Колин Маккалоу
Цезарь, или По воле судьбы
– Успокойся, Арминий! – повторил он. – Я верю тебе. Возвращайся в свои крепости, охраняй свои запасы и ничего не предпринимай. Я не хочу войны, мне нужен Амбиориг.
– Мы это знаем. Новость разлетелась по реке, пока строился мост. Но, Цезарь, Амбиорига здесь уже нет. Он ушел к своим, к эбуронам. Так утверждают все свевы.
– Предусмотрительно с его стороны, но я сам проверю, – сказал Цезарь, улыбаясь. – Однако, Арминий, пока ты здесь, у меня к тебе предложение. Говорят, что убии – лучшие в Германии конники, да и белгов намного превосходят. Или меня ввели в заблуждение?
– Нет, не ввели. Это правда.
– Но вам ведь трудно добывать хороших лошадок, не так ли?
– Это так, Цезарь. Некоторых мы покупаем в Херсонесе Кимврийском, где кимвры разводят огромных коней. Мы совершаем набеги во владения белгов не для того, чтобы захватить землю. Нам нужны италийские и испанские лошади.
– Тогда, – дружелюбно сказал Цезарь, – я могу оказать тебе помощь.
– Мне?
– Да. Зимой пришли мне четыре сотни своих лучших всадников в римскую Галлию, в город Виенна. Не трудись посадить всех в седло. Там их будут ожидать восемьсот лучших лошадей ремов; если они прибудут в Виенну заранее, им хватит времени обучить животных. Я также пошлю тебе в подарок тысячу коней. Среди них будут хорошие племенные жеребцы. Я выкуплю их у ремов. Согласен?
– Да! Да!
– Отлично! Мы еще об этом поговорим.
Цезарь повернулся к Корнелю. Который вместе с Гнеем Помпеем Трогом, начальником над толмачами Цезаря, и остальными вождями стоял поодаль, чтобы не слышать их разговора.
– Еще одно, Корнель, – сказал он. – У тебя есть сыновья?
– Двадцать три от одиннадцати жен.
– И у них тоже есть сыновья?
– Да. У тех, кто уже вырос.
– О, Сулле бы это понравилось! – засмеялся Цезарь. – А что у тебя с дочерьми?
– Их шесть. Рождалось больше, но я оставил только самых красивых. Сейчас я здесь, потому что выдаю одну из них замуж. За старшего сына Германа.
– Ты прав, – кивнул Цезарь. – Шесть дочерей – вполне достаточно для выгодных браков. Это весьма дальновидно! – Он стал серьезным. – Корнель, дождись меня здесь. На обратном пути в Косматую Галлию я намерен заключить с убиями договор о мире и дружбе. Один великий римлянин, уже, правда, умерший, был бы весьма доволен, если бы такой договор согласились подписать и херуски.
– Но у нас уже есть такой договор, – сказал Корнель.
– Да? И когда же его заключили?
– Примерно в то время, когда я появился на свет. Он хранится у меня.
– Вот как? Значит, я кое-что упустил. Скорее всего, он прибит к стене в храме Юпитера Несущего Победу, именно туда поместил его Сулла. Если его не уничтожил пожар.
Германский сын Суллы озадаченно заморгал, но Цезарь не стал ничего ему объяснять. Вместо этого он огляделся с нарочитым недоумением.
– Но я не вижу соседей херусков – сигамбров! Где они?
Ответ дал Герман:
– Когда ты вернешься, они будут здесь.
Свевы отступили к Бакенскому лесу – необозримые заросли буков, дубов, берез, – который в конце концов переходил в бескрайний Герцинский лес, простиравшийся на тысячу миль, доходя до Дакии и истоков известных всем рек, впадавших в Эвксинское море. Говорили, что человеку и за два месяца не дойти даже до середины этого леса.
Где дубы и желуди, там всегда свиньи. В непроходимых чащобах водились огромные, клыкастые и свирепые кабаны. Волки шныряли везде, охотились стаями и ничего не боялись. В галльских лесах, особенно в Арденнском, тоже встречались вепри и волки, но дремучие леса Германии не шли с ними в сравнение и давали пищу несчетному числу легенд. Там жили удивительные и ужасные существа! Огромные лоси, на ночь цеплявшиеся рогами за ветви деревьев, чтобы их тяжесть не мешала им спать, слоноподобные зубры и колоссальных размеров медведи с когтями в палец взрослого человека и клыками, превосходящими клыки льва. Подле этих зверей, вставших на задние лапы, самые рослые люди казались пигмеями, но германцы охотились на лесных великанов в основном из-за шкур: в холодные ночи они грели лучше самого теплого одеяла и потому всегда были в цене.
Неудивительно, что солдаты с трепетом смотрели на чащобу Бакенского леса, и каждый из них мысленно обещал принести щедрые дары Индигету, богу солнца, и Теллус, богине земли, если те внушат Цезарю мысль, что углубляться туда не надо. Конечно, они всюду готовы следовать за своим полководцем, но превозмогая сильный страх.
– Поскольку германцы не друиды, – объявил Цезарь легатам, – нет смысла валить их деревья. Мы показали им свои когти и кончим на том. Я возвращаюсь в Косматую Галлию.
Однако новый мост за собой он полностью не разрушил. Велел разобрать лишь двести футов настила с германского края, а в непосредственной близости от уцелевшей части возвел хорошо укрепленный лагерь с одной смотровой башней, достаточно высокой, чтобы обозревать германскую территорию на несколько миль, и оставил там пятый легион «Жаворонок» под командованием Гая Волькация Тулла.
Был конец календарного сентября, который пришелся на середину лета. Белгов поставили на колени, но требовалась еще одна кампания, чтобы навсегда подавить всякое сопротивление, и Цезарь пошел на запад – в земли эбуронов, уже изрядно опустошенные им. Если Амбиориг там, его возьмут в плен. Эбуроны были его народом, но царь не может править, если его народа больше не существует. Поэтому эбуроны исчезнут из списка друидов. Царь атребатов Коммий был очень рад этому. Его земли быстро увеличивались, и у него имелись люди, чтобы их заселить. Титул великого царя белгов стал еще ближе.
А вот Квинту Цицерону этот марш радости не принес. Цезарь, ценя его командирские качества, отдал ему пятнадцатый легион, единственный целиком состоявший из новобранцев, которые еще не бывали в бою. Слухи об истреблении эбуронов дошли до сигамбров по ту сторону Рейна и подсказали им мысль оказать Цезарю неофициальное содействие. Они переплыли на лодках в Галлию Белгику и внесли свою лепту в несчастья белгов. К сожалению, вид неорганизованной, недисциплинированной римской колонны ввел их в соблазн. С радостными воплями сигамбры напали на римлян. Солдат охватила такая паника, что Квинту Цицерону и его офицерам не удалось с ней совладать.
Две когорты в сумятице были уничтожены, но тут прибыл Цезарь с десятым легионом. Сигамбры быстро ретировались, однако порядок в рассыпавшейся колонне наводили весь день.
– Я подвел тебя, – сказал Квинт Цицерон со слезами.
– Вовсе нет. Твои парни еще не бывали в бою, у них сдали нервы. Да и германские леса навели на них страху. Такие вещи случаются, Квинт. Если бы с ними был я, сомневаюсь, что вышло бы по-другому. Виновата плохая выучка, а не ты.
– Ты одним своим видом привел бы их в чувство, – убитым голосом произнес Квинт Цицерон.
Цезарь приобнял его за плечи, слегка встряхнул.
– Может быть, да, – сказал он, – а может, и нет. В любом случае это не важно. Возьми под начало десятый. А я разберусь с пятнадцатым. Отведу его осенью в Италийскую Галлию и буду без устали муштровать. Вот увидишь, они станут действовать четко и слаженно, как марионетки. Включая нерадивых центурионов.
– Значит ли это, что я должен паковать сундуки, как Силан? – спросил Квинт Цицерон.
– Не говори глупостей, Квинт! Ты будешь со мной, пока сам не захочешь уйти. – Цезарь чуть прижал к себе удрученного и расстроенного легата. – Видишь ли, Квинт, с некоторых пор ты стал значить для меня гораздо больше, чем твой прославленный брат. Он хорош на Форуме, но на поле боя совершенно беспомощен. Каждому свое, разумеется. Но знай, что ты – тот Цицерон, которого я всегда предпочту любому другому.
Эти слова Квинт Цицерон запомнит на всю жизнь. В будущем эти слова причинят ему много боли, сделают его желчным, станут причиной раскола в семье Туллия Цицерона. Ибо Квинт никогда не сможет заставить себя не любить человека, который их произнес. Родство обязывало, но сердце болело. Наверное, было бы лучше ему вообще не служить у Цезаря! Но тогда он не стал бы собой и так и продолжал бы плясать под дудку великого брата.
Итак, полный борьбы год заканчивался. Цезарь раньше обычного занялся распределением армии на зимний постой. Лабиена с двумя легионами он оставил у треверов, два других легиона разместил над рекой Секвана – в землях верных Риму лингонов, а остальными шестью окружил Агединк, главный город сенонов.
Он был готов отправиться в Италийскую Галлию, планируя сопровождать Рианнон и сына до ее виллы под Аравсионом, и еще он хотел найти педагога для мальчика. Что же не так с этим ребенком? Почему его не интересуют ни десятилетняя греческая война, ни соперничество между Ахиллом и Гектором, ни безумие Аякса, ни предательство Терсита? Если бы он задал этот вопрос Рианнон, она бы ответила, что Оргеторигу нет еще и четырех лет. Но Цезарь не спрашивал и продолжал сравнивать сына с собой в свои детские годы, не понимая, что ребенок гения может оказаться обычным мальчиком.
Но все же в конце ноября он организовал еще один сход галлов, на этот раз в оппиде ремов в Дурокорторе, главном городе ремов. Целью собрания была не дискуссия. Обвинив Аккона, вождя сенонов, в заговоре против Рима, Цезарь решил провести заседание суда по римскому образцу – с обвинителями, адвокатами и перекрестным допросом свидетелей. Сам он главенствовал на этом процессе, усадив по правую руку от себя вождя эдуев Котия, некогда заступившегося за сенонов.
Пришли все кельты и несколько белгов, но ремов было больше всех (в жюри их оказалось шестеро из двадцати пяти галлов). Арвернов возглавляли Гобаннитион и Критогнат, их вергобреты. Но среди них был, конечно же, и Верцингеториг (Цезарь лишь вздохнул про себя), который сразу же выступил с критикой суда.
– Если это справедливый суд, – вопросил он, – тогда почему в жюри римлян больше?
Цезарь посмотрел на него с удивлением.
– Число присяжных должно быть нечетным, чтобы при вынесении решения избежать ничейного результата, – спокойно объяснил он. – Состав жюри определялся по жребию, ты сам это видел. Кроме того, на данном процессе все члены его наделены правами римлян – все голоса имеют равный вес.
– Что это за равенство, когда римлян двадцать шесть, а галлов двадцать пять?
– Ты был бы удовлетворен, если бы я ввел в жюри еще одного галла? – терпеливо спросил Цезарь.
– Да! – выкрикнул Верцингеториг и покраснел, заметив в глазах римских легатов насмешку.
– Тогда я это сделаю. А теперь сядь, Верцингеториг.
Поднялся Гобаннитион.
– Да? – спросил Цезарь, уверенный в этом арверне.
– Я хочу извиниться за поведение моего племянника, Цезарь, этого больше не повторится.
– Извинения приняты, Гобаннитион. Мы можем продолжить?
Выслушали обвинителей, свидетелей, выступили адвокаты. Цезарь с удовольствием отметил прекрасную речь Квинта Цицерона в защиту Аккона – пусть-ка Верцингеториг покритикует это! На вынесение приговора ушла бульшая часть дня.
Тридцать три члена жюри заявили: «Виновен!» Остальные не нашли в действиях Аккона вины. За осуждение голосовали все римляне, шестеро ремов и один лингон. Но девятнадцать других галлов, включая троих эдуев, настаивали на оправдании.
– Приговор вынесен и обжалованию не подлежит, – ровным голосом объявил Цезарь. – Аккон будет подвергнут порке и обезглавлен. Незамедлительно. Желающие могут присутствовать. Я искренне надеюсь, что этот урок запомнится многим. Наши договоренности не безделица, нарушать их нельзя.
Поскольку официальные заключения суда делались на латыни, Аккон понял, каков приговор, только когда римская охрана встала по обе стороны от него.
– Я свободный человек в свободной стране! – выкрикнул он, поднимаясь, и прошел в сопровождении стражников к выходу.
Верцингеториг зааплодировал было, но Гобаннитион звонкой пощечиной остудил его пыл:
– Уймись, идиот! Тебе что, всего этого мало?
Верцингеториг вышел из зала и пошел прочь, подальше, чтобы ничего не видеть и не слышать.
– Говорят, то же самое произнес Думнориг, когда Лабиен отсекал ему голову, – сказал последовавший за ним карнут Гутруат.
– Что? – спросил Верцингеториг, дрожа и покрываясь холодным потом. – Что?
– «Я свободный человек в свободной стране» – так он сказал. Его больше нет, а Цезарь живет с его женщиной. Мы не свободны.
– Мне не нужно этого говорить, Гутруат. Мой дядя дал мне пощечину перед всеми! Почему? Мы что, должны трястись от страха, падать на колени и просить прощения у Цезаря?
– Потому что в этой стране свободен один только Цезарь.
– О, клянусь Дагдой, Таранисом и Езусом, я сам насажу его голову на дверной косяк! – крикнул Верцингеториг. – Как он посмел учинить это судилище, больше похожее на насмешку?
– Посмел, потому что он блестящий военачальник блестящей армии, – сквозь зубы проговорил Гутруат. – Он попирает нас целых пять лет, Верцингеториг, а мы где были, там и остаемся! Он практически покончил с белгами и не тронул нас, кельтов, лишь потому, что мы не рискнули с ним драться. Кроме бедных армориков – посмотри, что с ними сталось! Венеты проданы в рабство, эзубии стерты с лица земли.
Появились Литавик и Котий, лица их были угрюмы. Кадурк Луктерий и вергобрет лемовиков Седулий подошли следом.
– В том-то и дело! – воскликнул Верцингеториг, глядя на подошедших. – Цезарь уничтожал белгов последовательно, поочередно. Он никогда не нападал на несколько племен сразу. Одна кампания – эбуроны, другая – морины, затем нервии, затем белловаки, атуатуки, менапии, треверы. Один народ за другим! Но где был бы Цезарь, если бы нервии, белловаки, эбуроны и треверы собрались в единый кулак и ударили по нему? Да, он выдающийся командир! Да, у него блестящая армия! Но он не Дагда! Он был бы повержен и никогда больше не поднялся бы.
– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил Луктерий, – что нам, кельтам, надо объединиться?
– Именно это я и говорю.
Котий бросил на него хмурый взгляд:
– И под чьим же началом? Ты думаешь, что эдуи захотят драться за тебя, за арверна?
– Если эдуи захотят стать частью нового государства галлов, Котий, я надеюсь, что они станут драться за любого, кто будет выбран вождем. – Синие глаза на худом лице грозно сверкнули. – Вполне возможно, что таким вождем буду я, хотя арверны с эдуями исконные враги. Но также возможно, что вождем будет эдуй. В этом случае я поведу за ним всех арвернов. Котий, Котий, открой глаза! Разве ты сам не видишь? Это древнее разделение ставит нас всех на колени! Нас больше, чем римлян! Может, они храбрее нас? Нет! Они лучше организованы, вот в чем все дело. Они действуют как одна боевая машина. Кругом! Заходи флангом! Бросай копье! Атакуй! Держи шаг! Да, этого в один миг не изменишь. У нас просто нет времени перенять их приемы. Но нас больше. И если мы объединимся, разбить нас будет попросту невозможно!
Луктерий тяжело вздохнул.
– Я с тобой, Верцингеториг! – вдруг сказал он.
– Я тоже, – сказал Гутруат. – И я знаю еще кое-кого, кто будет на твоей стороне. Друид Катбад.
Верцингеториг пораженно уставился на него:
– Катбад? Тогда обязательно поговори с ним! Если Катбад подаст пример, за ним потянутся друиды всех племен и станут улещивать, умасливать, убеждать, а это уже половина победы.
Но Котий был сильно напуган, Литавик обеспокоен, Седулий насторожен.
– Понадобится нечто большее, чем обращение друида, чтобы раскачать нас, эдуев, – сказал Котий. – Мы очень серьезно относимся к нашему статусу друзей и союзников Рима.
Верцингеториг ухмыльнулся:
– Ха! Тогда вы просто дурни! Не так уж много времени прошло, Котий, с тех пор как хваленый твой Цезарь осыпал германца Ариовиста дорогими подарками, добившись для него от римского сената титула друга и союзника! При этом он знал, что Ариовист грабит эдуев – тоже друзей и союзников Рима, крадет их скот, овец, их женщин, топчет их пашни! Есть в том забота Цезаря об эдуях? Нет, нет и нет! Ему нужен был только мир в Провинции! – Он сжал кулаки и погрозил небесам. – Каждый раз, когда Цезарь торжественно обещает защищать нас от германцев, я говорю себе: это ложь. И если бы эдуи могли здраво рассуждать, они говорили бы так же.
Литавик со вздохом кивнул.
– Хорошо, я тоже с тобой, – сказал он. – Не знаю, что решит Котий. В будущем году его изберут вергобретом вместе с Конвиктолавом. Но на меня ты можешь рассчитывать, Верцингеториг.
– Я ничего не могу обещать, – сказал Котий, – но против тебя не пойду. И римлянам ничего не открою.
– А о большем сейчас я и не прошу тебя, Котий, – сказал Верцингеториг. – Просто держи это в голове. – Он улыбнулся. – Есть много способов вредить Цезарю, не вступая с ним в битву. Он полностью доверяет эдуям. И щелкает пальцами: дайте пшеницы, дайте еще кавалерии, дайте того, дайте сего! Я понимаю, ты слишком стар, чтобы взяться за меч. Но изворотливый ум – это такое же оружие, если ты хочешь свободы.
– Я тоже с тобой, – заявил наконец и Седулий.
Верцингеториг протянул вперед руку ладонью вверх. Гутруат положил на нее свою руку, то же самое сделал Литавик, затем Седулий с Луктерием, и последним был Котий.
– Я свободный человек в свободной стране, – произнес с нажимом Верцингеториг. – Каждый должен сказать это о себе. Вы согласны?
– Согласны!
Если бы Цезарь на день-другой задержался с отъездом, он бы непременно проведал об этом сговоре, хотя бы от Рианнон. Но Косматая Галлия вдруг опостылела. На рассвете он убыл в Италийскую Галлию, за ним следовали злосчастный пятнадцатый легион и Рианнон на своей италийской кобыле. Ей не дали увидеться с Верцингеторигом, и вообще она не понимала, отчего Цезарь вдруг стал таким отчужденным и резким. Может быть, у него появилась другая? Так порой бывало, но временные любовницы всегда мало что значили для него, и потом, ни одна из них не родила ему сына! А ее сын ехал с нянькой в повозке, крепко сжимая в ручонках подарок отца. Нет, его не интересовали ни Менелай, ни Одиссей, ни Ахилл, ни Аякс. Но сама лошадь была чудесной, и она принадлежала ему.
Колонна еще не пробыла в дороге и дня, а Цезарь уже далеко от нее оторвался в своей двуколке, запряженной четырьмя мулами, бегущими легким галопом. На ходу он диктовал побледневшему секретарю донесение в сенат, а другому – письмо старшему Цицерону. В обоих посланиях сообщалось о стычке Квинта Цицерона с сигамбрами, хотя версии сильно разнились между собой. Все эти глупцы в сенате подозревают, что он приукрашивает правду, но они не заподозрят подвоха в официальном донесении о стычке Квинта Цицерона с сигамбрами.
Он продолжал диктовать, терпеливо ожидая, пока писец справлялся с дурнотой, перегибаясь через борт двуколки. Что угодно, только бы выкинуть из головы то, что произошло в том зале в Дурокорторе, только бы забыть крик Аккона, повторившего слова Думнорига. Он не хотел делать Аккона жертвой, но как еще заставить их исполнять правила и законы цивилизованных народов? Слова не помогали, пример не помог.
«Как иначе я мог бы заставить кельтов усвоить кровавый урок, преподанный мною белгам? Нельзя уехать, не выполнив задачи, напрасно потеряв годы. Я не могу возвратиться в Рим, не возвеличив мое dignitas полной победой. Теперь я больший герой, чем Помпей Магн на вершине славы, и весь Рим сейчас у моих ног. Я сделал то, что должен был сделать любой ценой. Но воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости!»
Рим
Январь – апрель 52 г. до Р. Х.
Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика (Метелл Сципион)
В первый день нового года ни один магистрат не вступил в должность. Рим жил под руководством сената и десяти плебейских трибунов. Катон сдержал слово и не дал провести выборы, требуя, чтобы племянник Помпея, Гай Меммий, снял свою кандидатуру на звание консула. Только в конце квинтилия было решено, что Гней Домиций Кальвин и авгур Мессала Руф останутся консулами еще на пять месяцев до конца года. Но они не стали проводить выборы на следующий год. Помешала уличная война, которую затеяли Публий Клодий и Тит Анний Милон. Первый метил в преторы, второй – в консулы. И ни один не мог допустить возвышения другого. Каждый кликнул сторонников, те вышли на улицы, и Рим в очередной раз сделался ареной насилия. Это, впрочем, не означало, что повседневная жизнь в большей части великого города была как-то затруднена. Бои велись в основном возле Форума, в центре, но столь беспощадно, что сенат перестал собираться в собственном здании – освященной Гостилиевой курии, а трибутные и плебейские собрания не проводились вовсе.
Все это сильно вредило карьере лучшего друга Клодия, Марка Антония. Ему уже исполнилось тридцать, пора бы занять должность квестора, которая открывала путь в сенат и предоставляла предприимчивому человеку массу возможностей пополнить свой кошелек. Например, получить назначение в какую-нибудь из провинций и ведать там счетами наместника. Обычно почти бесконтрольно. Подделывать бухгалтерские книги, продавать права на сбор налогов, брать взятки за выгодные контракты, да мало ли еще что. Можно также погреть руки и в Риме, если пролезть в тройку квесторов при римской казне и (за определенную мзду, разумеется) изменять записи в книгах, вымарывать из них чьи-то долги, а то и помочь кому-либо получить в обход закона дотацию. Поэтому Марк Антоний, не вылезавший из долгов, мечтал об этой должности.
Ни один наместник не предложил Марку Антонию стать его квестором, что очень не понравилось ему, когда он наконец удосужился подумать об этом. Цезарь, самый щедрый из всех правителей, и тот не назвал его имени, несмотря на родство. Мог бы, кажется, порадеть родичу, но затребовал сыновей Марка Красса, хотя кто ему Красс? Только друг. А потом решил взять к себе сына Сервилии, Брута! Но тот отшил его, вот был скандал! Дядюшка Брута, Катон, скакал от радости и трубил об этом на весь Рим. А мать Брута, эта мегера и любовница Цезаря, наоборот, поносила своего сводного братца, всюду рассказывая, причем во всех пикантных подробностях, как тот продал свою супругу старому глупому Гортензию!
Даже Луций Цезарь, приглашенный в Галлию старшим легатом, отказался похлопотать за племянника, поэтому матушке (единственной сестре Луция Цезаря) самой пришлось написать именитому родственнику. Ответ Цезаря был холодным и кратким: «Марку Антонию будет полезней попытать счастья по жребию. Нет, Юлия Антония, я не стану просить твоего драгоценного старшего сына быть моим квестором».
– В конце концов, – с досадой сказал Антоний Клодию, – в Сирии я был хорош! И так классно командовал кавалерией, что Габиний брал меня всюду с собой.
– Просто новый Лабиен, – усмехнулся Клодий.
«Клуб Клодия» все еще процветал, несмотря на уход Марка Целия Руфа и двух знаменитых fellatrices – Семпронии Тудитаны и Паллы. Суд и оправдание Целия, обвиненного в попытке отравить Клодию, любимую сестру Клодия, состарили эту парочку отвратительных сексуальных акробаток до такой степени, что они предпочитали сидеть дома и не смотреться в зеркало.
А «Клубу Клодия» хоть бы что! Члены его встречались, как и всегда, в новом доме на Палатине, купленном Клодием у Скавра за четырнадцать с половиной миллионов сестерциев. Прелестный дом, просторный, изысканно и уютно обставленный. Стены столовой, где сейчас все возлежали на покрытых тирским пурпуром ложах, были отделаны поразительными объемными панелями из черно-белых кубов, вставленными между нежными, подернутыми дымкой пейзажами Аркадии. Ранняя осень позволяла держать большие двери на колоннаду перистиля распахнутыми, благодаря чему открывался вид на роскошный бассейн – с мраморными тритонами и дельфинами и с фонтаном в центре, увенчанным потрясающей скульптурой Амфитриона, стоящего в раковине и управляющего лошадьми с рыбьими хвостами.
Тут были: Курион-младший, Помпей Руф – родной брат безмерно глупой прежней жены Цезаря Помпеи Суллы, Децим Брут – сын Семпронии Тудитаны, а также новый член клуба Планк Бурса. И разумеется, еще три женщины, все из семейства Публия Клодия: его сестры Клодия и Клодилла и его жена Фульвия, без которой он не делал ни шагу.
– Цезарь просил меня вернуться в Галлию, и я думаю ехать, – обронил Децим Брут, ничего, собственно, не имея в виду, но невольно посыпав раны Марка Антония солью.
Тот презрительно посмотрел на счастливчика. Хотя на что там смотреть? Тощий, ростом не вышел, волосы блеклые, почти белые, за что его и прозвали Альбином. И все же Цезарь любит его, очень ценит и дает поручения такие же ответственные, как и старшим легатам. Почему же он так не любит своего родича Марка Антония? Почему?
Центральная фигура, вокруг которой вращались все эти люди, Публий Клодий тоже был худощавым и невысоким, но очень смуглым в отличие от светлокожего Децима Брута. Озорное выражение его лица сменялось тревожным, когда он не улыбался. И жизнь его была полна удивительных событий, которые, вероятно, не могли произойти ни с одним из членов даже столь необычного патрицианского рода, как Клавдии Пульхры. Сирийские арабы, разозленные его выходками, сделали ему обрезание; Цицерон публично его высмеял; Цезарь устроил так, что патриций Публий Клодий получил статус плебея; Помпей заплатил Милону, чтобы тот вывел на улицы шайки бандитов; и весь аристократический Рим с удовольствием поверил, что Клодий предавался запретным усладам со своими сестрами Клодией и Клодиллой.
Его самым большим недостатком была ненасытная жажда мести. Стоило кому-либо оскорбить или уязвить его dignitas, Клодий вносил этого человека в список своих жертв и ждал удобного случая, чтобы свести счеты. Цицерона, например, ему удалось отправить в ссылку, Птолемей Кипрский после аннексии острова покончил с собой. Ушел в иной мир и Лукулл, его зять, чья блестящая военная карьера рухнула в одночасье. Досталось и матери Цезаря, Аврелии. Во время зимнего праздника Благой Богини, где Аврелия была хозяйкой, Клодий, переодевшись в женское платье, пробрался в дом и осквернил торжество. Но эта проделка с той поры не давала ему покоя. Святотатство есть святотатство. Его даже судили, но оправдали. Жена и другие женщины Клодия подкупили присяжных. Фульвия – из любви, другие – в уверенности, что Bona Dea накажет негодяя сама. А наказание могло оказаться нешуточным, и эта мысль тревожила Клодия.
Его последняя месть была вызвана очень давней обидой. Больше двадцати лет назад, когда ему едва исполнилось восемнадцать, он обвинил красивую молодую весталку Фабию в нарушении обета целомудрия – преступлении, караемом смертью. Процесс он проиграл. И имя Фабии немедленно появилось в списке жертв. Потянулись долгие годы. Клодий терпеливо ждал, пока другие участники процесса, такие как Катилина, будут повержены. В возрасте тридцати семи лет, оставаясь все еще красивой, Фабия (которая ко всему прочему была единоутробной сестрой жены Цицерона, Теренции) сложила с себя обязанности весталки, прослужив Весте положенные тридцать лет. Она переехала из Государственного дома в уютный особнячок на верхнем Квиринале, где собиралась проводить свои дни, пользуясь всеобщим уважением, как бывшая старшая весталка. Ее отцом был патриций Фабий Максим (у Теренции и у нее была общая мать), и он дал ей хорошее приданое, когда она стала весталкой в возрасте семи лет. Теренция, очень практичная в денежных делах, управляла приданым Фабии столь же успешно и разумно, как и собственным большим состоянием (она никогда не позволяла Цицерону наложить лапу хоть на один ее сестерций). И Фабия покинула коллегию весталок очень богатой женщиной.
Именно этот факт заронил зерно, которое стало прорастать на благодатной почве извращенного ума Клодия. Чем дольше он ждал, тем слаще становилась мысль о мщении. И после двадцати лет он вдруг понял, как можно разделаться с Фабией. Хотя бывшим весталкам разрешено было выходить замуж, мало кто пользовался этим правом: считалось, что это не принесет счастья. С другой стороны, немногие из бывших весталок были так же красивы, как Фабия, или так же богаты. Следовало только найти ей в мужья высокородного бедняка. И он остановил свой выбор на Публии Корнелии Долабелле, который также был вхож в «Клуб Клодия» и напоминал Марка Антония: большой, брутальный, бычеобразный, безрассудный.
Когда Клодий предложил ему приударить за Фабией, Долабелла с радостью ухватился за эту идею. Хотя он был патрицием чистой воды, каждый отец мало-мальски приглянувшейся ему девицы тут же прятал свое чадо за спину и говорил твердое «нет». Как и другой Корнелий – Сулла, Долабелла был вынужден завоевывать место под солнцем, полагаясь лишь на свои мозги, ибо ничего не имел за душой. А бывшие весталки были sui iurus, то есть не подчинялись никому из мужчин. Они сами за себя отвечали, сами распоряжались своей жизнью. Какой случай! Невеста с хорошим происхождением, великолепным приданым, еще достаточно молодая, чтобы рожать, очень богатая – и никакого paterfamilias, чтобы отказать ему!
Да, Долабелла был столь же брутальным, как и Антоний, но сходство это было лишь внешним. Марк Антоний не был глупцом, но у него напрочь отсутствовало обаяние. Привлекательной в нем была лишь наружность. А Долабелла обладал легким, веселым характером и умением поддерживать беседу. Антоний ухаживал примитивно: «Я тебя люблю, ложись!» А Долабелла говорил женщине: «Позволь мне упиться красотой твоего милого, нежного личика!»
Результат – свадьба. Долабелла покорил не только Фабию, но и всю женскую половину семьи Цицерона. То, что дочь знаменитого оратора Туллия (неудачно выскочившая за Фурия Крассипа) нашла его просто божественным, было еще полбеды. Но чтобы всегда угрюмая и некрасивая ворчунья Теренция тоже пришла от него в полный восторг – такое не снилось ни одному сплетнику Рима. Таким образом, Долабелла посватался к Фабии с благословения ее старшей сестры. Бедная Туллия была безутешна.
Клодий радовался, следя за развитием ситуации, ибо брак Фабии превратился в кошмар с самого первого дня. Почти сорокалетняя девственница, проведшая тридцать лет в окружении женщин, нуждалась кое в каких наставлениях, которых Долабелла дать ей не смог или просто не захотел. Хотя акт дефлорации в первую брачную ночь нельзя было назвать грубым насилием, но и восторга это деяние не принесло ни одной из сторон. Раздраженный и поскучневший, но согреваемый мыслью о перешедших к нему деньгах Фабии, Долабелла вернулся к женщинам, которые знали, как и что делается, и были согласны хотя бы имитировать экстаз. Фабия одиноко плакала дома, а Теренция тут же причислила ее к дурам, не понимающим, как управиться с мужиком. С другой стороны, Туллия воспрянула духом и стала даже подумывать о разводе с Крассипом.
Но организатор всей этой круговерти был уже занят другим. Месть – развлечение, а политика – дело, которому Клодий отдавал себя всецело.
