Коллектив авторов
Философия русского авангарда
Наталья Ростова
Религиозная тайна «Черного квадрата»
Всегда требуют, чтобы искусство было понятно,
но никогда не требуют от себя приспособить
свою голову к пониманию…
К. Малевич, «О новых системах в искусстве»
Малевич – художник или мыслитель?
Когда смотришь на «Церковь» 1905 г. Малевича, понимаешь: Малевич – Художник, который заставляет тебя визуально совершить поклон, склонить голову и смиренным подступить к сокровенному. Золотистой ангельской вуалью он покрывает храм, чтобы человек забыл земное и приблизился к горнему, которое видится здесь лишь тенью. Или, если приложить сюда слова самого Малевича о «Руанском соборе» Моне[10], – важен не собор, не свет и не блики, важна живопись, растущая на стенах собора, важен жемчуг, а не раковины, из которого он выбран. «Церковь» Малевича – это не красоты здания, а оживший символ. Стены и контуры – лишь «гряды», на которых прорастает смысл.
Когда смотришь на «Черный квадрат» 1915 г., не сомневаешься: Малевич – мыслитель, философ, видения и тексты которого должны быть отнесены к классике русской философии. И более того, Малевич – пророк. В литературе пророками в России были Достоевский, Гоголь, Толстой, в живописи – в первую очередь Малевич. Пророчество – это уже не эстетика. Это сообщение надличностной истины, видение грядущего мира в его правде. Малевич – учитель человечества. Именно так он себя видит. «Я ничего не изобрел, – говорит он, – я только лишь ощутил в себе ночь и в ней увидел новое, которое я назвал супрематизмом. Это выразилось в черной плоскости, образовавшей квадрат, а потом круг. В них я увидел новый цветной мир»[11]. По свидетельствам художницы Варвары Степановой, в 1918 г. Малевич говорил: «Возможно, больше не надо писать картины, а только проповедовать».
Свое учение Малевич упаковывает в бесконечность простоты «Черного квадрата», который неизменно присутствует на двух его главных автопортретах – 1915 г. («Супрематизм: автопортрет в двух измерения») и роскошном 1933 г. («Художник»). На последнем квадрат изображен вместо автографа. Но речь идет не о квинтэссенции личности Казимира Малевича, ибо искусство – это не интерес к субъективизмам. Речь идет о квинтэссенции высказываемого Автором и пророком Малевичем. О чем же нам пророчествовал Малевич?
«Черный квадрат», как известно, был экспонирован в 1915 г. на «Последней футуристической выставке картин ”0,10”» в Петрограде. Малевич водрузил картину в красный угол, на место, традиционно предназначенное в нашей культуре для икон. Является ли Малевич русским Ницше? Убийцей Бога? Или более радикальным Верховенским, подсунувшим на место иконы уже не мышь, а саму пустоту, ничто?
Малевич не стремится заставить нас гадать, не хочет навести туману. Он не тот, кто предлагает пустоту как пространство для упражнений в интерпретациях зрителя, подобно И. Кляйну. Он нечто прозревает и всеми способами пытается это увиденное предъявить, хотя бы и во всей невозможности этого. «Получилось как бы, – признается он, – что кистью нельзя достать того, что можно пером. Она растрепана и не может достать в извилинах мозга, перо острее»[12]. Кисть растрепана. Перо острее. Только пером можно высказать нечто о нуле. И Малевич берется за слово. Бог не скинут, пишет он. Бог вечен. Бог – первое слово человека. Почему же Бог предстал черным квадратом?
Малевич жаждет очистить образ Христа от ложных черт. И делает это в выражениях, порою не уступающих в своей резкости протопопу Аввакуму. Малевич яростно пишет: «Христос реален, грубы одежды <его, он> реален, как колос ржаной, пыль и межа вспаханного поля; подошвы его мозолист<ы> буграми, <он> смуглый от лучей. <Не похож он на те изображения напудренного румянами тела, что видим на иконах>. Само Евангелие не указывает на ту ажурную церковь, которая построена строителями… Вся затея художников увидеть нечто идеальное в проповедях и идеальность воткнуть в лицо приводила к пошлому убранству и искалечиванию лица. И само распятие идеально бонбоньерочно, так мило, слащаво, румяно; и самые страшные затмени<я> и воскресени<я> мертвых не делают того ужаса, что было бы достигнуто реальным простым изображением. Всё загримировано изящностью, ловкостью, воплощением своих понятий своей идеальности, целая куча каких-то неестественных комбинаций. А Христа, его лица нет – оно закопано»[13].
Аввакум в XVII в. негодовал на «изуграфов», что пишут Спасителя с лицом одутловатым, устами червонными, власами кудрявыми, руками и мышцами пухлыми, перстами надутыми и бедрами толстыми. Только, говорил Аввакум, сабли при том бедре толстом не хватает. А в ХХ в. Малевич обвиняет церковь в том, что Христос ее нереален, напудрен, и руки его подобны кремово-розовым пирожным, а сама она, церковь, ажурна. Он хочет очистить церковь от грима и грубых идей разума, к которым временно прибегает человек, чтобы понять себя.
Но Малевич, конечно, не Аввакум. И, конечно, не христианский апофатик, не тот самый последователь Дионисия Ареопагита, что приглашает нас сомкнуть око разума и узреть сияние божественной тьмы. Малевич ставит интуицию выше разума. Малевич жаждет увидеть Христа и церковь в их подлинности. Малевич твердит – Бог не скинут. Но Бог Малевича – это не христианский Бог. Бог Малевича – это не трансцендентная Личность и не Троица. Бог Малевича – это совершенство. Совершенство мира и человека. Совершенный человек. А Христос – это не Сын Бога, не Тот, кто дан в Евангелии и Евхаристии, но человек. «Человек, – пишет Малевич, – находясь в ядре вселенного возбуждения, чувствует себя перед тайной совершенств… все явное в природе мощью своего совершенства говорит ему, что Вселенная как совершенство – Бог. Постижение Бога или постижение Вселенной как совершенного стало его первенствующей задачей»[14]. Вселенная как совершенство – Бог. Признание совершенства Вселенной – признание Бога. Что же тогда человек? Человек – существо мыслящее. Бог как совершенство природы не мыслит, а человек мыслит, ибо он выпал из абсолюта. Но отчего это произошло? Неизвестно. Фундаментальная роль грехопадения в христианстве упраздняется Малевичем теорией случая. Малевич пишет об уделе человека: «вышедши из немыслия как абсолютного совершенства, опять стремится через путь своих совершенных предметов воплотиться в совершенство абсолютного немыслящего действия, как будто какая-то неосторожность случилась, как будто соскользнул и выскочил за борт абсолюта. И таким образом он как частица абсолютной мысли, вышедшая из общей орбиты движущегося абсолюта, стремится теперь включить себя в орбиту»[15]. Человек не воплотил еще свое совершенство. Путь его, говорит Малевич, идет через человечество к Богу: «в надежде достигнуть Бога, или совершенства, собирается достигнуть трона мысли как абсолютного конца, на котором он уже не как человек будет действовать, но как Бог, ибо он воплотится в него, станет совершенством»[16]. Человек в своем совершенстве и есть Бог, а потому ищет Его в себе.
В стихотворении 1913 г. Малевич пишет:
Под Я разумеется человек
Я Начало всего, ибо в сознании моем
Создаются миры.
Я ищу Бога я ищу в себе себя.
Бог всевидящий всезнающий всесильный
будущее совершенство интуиции как вселенского
мирового сверхразума.
Я ищу Бога ищу своего лика, я уже начертил его силуэт
и стремлюсь воплотить себя…[17]
В глубинах человека лежит путь к перевоплощению, и «мы, – верит Малевич, – перевоплотимся в бога»[18].
Человек ищет Бога. Хочет свергнуть Его. Но свергнуть Бога нельзя, не свергнув все вещи мира, ибо каждая вещь построена на Боге, т. е. на совершенстве. Каждая вещь идет к Богу, т. е. идет к совершенству. Если Бог – это совершенство, тогда религия – это «техникум», различные способы искания Бога, ведущие к одной цели. Но человек, определенный своим разумом, груб в своих представлениях. Разум подсовывает ему свои грубые картинки. Например, идею рабства, воплощенную в священнодействиях и служении. Идея служения Богу вместе с ангелами на небесах – это, говорит Малевич, нагромождение разума, смешавшего земной и небесной миры. Равно как и идея воскресения, за которой мы прячем от себя наше перевоплощение на земле. Тайна Христа – это не тайна возвращения в тело, а тайна Его преображения в церковь. Не церковь обрядов и ритуалов, служений и служителей, но в «оскопленную» церковь совершенства. И в этом заключено бессмертие Христа. «Христос, – говорит Малевич, – если бы предвидел, что он будет сделан Богом и что к нему придут миллионы преступников каяться, и что другие молитвою и постом-изнурением достигнут неба того, о котором он сам не знал, пришел <бы> в ужас. И на высоких каменных горах написал <бы> запрет»[19]. Евхаристия, говорит Малевич, это что-то «гадливое» и пошлое, ужасное и позорное. Пошло пить вино вместо крови и преломлять хлеб вместо тела. Икона – это не Бог, как сказал бы Флоренский, икона, равно как и живопись, – это способ приобщения к своему совершенству. «Икона как таковая, – пишет Малевич, – малокультурное и дикое варварство, темное преклонение <перед> ней умаляет, затемняет нечто духовное того мастера, который через лик приобщил себя к высшему будущему бытию своего духа»[20]. Но в некоторых мифах светится истина. Например, в вере в Троицу. «В этом грубом рассказе нашего разума, – пишет Малевич, – не кроется ли предчувствие того что в сыне – есть человек, который стремится к Богу, т. е. новому своему лику, и новому Миру. Дух святой – не будет ли третье состояние человека, перевоплотившегося в нематериальное будущее, где как в царстве небесном не нужно будет ничто из мира сего»[21]. У человека было два лика – разум и интуиция, но теперь он находится в ожидании третьего, совершенного своего образа – нематериального, т. е. в ожидании становления богом.
Человек призван преобразовать себя и мир. Человек – это художник, но художник – это не тот, кто изображает, а тот, кто творит мировую картину. Искусство должно не воспроизводить реальность, не показывать «морду жизни» и жонглировать предметами, но создавать. «Необходимо, – говорит Малевич, – творчество поставить в сознание как цель жизни, как совершенство самого себя, и потому на искусство должны измениться существующие взгляды как на картинку наслаждений, украшения, настроения, переживания, передачу прекрасного природы и т. д. Такого искусства больше нет, как нет шутов, плясунов и разного рода театральных кривляк (эти обезьяньи ужимки тоже кончились). Настало молчаливое динамическое творчество сооружения нового искусства, красного образа мира»[22]. Художник прозревает и выявляет новые формы мира, творчески движет созданное природой, воплощая новый мир. Человек «перекидывает» природу в новый образ, и логика его – не логика подобия, а логика совершенства. Природа творит леса, а человек укладывает их в новые формы башен, домов и лодок. Природа создает песок и глину, а человек спрессовывает из них кирпич и создает небывалое. «Нами, – говорит Малевич, – осознается “нечто”, и мы стремимся проникнуть в него и превратить его в “что”»[23]. А потому «художественные выставки должны быть выставками проектов преобразования мировой картины»[24].
Беспредметность в искусстве – это и есть обнаружение в нем творческой силы. Изображения природы, говорит Малевич, хороши как наглядные пособия для зоологии, ботаники и других наук. Художник – это тот, кто обходит формы существующего. «Человечество есть та кисть, резец и молот, которое вечно строит мировую картину. Но нет еще такого искусства, которое на своем экране показало ее, и человек смог бы увидеть общую сумму всего своего труда в мировой картине. Я намечаю этот экран. Экраном этим должно быть представление. Но чтобы охватить представлением Мирового Творчества картинности, необходимо изобресть знаки, которые смогли бы быть проводником состояния живого мира. Самой высшей и чистой художественной творческой постройкой можно считать то произведение, которое в своем теле не имеет ни одной формы существующего, состоит из элементов природы и образует собою остов вновь возникающего»[25]. «Черный квадрат» – это и есть знак нового мира, способ обойти существующие формы. Малевич здесь выступает как радикальный апофатик. Но не как апофатик христианской традиции, доминантой для которого выступает трансцендентный Бог, а как новый апофатик, который сам творит невозможное. «Разница между Богом и человеком та, – говорит Малевич, – что у Бога не возникает вопроса для чего, почему. Его цель и жизнь – творчество, как дышит организм мой воздухом. К тому пришел и я. Человек, дошедший до мировой воли, перестает быть человеком. Бог и человек – это две силы, вечно играющие в жмурки»[26]. Человек творец. Тот, кто вечно играет с Богом в жмурки. То есть тот, кто вечно стремится к Нему, никогда не видя, и в своем стремлении становится Им самим, преображая себя и мир. А потому «Черный квадрат» – это не «нет» Богу, это визуальное «да» Богу, обращение к несказанному, к тому, у чего отсутствуют эквиваленты в мире наличном. Это и есть новая форма, созданная художником. Например, в картине «Мистический религиозный поворот формы» (после 1930-х) можно увидеть образный парафраз «Черного квадрата». Но между ними лежит метафизическая пропасть. «Мистический религиозный поворот формы» нам понятен, мы понимаем, о чем эта картина. Она говорит с нами. Несет нежность, упование, мольбу. «Черный квадрат» молчит. И заставляет зрителя замолчать. Отвернуться от мира наличного и себя относительного и узреть сокрытое совершенство. И нетрудно согласиться с теми, кто видит в известной «Переписке из двух углов» прообраз Малевича в том чаянии адогматизма и непосредственной веры, которые отстаивает перед Вячеславом Ивановым Михаил Гершензон, друг Малевича. Однако Гершензон делает акцент на личной вере и личном опыте. Но Философия Малевича – это не философия личности. Философия Малевича – философия соборной, или, как он выражается, «экономической» личности. Личность, говорит он, есть лишь «осколок слитного существа, и все осколки со всеми особенностями должны слиться в единый <образ>, ибо произошли от единого»[27]. Малевич грезит о единой личности, той, что разломает «заборы мирков личности»[28] и воплотит собою нуль.
Метафизика Малевича – это метафизика нуля. Все есть нуль. Рисуя супрематическое зеркало[29], Малевич отождествляет, с одной стороны, Бога, душу, дух, жизнь, религию, технику, искусство, науку, интеллект, мировоззрение, труд, движение, время, пространство, а с другой – нуль:
Все есть нуль. Есть мир как человеческие различия, и есть мир как единство, или нуль, бесконечность. Как говорит Малевич, супрематизм не ищет ключ к неизвестному, ибо мир не имеет замка, в нем ничего не заперто, ибо нечего запирать[30]. В мире ничего нет. А потому, постигая подлинное ничто, живопись от цвета стремится к черному и белому цветам, являющим без-личие, без-образность, беспредметность, равновесие, безразличие, безвременье. Черный цвет все еще дает надежду на выявление неизвестного. Но супрематизм выходит к чистоте белых полотен. Бог и отдельные личности – это всего лишь результат различения. Мир распылен. И человек распылен.
Мир необъятая целостность
целостность безконечного тела слитого
и вначале нераздельного это «Я»
и «Я» источник жизни, а жизнь распыление
разъединение. «Я»-распыление – центр распыления, смысл мироздания
в целостном и слитом смерть, там нет
Ни покоя ни движения.
Мудрость «Я» вечное деление, вечно-неустанное
из целостного-смертельного отрывать частицы
и превращать в жизнь.
«Я» смерть в своем безконечном и лишь отрывая
себя частицы приобщаюсь к жизни,
«Я» путь распыления, а распыление – уничтожение
целостного образа на ряд частиц новых течений…[31]
Но мир и человек движутся к чистому единству в нуле, или что то же самое, в Боге, в смерти, бесконечности. Человек ищет «пустоши», убежища в ней, ибо в пустом пространстве ничто не останавливает взгляд, устремленный в бесконечность[32]. Человек влеком пустыней, спасаясь от гнета вещей и идей, в ней он жаждет найти покой. «Черный квадрат» – это экран совершенства мира. Экран нуля. Единства. Целостности. «Общего действа». Слитой личности. Бога. Бесконечности. Ничто. Ощущения пустоши небытия. Того, между чем Малевич ставит знак равенства. Черный квадрат, говорит Малевич, есть «знак экономии»[33], экономия же есть ключ и путь к единству[34]. «Выйдя на экономический путь, личность неприкосновенная, – пишет Малевич, – увидит свою бедность и познает великое свое богатство в образе единства. Она узнает, что она – крупица того существа, которое некогда распылилось, будучи целым, и распылилось в силу катастрофы или стремится сейчас к своей целости. Такая же параллель должна быть в искусстве, ибо тогда только пути жизни сойдутся к единому центру»[35].
«Черный квадрат» – апофатический, неотмирный символ и предвестник нового человека. Визуализированный ноль грядущего. Что значит символ? Для европейской интеллектуальной традиции символ – это особый знак. Для русской традиции символ – это то, что тождественно символизируемому, а потому для нее становится возможна формула: есть Троица Рублева – значит есть Бог. Знак указывает на нечто внеположенное ему. Символ являет собою символизируемое. Малевич превращает живопись в символ в русском понимании этого слова. Он заставляет ее быть «проводником» самой жизни, самою жизнью, а не ее мертвым слепком, удел которого пылиться в музее. Как говорит Малевич, художник – это тот, кто создает экран целостности. Наша жизнь фрагментарна. Мы распылены. Экран являет подлинное мира и человека. То, что не видно человеку в его рассеянном частном состоянии. В этом живом экранировании неотмирного заключен религиозный смысл живописи Малевича. Это живопись, тотально преображающая мир, приводящая к сокрытой от него подлинности. Но живопись Малевича – не икона. Ибо икона являет собой взгляд Бога на мир. Живопись Малевича – это взгляд художника на мир в его подлинности. Того религиозного служителя духа, который взошел до сознания нуля. В могучей фигуре Малевича с полной силой являет себя русский дух, вечно стремящийся не к абстрактному умозрению, а к конкретике преображения мира.