Константин Абаза
Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении
На царской службе
Год от году самовольные поиски казаков становятся все реже да реже, и хотя они еще «охотятся» в одиночку по берегам Кумы и Кубани, хотя они навещают по старой памяти крымские улусы, но такие прогулки уже не доставляют прежних выгод и привлекают лишь немногих удальцов-богатырей; с присоединением же Крыма, с заселением Кубани – и вовсе прекращаются. Население Дона поневоле ищет хлеба в своей же земле, а земля там щедро награждает труд земледельца. И вот, где прежде раздавался лишь призывный клик к оружию, где шумели казачьи круга, где носились конные пикеты или заставы, – там заколыхалась золотистая пшеница, зашумела рожь высокая, поникло к земле густыми метелками проса. Берега тихого Дона, оглашаемые в старину богатырскими песнями, стали обрастать густыми виноградниками. Казаки начали сеять и молотить хлеб, собирать виноград, давить вино, ловить рыбу, солить икру и балык. Однако же земледелие и мирные промыслы не ослабили воинского духа. Участвуя почти во всех войнах своего общего Отечества, донцы сохранили прирожденную им удаль и лихость в наезде, чуткость уха, зоркость глаза. На остановках ли, во время передвижений ли, донцы служили нашей армии передовой стражей; они первые открывали неприятеля, встречали его боем, в случае победы наносили бегущему последний удар, а в случае отступления принимали все удары на себя. Величайший из полководцев, царь Петр Великий, неоднократно хвалил, даже награждал донцов за их трудную и радетельную службу. Свой первый подвиг, еще юношей, царь совершил на казачьей чайке, окруженный казачьей дружиной.
В марте 1695 года в войске Донском была получена царская грамота: «Мы, великие Государи, указали быть на нашей службе, на Дону, генералу нашему Петру Гордону с солдатскими и стрелецкими полками; собираться им в Тамбове и итти с Тамбова на Хопер, с Хопра на Дон в Черкасский. И тебе, войсковому атаману, Флору Минаеву, и всему войску Донскому, с теми ратными людьми промышлять над неприятелями. Постараться бы вам, атаманам и казакам, чтобы о приходе наших ратных людей на Дом азовцы прежде времени не узнали. Пусть указ этот останется в тайне, чтобы кроме тебя, атамана, и старшин, никто не знал». Войска пришли в поле, а вслед за ними прибыл сам Государь и немедленно двинулся под Азов. Однако в ту пору удалось лишь взять Каланчевские башни, ненавистные казакам, да построить против Азова новую, Сергиевскую крепость, с тем и отошли. В следующем году спустили из Воронежа, под надзором царя, первую русскую флотилию из 23 галер, нескольких брандеров и двух кораблей; в это же время Гордон обложил крепость с 60-тысячным войском. По приезде в Черкасск Государь узнал о присутствии турецкого флота и приказал своим галерам выйти в море. Так как по мелководью галеры не могли пройти в устьях Дона, царь пересел на мелкую казачью лодку и, в сопровождении сотни таких же чаек, вышел навстречу туркам.
Нападение удалось. Здесь казаки в первый раз на виду у Государя показали свое искусство в морском деле, они взяли 2 турецких корабля и большую добычу: 50 тысяч червонцев, 70 пушек, 80 бочек пороха, много разного оружия. Воинский снаряд поступил в казну, а все деньги, сукно и прочую добычу получили казаки. Итак, первой своей победой русский флот обязан участию казаков.
Мало того, под Азовом Царь окончательно убедился, что только морские силы могут дать перевес в борьбе с Турцией. Упорные в защите крепостей, турки робели на море, что казакам было на руку. Если им случалось окружить своими лодками корабль с высокими бортами, на которые трудно залезть, одни рубили их топорами, чтобы ворваться внутрь, другие в это время стреляли вверх или кидали ручные гранаты. Те же отважные мореходы, в числе пяти тысяч, под предводительством Флора Минаева, участвовали в осаде и приступах к Азову. Не смотря на присутствие иностранных инженеров и артиллеристов, которые руководили осадными работами, турки защищали свою крепость с обычным им мужеством; крымские татары, стоявшие за Кагальником, тревожили осажденных в их лагере, не давали им покоя ни днем, ни ночью. А тут, ко всем невзгодам, дожди заливали траншеи, смывали земляные насыпи – туго шла осада, пока 1½ тысяч казаков, донских и малороссийских, не ворвались самовольно в крепость и не заняли двух бастионов. Тогда турки, не ожидая штурма, сдали крепость, а через 3 дня сдался и Лютик, маленькая крепость, вооруженная 30 пушками: она защищала самый северный рукав Дона. Пребывание русского царя в Черкасске и совместное действие казаков под Азовом надолго остались в памяти донцов, сложилась песня, где весь Дон призывается стать на недруга:
Сам сизый орел пробуждается,
Сам Петр Царь поднимается,
Со своими князьями, с боярами,
Со своими Донцами,
Со своими Запорожцами.
Скоро казакам довелось сослужить более важную службу. В самый разгар Шведской войны приехали в Черкасск астраханские люди с какими-то письмами. Атаман на тот же день собрал круг. Когда дьяк сталь читать эти письма, то оказалось, что астраханцы замышляют бунт и просят войско Донское стать вместе с ними за веру христианскую, прислать им вспоможение. Астраханцы жаловались, будто их отлучают от церкви, заставляют брить бороды, носить немецкое платье, поклоняться кумирам; будто их обложили выше меры пошлинами и гоняют на тяжкие работы. Выслушав эти жалобы, круг единогласно постановил: «К такому злому делу не приставать, великому Государю служить верно и неизменно, а за изменников никогда не стоять». Тут же приговорили: лазутчиков, вместе с «прелестными» письмами, немедля отправить в Москву.
И во все городки были посланы войсковые грамоты «с жестоким смертным страхом», чтобы казаки тех городков к астраханским или другим ворам не приставали. После напутственного молебна, атаман Максим Фролов с 2 тысячами конных выступил под Астрахань, прочие городки должны были вырядить: которые половину, которые пятую часть, причем доброконным выезжать на конях, а безконным плыть на судах. Более 10 тысяч казаков собралось тогда под Царициным. Астраханские стрельцы надеялись взять этот город приступом, но казаки их отбили. Мало того, казаки в самом городе разыскивали соумышленников и предавали их казни. По усмирении фельдмаршалом Шереметевым астраханского бунта, Государь щедро наградил войско Донское. В особой грамоте царь писал: «За такую верную службу послать к вам, атаманом и казакам, кроме обыкновенного годового жалованья, 20 тысяч рублей и особо бывшим в Царицыне казакам 1869 рублей.
Для предбудущих же лет, в память верной службы всего войска Донского, пожаловали мы атаманов и казаков честными и знатными войсковыми клейнодами: войсковым атаманам, в знак их управления, серебряный вызолоченый пернач с каменьями, бунчук с яблоками, с доскою и с трубою вызолоченными, знамя большое, писаное на камке золотом. На тех воинских клейнодах подписано, что пожалованы донские казаки за службу их, в вечную и не смертельную память потомкам их. В добавление к этим клейнодам указали мы послать атаманам и казакам шесть знамен камчатных, станичных, писаных золотом и серебром». Будучи потом в Москве, казаки похвалялись, что «они пожалованы и взысканы великим Государем перед другими народами, потому к ним по присланию царского указа о бороде и платье. Носят они платье по древнему обычаю, какое кому нравится; немецкого же платья никто из казаков не носит, да и охоты к нему не имеют. Ну, а если будет на то государево соизволение, то они, казаки, его воле противиться не станут…».
Однако, своей радетельной службой донцы нажили себе врагов в своей же собратии, врагов ненавистных, злопамятных, пуще чем татары или турки. Нужно сказать, что между низовыми и верховыми казаками рано стала обозначаться рознь в правах, образе жизни и привычках. Низовые считали себя выше верховцов. Живя вблизи Черкасска, они во всем давали моду, бывали в Москве, видали приезжих купцов и промышленников, привыкли к роскоши и баловству, тогда как дальние городки жили, прежнею суровою жизнью, чтили свято старину и добывали хлеб тяжелым трудом пахаря; низовцам он доставался гораздо легче, путем промысла или торговли.
И по наружному виду они различаются: низовцы красивее, одеваются щеголевато, дома у них красивее и убранство наряднее, живут по городскому обычаю, часто друг друга навещают и любят угощаться. Зато верховцы более домовиты и запасливы, что всегда возбуждало зависть в низовцах. По таким-то причинам, ревнители старины и поборники древнего благочестия, покидавшие Русь, находили себе надежное убежище в верхних городках по Хопру, Медведице, на Бузулуке и Донце. Когда вышел царский указ, чтобы казакам «чинить над ними промысел», раскольники оттуда бежали, как в одиночку, так и целыми ватагами.
Главный заводчик смуты, Некрасов, один вывел 600 семей и поселил их на Таманском полуострове, в 30 верстах от моря, где они уже нашли своих единоверцев, бежавших сюда раньше. Многие перешли на речку Куку и передались крымскому хану. Если попадал в их руки гулебщик с Дона, они без жалости его убивали или топили. При защите Азова некрасовцы служили туркам вместо лазутчиков. Проберутся, бывало, в русский лагерь и высмотрят глубину окопов, расположение царских войск, или подслушают секретное распоряжение. По сдаче крепости между ними нашлись такие, которые совсем не туречились («охреянами» назывались у казаков): их казнили в Черкасске всенародно. Еще пуще озлобились некрасовцы и стали проводниками закубанских татар: они водили неверных на русские, украинские, казачьи городки, жгли, грабили, хватали в плен, и казаки, занятые службой в дальних концах русского царства, долго не могла справиться с этим ожесточенным врагом своей веры. Одно время изменники замышляли вместе с горскими народами согнать казаков с их родного Дона, разорить Черкасск, пожечь все городки и, населивши опустелую землю татарами, передаться турецкому султану. Хотя у них на этом не вышло согласия, однако, бывали несчастные годы, когда по 2 ½тысячи казаков томились в неволе, в закубанской стороне. Однажды прошел по Дону слух о сборах некрасовцов: говорили, что Некрасов поднимает татарскую силу в 5 тысяч, чтобы идти под турка. Казаки этой басне не поверили. По верховым и низовым городкам разослали «опасную» грамоту: «…чтобы все казаки держали ружья в чистом, кормили лошадей и были в готовности в один час выступить в поход; чтобы крепили городки, не выходили и не выезжали в поле без оружия». В каждом городке прочитывали на сборе грамоту и, снявши с нее копию, посылали дальше без задержания. Еще не успела опасная грамота обойти все городки, как казачий разъезд, высланный в кубанскую сторону, напал на татарские сакмы[3]. Население было в ту пору на летних работах. Почетные старики, схвативши знамена, выехали с ними сзывать народ в осаду. Увидав знамя, стар и млад, жены и малые ребята спешили в городки, сносили свое имущество в церковные ограды, под защиту пушек. В тех же городках, где не было этой защиты, поднимали из церквей святые образа, творили крестные ходы, добро, которое получше, прятали в землю. То был «всеобщий сполох», как говорили в старину.
Между тем, наступила ночь. На гребне возле речки Сала загорелся сначала один маяк, потом другой, третий, а через несколько минут запылала вся кубанская сторона: горела солома, хворост, смоляные бочки. Давно уж этого не бывало, чтобы все маяки пылали; должно быть, татары поступали не иначе, как целой ордой. В ожидании неприятеля, войсковой атаман стоял у Черкасска, а татары в это время внезапно появились перед Кумшацкою станицей, переплыли Дон, выжгли городок и, рассыпавшись в соседних станицах, брали в плен людей, отгоняли скот, хватали добычу, после чего, таким же порядком, переплывши Дон, скрылись в свою сторону.
Но донцы никогда не прощали подобных набегов; они платили той же монетой, и чем больше было выжжено городков, тем больше они истребляли татарских кибиток. В 1737 году атаман выступил на Кубаль с сильным отрядом из 9 ½тысяч конных и 1 ½тысяч пеших казаков, с пушками и малыми мортирками. На речке Еи к казакам присоединился калмыцкий хан Дондук-Омбо; дальше двинулись вместе. Впереди расстилалась черная безотрадная степь, выжженная татарами; солнце накаливало голую землю все равно как камень, горячий воздух был пропитан гарью, люди изнывали от жажды, лошади падали от изнурения. Вот, наконец, завидели казаки заветную Кубань, но из 10 тысяч подошло лишь 5 тысяч самых доброконных. Вместе с калмыками она переплыли на левый берег, напали на татарские улусы и разгромили более тысячи кибиток, причем нахватали столько же пленных, 2 тысячи лошадей и 5 тысяч штук рогатого скота. Из-под города Темрюка казаки хотели бы двинуться кверху по реке, но здесь узнали, что весть об их набеге уже разошлась между улусами, и что татары, забравши свои пожитки, скрылись в горы, куда походному войску, за множеством воды и болот, никак не пробраться. «Учиня возможное неприятелю разорение», атаман Фролов вернулся восвояси. И долго еще кубанская орда, подымая изменниками, повторяла свои воровские набеги, пока до нее не добрался Суворов.
Обласканные и оцененные по заслугам донцы, сподвижники первых походов царя Петра, служили с таким же радением его дочерям, внукам и правнукам. В Семилетней войне, где наши вместе с австрийцами бились против пруссаков, казаки явились дорогими, желанными сподвижниками войск регулярных. Правила и наставления великого учителя, царя-полководца, стали в ту пору забываться, воинский дух ослабел. Хотя русские войска сохраняли присущую им храбрость вместе с упорством в бою, но сделались неповоротливы, малоподвижны, к большим переходам неспособны. Для того, чтобы перестроиться в боевой порядок, требовалось не менее суток, и после того уже боялись сдвинуться с места, боялись перепутаться. Конница выстраивалась также мешкотно; она стала надеяться больше на ружье, чем на саблю; кирасиры иначе не ходили в атаку, как рысью. Переходы в 20 верст считались тогда уже большими, потому что движение войск затруднялось многочисленной и тяжелой артиллерией, множеством повозок и экипажей, следовавших сзади. Разведки о неприятельских силах не считали особенно нужными, почему сторожевая служба исполнялась плохо. А, между тем, прусский король был противник опасный; его войска явились на поле битвы хорошо обученные: прусская армия быстро исполняла все передвижения, легко переходила из походного порядка в боевой, из боевого в походный; ходила шибко, с небольшим обозом. Король смело проходил страну, залитую тремя неприятельскими армиями. Он не боялся, что ему ударят во фланг или тыл. Бывали случая, что он двигался с войсками на расстоянии пушечного выстрела от австрийцев, и это сходило ему даром.
В Семилетней войне донцов перебывало 15 тысяч, но в начале кампании их было меньше, только 9 тысяч. На полях далекой и неведомой им Германии, донцы и явились теми же вольными сынами степей, не изменив ни своих дедовских обычаев, ни воинских сноровок, и много прошло времени, прежде чем неприятель распознал их силу, стал к ним приспосабливаться. По обыкновению, казаки делились на сотни и полки, по 500 человек в каждом. Выезжали с Дона о-двуконь[4], без всяких обозов. Своею необычайною подвижностью и юркостью казаки как бы возмещали недостатки всей остальной армии. Они легко переносились с места на место, питались не из магазинов или повозок, а чем Бог послал; служили армии то авангардом, то арьергардом, и, кроме охранений, собирали для нее фураж, продовольствие. Заменяли главнокомандующему и зрение, и слух, потому что через них он получал самые нужные вести. Искусные в наездах, осторожные на мостах, привычные к труду, казаки брали верх над всеми легкоконными полками. Даже прусские гусары боялись с ними встречаться, не имея чем отразить удар длинной пики или взмах турецкой сабли. Все это скоро подметил в донцах Суворов, который в ту пору стал обозначаться, как будущий полководец. Его первые подвиги, еще в чине подполковника, совершены при участии донцов, и с тех пор он почти не расстается с ними. Донцы сопровождают его в Пруссии, в Польше, в Турции, на берегах Волги и Кубани, на полях Италии, в горах Швейцарии – везде, где Суворов воевал, как самостоятельный начальник. Сидя на донском коне и сопровождаемый донским казаком, который возил его длинный палаш, Суворов совершил замечательные свои походы, одержал самые блистательные победы, Суворов сроднился с донцами, потому что сам родился воином – вот что их связало на полвека.
В начале Семилетней войны боялись отпускать казаков далеко: их назначали больше на пикеты, на разведки, посылали в недальние набеги. Про донцов пустили дурную славу, что они немилосердно грабят мирное население городов и деревень; но это обычный поклеп на русские поиски, которые ничуть не хуже французов или немцев. Один немецкий пастор видел, как казаки вступали в его родной город, и записал следующее: «Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровыми лицами, со своим необычайным вооружением, проходили сегодня по нашим улицам. Вид имеют они страшный, но в то же время величественный. Тихо они прошли через весь город и разместились по деревням, где уже раньше им отвели квартиры». Вот и все: о грабежах ни слова.
В первый год кампании русские явились как бы с тем, чтобы только показать свою силу: они разбили пруссаков и отошли к границам. Это было в 1757 году, а сражение, в котором они остались победителями, носит название по имени деревни, Гросс-Эгерндорфского. Пруссаки застали нас тогда врасплох: батальоны еще устраивались к битве, когда неприятель всеми силами уже наступал. В одно время войска и строились, и отбивались. Правый фланг и центр вступили в дело раньше; войска авангарда, стоявшие левее, были пока заняты перестрелкой. Но вот показались казаки под начальством Серебрякова. Не спеша, объехали они лежащее впереди болото, опустили пики и с обычным гиком понеслись на прусскую конницу: то были драгуны принца Брауншвейгского. Казалось, драгуны погибли. Не тут-то было: подскакав на ближнюю дистанцию, донцы остановились и повернули лошадей; драгуны тотчас за ними. Прусская конница, преследуя по пятам казаков, неслась прямо в пасть 15-ти совершенно готовых к бою батальонов; кроме того, ее ждали 40 заряженных полковых пушек и полевая артиллерия большого калибра. Наша пехота раздалась, пропустила казаков и только головной неприятельский эскадрон успел проскочить за фронт. В это время правофланговые полки уже успели зайти правым плечом, а батареи, повернувши пушки, дали картечный залп поперек скачущих эскадронов, что имело успех «наивожделеннейший». Всадники, усидевшие на конях, бросились назад; проскочившие же за фронт попали в западню: те же казаки, вместе c драгунами, перебили их всех до единого. Тогда наш авангард двинулся всеми силами вперед, но пруссаки уже везде отступали… Так отличились донцы при первой же встрече с прославленным противником. Когда русские войска покидали Пруссию, казаки, как пеленой, прикрывали их отступление. Даже прусские гусары не могли проведать, какими путями мы уходим. В то же время донцы отбивали скот, необходимый для продовольствия, разузнавали, где неприятель, и все это проделывали чрезвычайно ловко, скрытно.
На третий год войны русские, приблизившись к Одеру, подступили к прусской крепости Кюстрину. Пока тянулась осада, наши захватили на Одере, верст 60 пониже крепости, важную переправу у городка Шведта, где нашли 3 пушки, 2 т. четвертей хлеба, разыскали часть королевской казны. Пленных по обычаю допросили и на вопрос: не чинили ли казаки или калмыки каких-либо обид, те единогласно показали, что не только им самим «ни малейшого озлобления или суровости не показывали, но и жителям по деревням никаких обид, ниже разорения не причиняли, чем они, пленные, генерально довольны, и сию справедливость им отдают». Казаки были за это удостоены особым манифестом императрицы, которым она благодарила их за добрую дисциплину. Охрана переправы и все течение реки до Кюстрина было поручено казакам. Не смотря на то, что с часу на час ожидали из-за Одера прусского короля, донцы безбоязненно переплывали эту реку и хозяйничали на той стороне, как у себя дома. В самый праздник Преображения походный атаман Краснощеков, рыская за Одером, захватил 17 т. рогатого скота и полтораста лошадей; помимо того, казаки перехватили на реке 3 барки с мукой и на этих же барках доставили всю добычу под Кюстрин.
Через 2 недели Краснощеков повторил набег, и на этот раз из-под носа у пруссаков отбил 2 т. голов скота да 2 ½сотни лошадей, вполне годных для строя. Донцы же первые дали знать о приближении короля. Он спешил на выручку осажденной крепости; он шел с намерением истребить в конец «орды» казацкие, дерзко попиравшие его родную землю. Однако донцы, не ведая того, окружили прусские колонны и провожали их на марше степным обычаем: наездничали, задирали, налетая в одиночку, стреляли из пистолетов или просто кружились перед фронтом. Пруссаки шли молча, не останавливаясь. Искусными маневрами король оттеснил нашу армию в угол, между двух речек, и напал на нее с ожесточением. Казалось, что русские приросли к земле, пустили в ней корни. Несколько смелых атак отражены, но прусская пехота, поддержанная конницей, вновь устраивалась и вновь шла умирать на русских штыках. Покончив с помощью своей многочисленной кавалерии наше правое крыло, король в середине дня начал атаку левого фланга. Тогда 27 русских батальонов, примкнув штыки, бросились вперед и произвели среди пруссаков ужасное кровопролитие. Но к ним на выручку опять неслась конница: 60 эскадронов сдвинули левый наш фланг. Более семи часов дрались обе армии с одинаковым ожесточением; наконец, они стали между собой под углом: свои и чужие перемещались в общей свалке. Гром артиллерии умолк, рубились на саблях, кололись штыками, пока король не прекратил эту резню и не отвел свое войско за полверсты назад. Нашим же некуда было отойти за неимением мостов. Казаки во время боя не оставались праздны. Они ворвались в деревню, прикрывавшую правый фланг пруссаков, сожгли ее; обоз, стоявший под защитою крестьян, начисто ограбили. На другой день обе армии, медленно передвигались, наблюдали друг за другом. Густая цепь донцев прикрывала наш фланг, а под ее прикрытием собрана батарея из пушек и гаубиц. Вот развернулась стройными рядами многочисленная и прекрасная конница пруссаков. Еще несколько минут – и она пошла рысью. Донцы раздались вправо и влево, очистили фронт артиллерии, и та встретила таким смертоносным огнем, что «неприятель пришел в превеликое смятение; с немалым уроном он должен был ретироваться к своей пехоте». Тогда, в свою очередь, бросаются казаки и накрывают прусскую батарею в 8 орудий, чем и закончилось кровавое побоище, получившее название по имени деревни Цорндорф. 10 тысяч трупов свидетельствовали об его упорстве. Король считал себя победителем.
Через месяц после Цорндорфа корпус генерала Чернышева был направлен к столице Пруссии. 22 сентябри Тотлебен с казаками уже стоял перед воротами Берлина, но их дважды отбили. Через 4 дня подошли и наши, и пруссаки. Однако, сражения не было. Простояв биваком на берегу Шпре, прусская армия, в числе 20 тысяч, потянулась на Потсдам. Хотя дело было ночью, но казаки заметили это движение. Граф Панин, при первом же натиске, истребил весь прусский арьергард, причем отбил тысячу пленных и 2 орудия, а походный атаман Краснощеков, пустившись во весь дух в погоню, нагнал главные силы и преследовал их под самые пушки Потсдама. Между тем Берлин сдался, Чернышев забрал королевскую казну, приказал истребить все магазины, склады оружия, арсенал, пушечный и литейный заводы, все, чем только мог вредить наш неутомимый противник, и сам тоже отступил.
Под конец Семилетней войны прусский король выдвинул особый десятитысячный корпус, собственно для того, чтобы истреблять наши магазины, мешать передвижениям войск или затруднять осаду крепостей. И наш главнокомандующий составил летучий конный корпус, куда попал будущий генералиссимус Александр Васильевич Суворов. Его ближайшими сподвижниками сделались донцы, и неприятель скоро почувствовал их частью всегда меткие удары. Когда пруссаки двигались на выручку крепости Кольборга, Суворов с сотней донцов переплыл реку Нетцу, прошел в одну ночь 45 верст и приблизился к городу Ландсбергу, стоявшему на пути следования немцев. «Город наш! Ура! Нападем!» – «Там прусские гусары!» – заметил ему проводник. – «Помилуй Бог, как это хорошо: их-то мы и ищем!» Казаки понеслись к воротам, но ворота оказались заперты. «Ломи их!». Ударили бревном раз, другой – ворота разлетелись. С гиком и пальбой казаки ворвались в город, часть гусар перебили, часть перехватали. Суворов в это время уже скакал по мосту. «Одно ломи, другое жги!» – кричал он вслед едва за ним поспевавшей кучке донцов. Покончив дело, они скрылись. Пришли пруссаки – моста как не бывало. Пришлось собирать лодки, понтоны, на что ушло немало времени, а на войне, известно, каждый час дорог. При дальнейшем движении пруссаков Суворов тревожил их фланги, портил пути, при случае отхватывал боковые или тыльные отряды. Несмотря на свой малый чин, он командовал в ту пору тремя гусарскими и семью казачьими полками. Во всех случаях он распоряжался как лихой кавалерийский генерал, и в то же время был сметлив и находчив, как простой наездник. Донцы не чаяли в нем души. Однажды Суворов возвращался к своему отряду от главнокомандующего, с проводником и двумя казаками.
Всадники припоздали; наступившая ночь застигла их в лесу. Глухие раскаты грома возвестили приближение грозы, небо заволокло тучами, дождь полил как из ведра. Проводник первым делом сбежал. Проплутавши некоторое время, Суворов лег под деревом, прикрылся шинелькой и вздремнул. На рассвете казаки заметили, что вдоль опушки стоит прусский аванпост. «Помилуй Бог, как это хорошо!» – вскрикнул Суворов. Он приказал казакам сейчас же скрыться в кусты, а сам ползком пробрался к высокому дереву, что стояло на самой опушке, вскарабкался наверх, выглядел расположение неприятеля, счел его силы, а затем благополучию вернулся к своим. «Ну, подивились мы, глядя на вас», – сказали донцы. – «Смелым Бог владеет», – ответил Суворов, вскочив на коня. Шибкою рысью они пустились теперь напрямик и благополучно присоединились к отряду. Переменив наскоро белье, платье, Суворов тотчас построил войска к бою. После жаркой схватки авангард летучего корпуса был разбит, главные силы шибко отступили. Победа всегда венчала пылкого вождя и поднимала дух в его верных сподвижниках.
