крутому берегу, вдруг исчезнет и снова появится, но уже ли другом берегу… Самым метким стрелкам, самым лихим наездникам атаман дарил нарядные уздечки, разукрашенные седла, оружие. Эта первая награда ценилась на Дону так же высоко, как у древних греков лавровые венки. Так вырастали целые поколения: начинали с детских, кончали кровавыми потехами. Сабли на Дону не ржавели, удаль и отвага не вымирали. От отца к сыну, от деда к внуку переходил один и тот же завет: любить родную землю, истреблять ее врагов. В турецкой ли неволе, у себя ли на смертном одре, казак одинаково жалостливо прощался: «Ты прости, мой тихий Дон Иванович! Мне по тебе не ездить, дикого вепря не стреливать, вкусной рыбы не лавливать!».
Однако в семье, говорит пословица, не без урода, так и среди верных сынов Дона, от времени до времени, являлись отступники, которые обагряли руки в безвинной братской крови, которые обесславили свою родину, о них речь впереди.