Коллектив авторов
Блокада Ленинграда. Народная книга памяти
Голосова Галина Ивановна
Машина перед нами ушла под лед
Родилась в Ленинграде 16 мая 1936 года. Жили на улице Съезжинской, д. 12.
Когда началась война, Галочке было 5 лет. Хорошо запомнился первый день войны: выходной день, отдыхали всей семьей в Удельном парке, гуляли, любовались природой. Вернувшись домой, узнали, что началась война. В сознании ребенка поселилось чувство страха, состояние постоянной тревоги, страшный черно-серый дом, бомбежки… Этот застывший кадр преследовал Галину всю жизнь. Помнит бомбежку: как дрожал дом, а сестры прятались под кроватью, очень сильный шум, хлопки, взрывы. Мать успокаивала дочерей, говорила, что это грузовик разгружает дрова.
Мать с двумя дочерьми эвакуировалась только 10 апреля 1944 года. Такая задержка случилась потому, что серьёзно заболел отец, он лежал в больнице, и мать ждала его выздоровления. Поправившись, отец сразу же ушел на Ленинградский фронт, воевал на Карельском перешейке, погиб 8 июля 1944 года. Галина помнит, как их везли на грузовых машинах по Ладоге. Дочери сидели в углу кузова, от страха прятали глаза, наклоняясь к коленям матери. Было очень страшно видеть мутную воду и впереди машину, которая ушла под лёд. Проскочили… Это было второе рождение. Прибыли в Волховстрой, затем через Бологое в Калининскую область. Две недели жили на станции Овинище, пока их разыскала и забрала к себе бабушка (мать отца) совсем ослабленных от голода и холода.
После войны вернулись в Ленинград. В Стрельне стали жить с 1995 года, разъехались по обмену. По профессии Галина Ивановна инженер-конструктор. Много лет отработала в ВПТИ «Энергомаш» (Всесоюзный проектно-технологический институт тяжелого машиностроения).
Гончаренко Лариса Ивановна
Отец сказал, что у нас страшнее, чем на фронте
Многие не верят, что мы пережили в блокаду такое. Внучка меня спрашивает: «Ну как же так, бабушка, что совсем нечего было есть? Как же вы жили?» Вот так и жили. Вам, молодым, этого не представить. Недаром говорят, что нигде, кроме Ленинграда, не было такой блокады.
У меня есть дача в Мельничном Ручье, еще 40-х годов. Мы ее строили всей семьей, купили сруб и все там делали. Когда началась война, мы все были там и узнали о блокаде где-то в 2 часа. Дети воспринимают все совсем по-другому, поэтому мы поняли только, что родители плачут. Быстро собрались и вернулись в Ленинград. Тогда думали, что война закончится быстро, что мы их шапками закидаем, а оказалось все не так.
Помню, всех детей собрали в школе, нас с братом тоже, и повезли в город Боровичи Новгородской области. Там нас с братом хотели разделить, но я так плакала, что мне разрешили поселиться вместе с мальчиками. Мы спали на матрасах на полу в школе. Голода как такового еще не было. Брат был на три года старше меня. Он писал письма маме, рассказывал, как нам здесь плохо. В итоге она забрала нас из Боровичей обратно в Ленинград. Состав, который шел за нами, разбомбили, а мы как-то успели проскочить.
Мы жили в коммунальной квартире на Петроградской стороне, на Мичуринской улице, дом 19. Бомбежки были жуткие. Сначала мы спускались в бомбоубежище, в подвал нашего дома. Он был кирпичный, там хранился уголь и находились котлы парового отопления. Туда мы отнесли старые кровати и спускались при бомбежках. Сначала это все было в новинку, брат бегал на крышу и собирал осколки от снарядов. А когда стало часто засыпать подвалы, ведь снаряд или бомба обрушивает здание, подвал становится могилой, мы уже никуда не стали уходить. Все окна были закрыты, завешены одеялами, электричества не было, жгли коптилки, топили печку. Кухня была большая, метров 12 – 14, там стояло две кровати. Мы с мамой спали на одной кровати, на второй – соседка со своей дочкой. У соседки был сын такого же возраста, как мой брат, он спал на кухонной плите.
Дверь в квартиру не закрывали, никто ни на кого не нападал, но иногда ночью мы слышали какие-то крики, как будто кто-то за кем-то бежал…
У одной соседки пропала дочка, не пришла домой. Ей, наверное, было лет 12, куда она пошла – не знаю, но не вернулась. Видимо, в каком-то районе была бомбежка, и она под нее попала.
Отец ушел в народное ополчение добровольцем 29 июля. Брат ездил к нему в воинскую часть. Электрички ходили только до Ржевки, а дальше надо было идти пешком. Солдаты нам очень сочувствовали и передавали кто что может. Помню, нам брат привез хлеб.
Однажды отец приехал с фронта домой, и как раз началась бомбежка. Он лег и мы тоже, я с одной стороны, брат с другой. Отец сказал тогда, что у нас страшнее, чем на фронте, потому что, когда идет наступление, ты знаешь об этом, а когда бомбежка начнется, мы не знали, были слышны одни завывания сирены, а они шли все время.
Помню, мы брели мимо разгромленного Народного дома. Как там было страшно! Мама думала, что я тронусь умом, – везде лежали трупы, у кого оторвана рука, у кого нога. Ребенку это все было очень тяжело видеть.
Рядом с нами была булочная, туда свозили трупы. Я видела, как из нее выносят трупы и грузят в машину. Тела были раздетые, их грузили как дрова.
Мне тогда было 9 – 10 лет. Мама надевала мне на ноги сапожки и папины валенки, на зимнее пальто повязывала платок… я выглядела как маленькая старушка. А брат все время лежал. Мама думала, что он умрет, мальчики менее закаленные.
Мама пошла работать нянечкой в госпиталь, ухаживала за ранеными. А мы с братом там пели. Солдаты нас угощали кашей. Видимо, вспоминали, что у них где-то тоже есть дети…
Все время хотелось есть, мы все думали о том, что, когда кончится война, мы наедимся хлеба! Почему именно хлеба, не знаю. Когда дома еще были какие-то запасы, то такого мы еще не ощущали, а уж когда началась блокада, ощутили полностью. У меня была детская карточка, на нее давали продукты получше, даже шоколад, толстый маленький кусочек.
Хлеба давали по 125 грамм, это кусок приблизительно с палец толщиной, полкирпичика, он был черный, с шелухой от овса. Потом, когда паек увеличили, хлеб стал получше. Мы ставили самовар, наливали в кружку кипяток и бросали хлебушек туда.
Когда ходили за хлебом, его надо было сразу брать с прилавка, иначе украдут. При мне мальчишка схватил кусок и тут же засунул в рот, его бьют, а он хлеб жует. Это был нехороший поступок, но он собой не управлял, им руководило внутреннее состояние голода, он хотел есть, и в данном случае ему было неважно, что он у такого же, как он, крадет.
Пойдем с братом за хлебом – разделим маленький кусочек пополам, чтобы тут же съесть. Голод – страшное дело, все время, постоянно хотелось есть. Мы ходили в парк, собирали траву, лебеду, она сладкая. Мама делала что-то из кофейной гущи, из столярного клея варили студень. Отец закончил Лесохозяйственную академию, работал на предприятии, и мы с мамой ходили туда и просили, чтобы нам дали клея. Мама где-то доставала дуранду – ее лошадям дают, – у меня потом температура поднялась. Важно, чтобы что-то было во рту. Это ощущение осталось надолго, и поэтому нам и сейчас надо обязательно знать, что и на завтра, и на месяц вперед у нас есть еда.
Гончарова Зинаида Дмитриевна (в девичестве Петрова)
Я точила штыки
Я родилась в Выборгском районе Ленинграда. Когда война началась, наш дом разбомбили. Нас переселили в дом на Удельном проспекте, где жили служащие психиатрической больницы. Отец, мать, я, сестра и три брата поселились в пристройке. Мы и так были небогаты, а в доме, куда мы переехали, вообще ничего не было.
Вскоре началась страшная блокада. Есть было нечего, давали только хлеб. Запасов у нас не было. Отец нашел какое-то хозяйство, в котором был столярный клей. Мы его размочили, процедили, посолили и сварили из него суп. Потом мы этот суп ели несколько дней. Помню, как-то в декабре по Фермскому шоссе шла лошадь и упала без сил. Люди тут же вышли на улицу. Отец, несмотря на то что был очень слаб, тоже вышел, взял топор и отрубил у лошади часть ноги чуть повыше копыта. Мы принесли эту ногу домой, опалили в печке и потом несколько дней варили ее и ели.
Менять вещи на еду мы не могли, у нас просто ничего не было. Однажды я выхожу, вижу, стоит очередь за хлебом, а на снегу лежит раскрытая бумажка. А в бумажке лежит селедка: голова и хребет с хвостом. Я скорее схватила эту бумажку, принесла домой. Голову мы как-то разделили, хребет и плавники покрошили. Это было великое счастье, что попалась такая находка. Иногда солдаты, у которых тоже был очень слабенький паек, ходили по домам, стучали в двери и спрашивали, нет ли чего-нибудь. У нас ничего не было. Однажды я вышла за хлебом и увидела, как какой-то солдат споткнулся, и у него из котелка вылились щи. Я тут же побежала домой, взяла миску и вместе со снегом собрала эти щи.
Первым умер отец. Это случилось 10 января 1942 года. Он был совсем слаб. 16 августа у сестры родилась девочка, она хотела эвакуироваться, пришла в военкомат и попросила, чтобы взяли и нас, двух ее сестер. Но там отказали. У мамы случилось помешательство, ее положили в больницу по соседству, но не признали ее сумасшедшей. Ее положили в отделение «слабых», этих больных уже готовили к эвакуации. Маму увезли в Рязань.
Я осталась с сестренкой Ниной, которая была младше меня на два года. Мне было 14, а ей 12 лет. У нас в комнате было две кровати: одна низкая, а вторая повыше. Однажды я пришла, а моя сестра Ниночка лежала на этой высокой кровати. Она шевельнулась, может быть, хотела слезть, но упала и вскоре умерла. Потом к нам пришел папин отец – он был уже очень слаб, фактически он пришел к нам умирать. И умер. Недалеко от нашего дома, тоже в Выборгском районе, жила мамина сестра с мужем и сыном. Они все трое тоже погибли.
К весне я поступила в училище и пошла навестить сестру, которая жила на Кировском проспекте. У нее был мальчик Ваня, 1934 года рождения. Я осталась у них переночевать. Мы с сестрой легли на одну небольшую кровать – я у стены, она с краю. Вдруг ночью меня будит племянник и говорит: «Зиночка, мама умерла». Она, как лежала на краю, так и осталась лежать в таком положении, пока не пришла свекровь. Мы отвезли сестру на Серафимовское кладбище.
Мое училище находилось на проспекте Энгельса. Меня поселили в общежитие, там я немного поправилась. В училище меня посадили за шлифовальный станок, я выучилась точить инструменты. Когда мне было 15 лет, наш завод перевели на выполнение заказов для действующей армии. После термической обработки я точила штыки. Меня признали участником Великой Отечественной войны.
В блокаду я выжила только за счет училища. Утром все группы завтракали в столовой и ехали на завод, там мы работали четыре часа, а потом возвращались в училище. Во второй половине дня мы проходили теорию. Так как я была одна, мне давали талоны на щи из хряпы, то есть из темной капусты. Позже стали давать молоко. Вечером мне давали ужин.
Сытой я почувствовала себя еще очень не скоро, даже не в 1946 году.
Горячев Анатолий Александрович
Все мои родственники работали на авиационном заводе
1930 года рождения.
Когда началась война, я находился в пионерском лагере в живописном местечке Тюресево на Карельском перешейке. После того как по радио с грозным заявлением выступил Молотов, нас срочно посадили на автобусы и вернули в Ленинград. Однако в городе мы пробыли недолго. Нас, школьников, посадили на поезд, и вскоре мы прибыли на станцию Окуловку, где было очень много военных составов.
Оттуда нас также вывезли – малышей посадили на подводы, а 11 – 12-летние дети и постарше шли пешком. Было уже поздно, и быстро стемнело. Мы шли по лесной дороге, а вокруг мелькали огоньки светлячков. Утром мы прибыли в совхоз «Красное Китово», где нас разместили по домам местных жителей. Вскоре туда стали наступать немцы, и нас срочным образом вернули в Ленинград.
Все мои родственники работали на авиационном заводе № 23 на берегу Невы, в том месте, где в нее впадает Черная речка. В связи с началом войны рабочих сформировали на станции Новая Деревня, возле места дуэли Пушкина, для эвакуации в Новосибирск. Мама в это время была в положении, и ее положили в роддом. Я провожал состав с рабочими и оборудованием один. После этого начал жить в двухэтажном доме № 21 по Мигуновской улице, который опустел после отъезда родственников. Еще оставался пристроенный к нему одноэтажный домик, где раньше жила моя бабушка с младшим сыном.
Мой дядя, который работал машинистом на паровозе при Финляндском вокзале, а позже на бронепоезде, построил нам землянку из шпал на заднем дворе, в которой нам пришлось жить после того, как дом изрешетило фугасным снарядом, разорвавшимся напротив. Но блокада дала о себе знать – в декабре малыш умер. Несколько дней его нечем было кормить, а когда мы получили по карточкам горох и пытались его покормить, он уже не принимал ничего и умирал от голода мучительно долго. Затем мы получили извещение и о смерти нашего дяди-машиниста – он умер на работе. Мы переехали в квартиру на Заусадебной улице, где было немного теплей. Мама слегла, а я еще немного двигался. Ходил с саночками за водой на Невку, отоваривал карточки, добывал дрова.
29 марта 1942 года, когда мне исполнилось 12 лет, мама умерла, и я остался один, без карточек на еду – их забрала тетя, проживавшая у нас последнее время. У меня была только хлебная карточка. Иногда соседка, работавшая при поликлинике на молочной кухне, давала мне разбавленное соевое молоко.
8 апреля меня отвели в детский распределитель на Песочной набережной. Я успел взять с собой только 3 фотокарточки – отца, матери и бабушки. Но эти фотографии у меня изъяли при приеме в учреждение. Из распределителя меня вскоре перевели в 6-й детский дом на улице Профессора Попова, где раньше располагался институт слепых. Фотографии, несмотря на мои слезные просьбы, мне так и не отдали.
Из детского дома с истощением и цингой я попал в больницу на Новолитовской улице. Но оттуда меня забрали, посадили в эшелон и повезли через разрушенный Тихвин в Сибирь, в Омскую область.
В Омске нас временно разместили в школе. Потом посадили на двухэтажный теплоход «Коммунист» и повезли по Иртышу, а затем по Оби на север. По пути некоторые группы из детских домов высаживали в различные поселки. Мы же пополняли дрова для теплохода и двигались дальше. Наш детский дом высадился последним в поселке Большой Камень Кандинского района. Пробыв в пути около месяца, на место назначения мы прибыли поздним вечером 5 сентября 1942 года.
Несмотря на то что было темно, нас торжественно встречала местная школа. Ленинградцев разместили в поселковом клубе, переоборудованном под жилье. Зимой мы учились в местной школе, а летом работали в колхозе и на своем приусадебном участке. Заготавливали на зиму грибы и ягоды, ловили на удочку рыбу для столовой, собирали кедровые орехи и дрова. За эти труды колхоз выделил нам корову и лошадь для нашего пользования, а также снабжал нас продуктами.
В комсомол я вступил в соседнем селе Кандинское. Туда мы отправились еще засветло на большой лодке, так называемом неводнике – на ней мы перебирались из поселка на другой берег реки, где были расположены поля. К нам в лодку попало много воды, девчата собирали ее огромными черпаками, а ребята тем временем налегали на весла. Стихия разыгралась не на шутку, но все-таки мы, хоть и мокрые до нитки, добрались до села. Там мы согрелись и обсушились, а уже на следующий день стали комсомольцами.
В 1945 году окончилась война. В Ленинград мы возвращались на теплоходе «Ленин» и по дороге подбирали детей из детских домов в обратном порядке, но уже через Тюмень. По прибытии в город я обнаружил, что дома в Новой Деревне снесли, жить было негде, поэтому я поступил в ремесленное училище и поселился в общежитии на улице Марата, 25, в доме, где, по преданию, жила няня Пушкина Арина Родионовна.
Григорьев Владислав Григорьевич
Траншеи стали братскими могилами
Я родился в 1930 году, и к началу войны мне исполнилось уже 11 лет. Помню, что 22 июня был хороший летний день, мы собирались идти гулять, и вдруг по радио объявили, что немецкие войска вероломно напали на нашу землю. Началась война!
Народ сразу засуетился: приходили повестки, кого не призвали, пошли в военкомат записываться в армию самостоятельно. Начальник штаба местной противовоздушной обороны полковник Лагуткин распорядился вырыть в парках и садах щели-траншеи для укрытия мирного населения. Все, кто мог держать в руках лопату, вышли на работу. Нам, подросткам, лопаты не дали, так что мы рубили топором корни деревьев. Затем траншеи покрыли накатом из бревен, и во время обстрелов и бомбежек они служили убежищем, но в то время никто и не думал, что эти укрытия понадобятся на самом деле. Зимой, когда стало совсем туго с едой, и люди умирали от голода, эти траншеи стали братскими могилами, куда складывали покойников. Была зима, холодно, топить нечем, и тогда вспомнили, что траншеи перекрыты бревнами. Бревна вытащили, земля обрушилась, а покойники так там и остались. Кости до сих пор там лежат.
Пока было тепло, мы, мальчишки и девчонки, работали в бригадах местной противовоздушной обороны – дежурили на крышах и чердаках. Когда начинался налет, мы должны были следить за разрушениями и пожарами и докладывать о них старшим, а также тушить зажигательные бомбы. Это небольшие бомбы весом примерно в два килограмма, их необходимо было быстро потушить – окунуть в воду, закопать в песок или выбросить через слуховое окно во двор. В 1943 году многие из таких же, как я, мальчишек и девчонок были награждены медалью «За оборону Ленинграда» – это самая дорогая награда. Всего в годы войны этой медалью было награждено более 15 тысяч подростков.
Когда стало совсем голодно и холодно, стало тяжело подниматься с постели. Водопровод и канализация не работали, света не было, только радио работало постоянно и не выключалось ни днем ни ночью. Просыпаешься, слышишь размеренный стук метронома в эфире и понимаешь, что все спокойно, тревоги нет. Приемников тогда было очень мало, в основном ламповые, и, согласно специальному распоряжению, с началом войны они подлежали сдаче в милицию для предупреждения шпионажа. Если в те годы у кого-то находили приемник, у него могли быть большие неприятности.
Запомнилось несколько моментов, связанных с радио. В то время была такая диктор – Мария Григорьевна Петрова, мы ее очень любили. У нее был очень мягкий, нежный голос, и она читала в эфире рассказы и сказки. Дети ее всегда с большим удовольствием слушали. Были другие передачи: приходили с фронта какие-нибудь солдаты, политработники, красные командиры (тогда не было еще офицеров) и рассказывали, как идут дела на фронте, старались ободрить жителей. Были и музыкальные передачи. Несмотря на все трудности, радио работало все время.
Наша семья состояла из мамы, папы, бабушки и меня с сестрой. Папа был инженером путей сообщения и до войны работал на изысканиях на Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Летом 1941 года он не успел уехать в экспедицию, и его отправили на оборонительные рубежи в районе озера Селигер, там строили дороги, противотанковые рвы, надолбы и так далее. Этот рубеж немецкие войска так и не смогли одолеть.
Мама была инвалидом и не могла работать, бабушка работала в Главсевморпуте, была такая организация. Главсевморпут занимался вопросами эксплуатации Северного морского пути, руководил ей Папанин, наш известнейший полярник. Когда немец подошел к Ленинграду, приняли решение эвакуировать эту организацию в тыл. Бабушка была единственным трудоспособным человеком в нашей семье, потому она осталась с нами.
Бабушка с мамой получали иждивенческие карточки, мы с сестрой – детские, на всех нас приходилось около 450 грамм хлеба. Запасов у нас, к сожалению, не было. Перед войной нас уверяли, что запасы делать не надо, что все будут обеспечены пайками, а бабушка была очень законопослушна. Но все оказалось не так. Часть скудных запасов, которые были в городе, эвакуировали на восток, Бадаевские склады, которые могли прокормить город еще пару месяцев, сгорели. Город всегда снабжался с колес, и больших запасов продовольствия не делали. Когда они оказались исчерпаны, начался лютый голод. Октябрь, ноябрь и часть декабря 1941 – 1942 годов были самыми тяжелыми месяцами, многие люди умирали прямо на работе или на улице – шел-шел человек, упал и умер. У меня началась дистрофия и туберкулез легких, настолько я был ослаблен.
Нас спасла счастливая случайность. Один наш родственник работал доцентом в Лесотехнической академии, их эвакуировали, но по каким-то причинам он вернулся в Ленинград. В этой академии был разработан способ получения дрожжей не помню из чего именно. И однажды дядя Володя пришел к нам домой и принес пачку дрожжей по килограмму каждая. Бабушка удивилась, зачем нам они, ведь муки нет, печь нечего. Он объяснил, что дрожжи можно употреблять в пищу – прокручивать в мясорубке, подсушивать и затем варить как макароны. До сих пор вспоминаю, какое это было удовольствие, есть не просто слегка мутную теплую водичку, а с дрожжами. Запах этой похлебки напоминал грибной суп! Потом оказалось, что дрожжи очень хорошо способствуют восстановлению сил.
Также ели столярный клей. Сейчас это звучит дико, но это действительно так. Столярный клей тогда делали из костей животных, раньше была даже такая профессия – старьевщик, они собирали кости, тряпье – все, что можно потом еще раз использовать. Из костей вываривали клей красно-коричневого цвета и высушивали его плитками. Плитку такого клея надо было расколоть, размочить в воде и выварить – получалось что-то вроде студня. Для вкуса в него добавляли соль, клали уксус, горчицу, перец – получалось вкусно. Зимой мы пили хвойный напиток – резали хвою и настаивали ее в воде, он спасал от цинги.
Однажды кто-то сообщил, что пришла маленькая посылочка от отца, за ней нужно было идти на Большую Пушкарскую улицу, в дом 37. В этом доме жил папин сотрудник, который приехал на несколько дней в командировку, его фамилия была, по-моему, Соколов. Мы с бабушкой медленно пошли по засыпанным снегом улицам в неблизкий для нас, по тем временам, путь. Дойдя до нужного дома, мы поднялись в квартиру. У них было тепло, Соколов сидел за столом и пил чай с чем-то вприкуску. После короткого разговора он передал бабушке небольшой свёрток, и мы ушли. Он не предложил нам даже стакана чая, хотя знал, что здесь жестокий голод, а он приехал с Большой земли, где пайки были несравненно большими и кроме хлеба давали приварок: сахар, масло, крупу, муку и мясо с рыбой – то, что нам могло привидеться только в голодном обмороке. Эта маленькая папина посылочка нас немного поддержала, там были масло, сахар, крупа и сушёный лук.
Как-то во дворе послышался крик: «Григорьевы! Григорьевы! Есть кто живой?» Бабушка выглянула в разбитое окно и, увидев девушку в полувоенной одежде, ответила: «Здесь! Здесь!» Девушка поднялась к нам на пятый этаж и рассказала, что пришла посылка с Большой земли от отца, нужно прийти в контору БАМ-проекта, которая размещалась на галерее «Гостиного Двора» по Садовой улице, и с собой взять мешочки для продуктов. Это было в середине или конце января 1942 года. Бабушка быстро собралась и, взяв маленькие мешочки, в которые отбирают геологические пробы и образцы, отправилась в путь. Каково же было её удивление, когда ей выложили несколько килограммов гречневой крупы, сахара, сливочного масла, сушеного лука и ещё чего-то. Бабушка просто опешила: у неё не было ни мешков, ни санок, а в руках такое богатство не унести. Возле здания «Гостиного Двора» нашлись брошенные санки, нашелся и большой мешок, какие-то наволочки, верёвки, и бабушка отправилась в обратный путь. Ее преследовала одна мысль: вдруг кто-нибудь догадается, что она везет продукты, при переходе через Неву по Кировскому мосту её ударят по голове, продукты украдут, а семья умрёт с голоду. Но всё окончилось хорошо.
Когда началась война, нашу школу закрыли, и внутри разместился госпиталь. Парты выбросили на улицу, потом их, конечно же, сожгли, и до весны 1942 года мы не учились. К весне детей осталось мало – многие умерли или были эвакуированы, и в нашем районе для оставшихся организовали объединенную школу. У нас было четыре урока в день, а днем нас водили в столовую, где давали дополнительный паек. Там давали шроты – не шпроты, а именно шроты, остатки жмыха от растений, из которых выжимали масло – подсолнечное, льняное… Жмых размельчали и лепили из него колобки. Еще давали соевое молоко, сделанное из выжимок пищевых отрубей.
Как-то сидя в школе, мы почувствовали приторный запах, а выглянув в окно, увидели большую грузовую машину, на которую из подвала грузили трупы. Нагрузив полную машину, скорбный груз облили какой-то жидкостью, накрыли брезентом и повезли в последний путь. Кто они были, их фамилии, имена, даты рождения и смерти вряд ли кому известны. Это безымянные жертвы войны и блокады Ленинграда.
Когда наступила весна, стали таять замерзшие нечистоты, усилился запах от разлагающихся трупов, которые лежали в подвалах, парках и садах. Было объявлено о массовой уборке города, все, кто мог, вышли на улицы и во дворы. Ломами долбили груды смерзшихся нечистот, грузили глыбы на машины, грузовой трамвай или просто на листы фанеры и отвозили к местам свалки, а чистый снег – в парки и к берегам рек и каналов.
Годы блокады тяжело вспоминать, в памяти сразу всплывает весь пережитый ужас. Наш район сильно бомбили, и мы уже по звуку узнавали, чьи летят самолеты – наши или немецкие. Зениток сначала было мало, слышались лишь отдельные выстрелы, но ближе к зиме появились английские скорострельные автоматы, они стреляли кассетами по пять патронов. Небо защищали и аэростаты высотного заграждения – баллоны, наполненные газом, которые поднимали над городом. Если посмотреть с крыши, то можно было увидеть, что все небо над Ленинградом было закрыто этими аэростатами. Тросов в темноте не было видно, и немцы не могли спуститься ниже без риска разбиться. Кроме того, аэростаты минировали, чтобы при столкновении с самолетом причинить противнику как можно больше повреждений.
Наступило лето 1942-го. Прошел слух, что скоро прекратится эвакуация населения. Мы не думали уезжать, казалось, что всё самое страшное уже позади: неоднократно увеличивались нормы выдачи продуктов питания, стали выдавать керосин, вновь работает трамвай, а к бомбёжкам и артобстрелам мы уже привыкли, авось пронесет. Но от отца пришло извещение, что все сотрудники их организации вместе с семьями должны быть эвакуированы, и мы собрали самое необходимое – вещи и ручную швейную машину «Зингер». За нами пришла грузовая машина и довезла до Финляндского вокзала. Там нам выдали эвакопаек – кашу с кокосовым маслом, которое присылали в СССР по ленд-лизу, хлеб и что-то еще. Бабушка была из семьи врачей и знала, что после голодовки нельзя есть сразу помногу. Она давала нам еду буквально по ложечке, и благодаря этому мы выжили. Многие же из наших соседей не успели доехать даже до Ладожского озера, умерли от заворота кишок прямо в пути. Их выносили из поезда и закапывали вдоль путей. Мы добирались до Ладоги четыре дня, затем пересели на баржу. Только через месяц мы добрались до Свияжска в Татарской ССР, куда нас отправили.
В 1943 году, когда закончилось строительство Волжской железной дороги, мы поехали к отцу через Сталинград, уже после того, как город освободили. В Ленинграде было множество разрушений, но с тем, что было в Сталинграде, – не сравнить! Город практически полностью был уничтожен, остались либо пустые коробки стен, либо развалины. Посреди руин стоял чудом уцелевший центральный универмаг, где находился штаб фельдмаршала Паулюса.
После войны мы вернулись в Ленинград, я закончил 7 классов средней школы. Дальнейшее образование в школе тогда было платным, и я пошел в энергетический техникум, где давали стипендию. В техникуме готовили техников-энергетиков разного профиля, и я стал гидротехником по специальности «топография», нас готовили для работ для изыскания гидроэлектростанций. Работать я пошел по специальности, техником-гидротехником, несмотря на туберкулез, добился назначения в приполярную экспедицию на Игарку и каким-то чудом победил болезнь, вернулся абсолютно здоровым, загорелым и окрепшим. Работали мы в лесотундре, там был чистейший хвойный воздух. Кормили тоже замечательно, так называемым «папанинским пайком» – давали и масло, и колбасу – все на свете, и на меня сначала недоуменно посматривали, когда я кидался на еду. Благодаря этой поездке я выздоровел, смог преодолеть блокадную болезнь и с тех пор и дальше работал в экспедициях.