Клод Маккей
Банджо. Роман без сюжета
Сенегальцы, суданцы, сомалийцы, нигерийцы, вестиндцы, американцы – черные всех мастей собрались вместе и тараторили каждый на своем языке, но всех мирил, помогал понимать друг друга язык вина.
Делить с тобою милый кров лечу к тебе, любовь моя!
Хочу туда, где ты живешь…
Мальти удалось подобраться к Латне поближе и обнять ее за талию так осторожно, что прошло несколько мгновений, прежде чем она это заметила. Тогда она попыталась убрать его руку и отодвинуться, но он прижался к ее бедру.
– Перестань, – сказала она. – Мне не нравится.
– Что такое? – хрипло пробормотал он. – А м’жет всё-тки п’нравится н’множко?
Он прижался к ней еще сильней и сказал:
– Поц’луй м’ня.
Она чувствовала всю силу его желания.
– Нет, козел. Отвали.
Она больно пихнула его локтем в бок.
– У тя изо рта в’няет. Шоб я сдох, чем такую ш’лаву цел’вать, – сказал Мальти, поднявшись и сильно толкнув Латну.
Она упала на скамейку и тут же с криком вскочила. Ее уязвило не падение, а то, как резко Мальти переменился к ней. Тот вперил в нее злобный, пьяный взгляд.
Банджо перестал играть, подошел к нему и поднес к его носу кулак.
– Какого хрена ты привязался к моей женщине?
– А ты сам не в’жись. Я твою женщ’ну во все м’ста знаю д’вным-д’вно, с тех пор как ‘на пр’ходу мне не д’вала.
– Что ты всё брешешь, твою мать!
– Сам бр’шешь!
– Хочешь по морде – давай выйдем.
И Банджо, и Мальти пошатывались. У дверей Мальти споткнулся и чуть не упал, но Банджо подхватил его под руку и помог выйти наружу. Остальные столпились у дверей или высыпали на улицу, чтобы ничего не пропустить. Противники сошлись на кулаках. Мальти жутковато икнул, качнулся вперед и упал Банджо в объятия; и вместе, беспомощно вцепившись друг в друга, они рухнули на мостовую.
IV. В рот не полезет
У парней был безошибочный слух на «хорошие» суда. Они их узнавали по тону сирен. Когда очередной «хороший» корабль (то есть с дружески расположенной командой, от которой им вполне могло перепасть чего-нибудь съестного) подавал голос, заходя в гавань, они как раз могли обрабатывать бочонок с вином, или пополнять запасы арахиса, или просто валяться на волнорезе. И тогда, подкидывая в воздух кепку, кто-нибудь кричал: «Эй, ребя! Вторничная телочка на подходе!» И почти наверняка это оказывался один из «их» кораблей.
Иной раз – судно, которое кто-нибудь из них в глаза не видал со времен расставания в Пернамбуко, в другой – прибыл корабль, который кто-то из них по случайности упустил в Касабланке. Три месяца, полгода, год, два года разлуки с товарищами по команде. Не описать даже этих счастливых негаданных воссоединений, всех этих историй: сначала вино, потом девочки, потом полиция, – и вот корабль уже ушел без него, ищи его теперь свищи.
Во время одного из таких свиданий рассказал свою историйку и Имбирёк. После этого он на какое-то время сделался в компании любимым объектом для шуточек и называли его исключительно «Имбирёк-Бабайка» – пока славу эту не затмило что-то другое. Имбирёк не упускал случая упомянуть, что как-то раз всего за одну ночь в Марселе просадил целую уйму денег, при этом никто не знал, как именно ему это удалось. А потом он встретил кого-то из прошлых товарищей-моряков, и правда выплыла наружу. Они сидели в том самом бистро рядом с волнорезом, стол ломился от бутылок с красным вином, и было поведано, как однажды Имбирёк отправился в небольшое канавное увеселительное заведение. Он прилично наклюкался, лучился счастьем, горланил песню и шатался. А песенка была такая: «Деньги – не вопрос, за мной не заржавеет. Плачу за всё!» И в самом деле заплатил за всё. Причем сделал это с таким смаком, а сам был так весел и мил, что все поголовно: девицы, сутенеры, другие клиенты – были в полном восторге.
Случился там какой-то шелудивый человечек, белый, способный внятно изъясняться по-английски. Он сказал Имбирьку:
– Тут теперь каждая доска твоя.
– А то, – ухмыльнулся Имбирёк. – Сам гляди. Вот если мадам устроит бабайку и на пять минут погасит лампы – получит это!
И помахал тысячефранковой купюрой. Хозяйские глаза так и загорелись.
– Ты что творишь, совсем окосел?! – покачал головой малый, который им всё это рассказывал и который был тогда с Имбирьком. – Деньжищ – целое состояние, а больше у тебя ни гроша!
– По-твоему, я не соображаю, кто я? – заорал Имбирёк ему в ответ. – Я – ниггер-воротила, а такие всегда платят за зрелище!
– Да плати сколько влезет за свое зрелище, а вот я пойду-ка отсюда подобру-поздорову.
И ушел.
А Имбирёк-таки заплатил за эти пять минут – и за свои деньги получил всё, чего только могла душа пожелать. Друга своего он так и не догнал – и остался на пляже вольным философом и бродягой. Приятели дразнили его ботаником, потому что обо всём, что только с ними ни происходило, у него всегда находилось какое-нибудь совершенно особое и довольно-таки тягомотное суждение. Перед лицом любой неприятности он неизменно советовал выбирать путь наименьшего сопротивления.
Имбирёк со всеми вместе посмеялся над собственной историей и сказал:
– Да ладно, салаги, у любого из нас случались в жизни истории умереть не встать, хоть сейчас под обложку. А на жизнь не жалуюсь.
И вот прежний приятель Имбирька снова в Марселе, уже в третий раз, с тех пор как тот бросил тут якорь. И всю пляжную компанию позвали обедать на его судно. На камбузе там трудились одни негры, среди «своих» кораблей этот был из лучших.
Банджо присоединился к Мальти и компании. В отличие от остальных, он не сделал попрошайничество образом жизни. Он не смог бы промышлять этим так же безмятежно, как они. Ведь иногда их грубо прогоняли прочь, осыпали оскорблениями – а он был не из тех, кто легко сносит такое. Он нанялся бы работником в доки, как и собирался поначалу, когда остался без денег, но благодаря банджо и особенностям характера оказался в положении куда более завидном, чем его приятели. У Латны он всегда мог приложить голову, и в каком бы из окрестных бистро он ни играл, если там была и Латна, то отличный улов им был обеспечен. Стоило Банджо отыграть несколько песенок – и она собирала неплохую сумму. Вот белые музыканты, те только так и делают, уверяла она. Они в жизни не стали бы играть за просто так, как это заведено у Банджо. Они играют словно через силу, с унылыми лицами, точно на похоронах, – и только за су. Ясное дело, именно поэтому музыку их, как правило, просто невозможно слушать. Когда Банджо давал себе волю и играл на полную катушку, то начисто забывал о деньгах. Впрочем, быть может, он просто мог себе позволить забыть о них – ведь Латна неизменно приглядывала за ним и всякий раз, когда у него руки чесались подспустить мелочовки, протягивала ему десятифранковую купюру.
Судно Имбирькова друга славилось своим хлебосольством на весь пляж, так что не только Мальти и компания стягивались туда столоваться, а многие обитатели пляжа, и белые, и цветные. Несколько десятков.
Когда офицеры и матросы заканчивали трапезу, приятель Имбирька принес остатки оголодавшим людям, дожидавшимся на палубе. Отличная еда, да много – целые две кастрюли. Большущие толстые ломти вареной говядины, здоровенные отварные картохи, прямо целиком, свинина с фасолью, салат.
Все набросились на еду, как скоты; они грубо пихались и огрызались друг на друга – каждый хотел первым запустить руку в кастрюлю. Пока они набивали брюхо, чавкая, хрюкая, рыгая, издавая прочие омерзительные звуки, точно животные, и размазывая пищу по лицу, юнга приволок еще одну большущую кастрюлю, на этот раз со сладкой кашей, и поставил на палубу. В следующую минуту кашу уже брали штурмом. Какой-то армянин подставил подножку здоровенному блондину-скандинаву, похожему на полярного медведя, вывалявшегося в грязи; тот полетел кувырком и впендюрился прямо в кашу своей вшивой белобрысой головой. Блондин поднялся, запустил сальную чумазую лапу в кастрюлю, набрал каши полную горсть и шмякнул ею армянину в лицо. Началась настоящая свалка; кашу опрокинули, картофелины разлетелись по всей палубе, а Белочка воспользовался случаем, чтобы заехать куском мяса по морде малому из Бенина, которого ненавидел.
– М’л’дчага, Б’лочка! – завопил Мальти. – П’крми его как след’т!
Банджо стоял в стороне, наблюдая за mêlée[7] с гадливостью и гневом. Насмешливо взглянув на обитателей пляжа, мимо прошел долговязый, не по возрасту сморщившийся офицер и направился к камбузу. Кок, полнотелый, могутный шоколадный негр, вышел на палубу.
– Ну и говнище вы, ребята, – сказал он. – Зря на вас только провизию извел. Помои – и то вам жирно будет. Сосали бы лапу – и ладно.
Но они уже опять уплетали за обе щеки, подбирая с палубы картошку и ошметки мяса и сгребая остатки каши.
Банджо двинулся к трапу, и Белочка окликнул его:
– Эй, ниггер, а тебе не охота разве припрятать под рубахой что-нибудь из этого добра?
– Вот эту дрянь, которую вы всю перетоптали, пока грызлись? – отозвался Банджо. – Вам, объедалам, она, может, и годится, а для моего брюха такая жратва тяжеловата. В рот не полезет.
Покончив с едой, люди покинули палубу – как были, самыми что ни на есть друзьями, бродягами-побратимами. Стычки и ругань были для них естественны, так же как еда, выпивка, танцы, сальности, – это нисколько не вредило царившему надо всем этим духу товарищества.
Мальти и компания подхватили на пляже Банджо и отделились от остальных. Теперь их целью было найти какой-нибудь удачно расположенный бочонок, чтобы к нему присоседиться и без помех хорошенечко накатить.
– В ентой пл’жной ж’зни все на ‘дин лад, – обратился Мальти к Банджо. – При’ыкнешь и ‘сю вот енту спесь как р’кой сымет.
– Есть, слышь, и такое, к чему тут кое-кто привыкать-то не собирается, – отозвался Банджо. – Я слыхал, как тот офицер сказал про вас: вот ведь, мол, гребаная прорва мерзких ниггеров, – и я, блин, не хочу к такому привыкать. Вы, ребята, не хуже моего знаете, что белые люди думают про черных, и вам стоило бы держаться получше, когда они вас зовут на свои суда, чтоб вы за ними подбирали чертовы объедки. Я, как вы, перекати-поле, но только я никогда не дамся этой белой швали на блюдечке – чмори, мол, как вздумается. Да я лучше жопу ему покажу – пусть выпорет, коли духу хватит, – чем позволю называть себя ниггером.
– Коли я с пл’жа – что мне до его бр’ни, – сказал Мальти. – С’тный кусок да к’пля вина, чтоб он пр’скочил куда надо – б’льшего мне и не надо.
– В тебе ни на грамм уважения к себе нет, понимаешь ты, – отозвался Банджо. – Небо коптишь, и всё тут. Не то чтоб я Бог весть какой негр, но и белый человек должен меня уважать, потому как, когда я с ним говорю, в мозгу у него вибрирует та же магия, тот же электрический ток пружинит в черепной коробке.
– Ай да молодчина! – возопил Имбирёк, которому по нраву были длинные слова с философическим привкусом. – Сам вывел закон о первопричине, а ведь закон о первопричине неизбежно тождественен выводу о существовании индивидуальной судьбы в целом.
– А я сл’хал, что всему п’рвопричина – Бог, так-то вон г’рят, – сказал Мальти.
Белочка с усмешкой добавил:
– А Бог нынче в Жопном проулке.
– Ты с’сем ч’кнутый! – воскликнул Мальти. – Не смей п’минать имя Г’спода, точно он ниггер!
– Да говорю тебе, я его там видел, – хохотал Белочка. – В тот день, когда в церкви праздник был большой. И я видал, как какая-то девка блондинистая свечку перед ним зажигала.
– Не что иное, – откликнулся Имбирёк, – как извечный морок воображения.
Подходящей для их целей бочки так и не нашлось, так что парни набили карманы арахисом и по навесному мосту побрели к волнорезу. Банджо был раздосадован и не участвовал в обмене шутками. На конце волнореза несколько пассажиров спускались с небольшого судна. Банджо подошел и обратился к хозяину: «Bonjour!» – и тот ответил ему улыбкой.
Банджо взошел на борт и, беззаботно помахав приятелям рукой, сказал:
– Счастливо!
Хозяин завел мотор, и лодка, рыкнув, отчалила от волнореза и устремилась в сторону Старого порта.
Парни таращились ему вслед, выпучив глаза. Пыль в глаза пускать – уж в чем-в чем, а в этом Банджо был мастер. Никому из них невдомек было, что когда карманы у Банджо так и лопались от звонкой монеты, то на этом самом кораблике катал он свою даму на две экскурсии – в замок Иф и к Эстаку, в туннель Дю Ров. Лодка как раз оттуда только что и прибыла – и причалила высадить пассажиров, желавших поглядеть на волнорез. Банджо по чистой случайности подвернулась сейчас эта штучка, но его приятелям это показалось настоящим чудом: словно бы за ним прибыл какой-то посланец, и Банджо покинул их, шагнув в лодку, и та теперь несет его его в созданный для него одного блаженный мир.
V. Бабник
«Встряхни эту штуку»[8]. На открытие принадлежавшего сенегальцу Африканского бара стянулись все окрестные любители повеселиться, цвет кожи – глаз коли. Никогда еще такое множество черных глоток – глоток всех марсельских негров – не захлебывалось таким количеством красного вина, белого вина и нарастающей, сбивчивой разноголосицы джазовых мотивчиков.
Ибо негритянское население города строго делилось на группы. Мартиниканцы и гваделупцы, мнившие себя черными жемчужинами в короне Marianne’s blacks[9], изображали из себя местных аристократов. Мадагаскарцы и их родня со всех клочков земли, рассыпанных вокруг одного большого острова, и североафриканские негры, от которых, как от чумных, шарахались арабы, занимали промежуточное положение между мартиниканцами и дикарями-сенегальцами. Сенегальцы же – географически неточное прозвание, которое приклеилось чуть ли не ко всем выходцам из Французской Западной Африки.
Но негров всех сословий и оттенков кожи кое-что всё-таки объединяло – магия, не иначе. Имя ей – деньги. Сенегалец, владевший этим кафе, эмигрировал в Штаты, а спустя несколько лет вернулся с несколькими тысячами долларов. И выкупил кафе на набережной. Большущее кафе – и первое в городе с хозяином-негром.
Здешние сенегальцы одеты были с иголочки и сдержанно, но явственно гордились своим заведением, а парни в синих комбинезонах, работники из доков и с окрестных судов, не сдерживали радостных возгласов – как просторно, а как весело будет!
Негры всех возможных мастей стянулись сюда. Даже мулаты спустились из своих эмпиреев, чтобы присоединиться к сборищу. Ибо во французских колониях, так же как в Британской Вест-Индии и Южной Африке, обыкновенно мулаты с черными не якшались.
Но вот магия свела их вместе поплясать под джаз и выпить красного вина, белого вина, сладкого вина. Всех – черных из Британской Западной Африки, черных из Португалии и американских черных, всех, кого занесло в этот порт, пропускающий через себя весь свет.
Прелесть! Происходящее дарило Банджо ощущение неповторимого удовлетворения. Он не прошел мимо – он никогда не проходил мимо того замечательного, что встречалось ему на жизненном пути. В баре играла музыка, и Банджо счел ее превосходной. Он был немного знаком с хозяином и частенько с ним беседовал. Тот гордился своим английским и любил им щегольнуть, если в кафе заглядывал кто-нибудь видный.
«Встряхни эту штуку»! Вариация на тему «Бабник-блюз», которую Банджо любил и играл очень даже часто. А сенегальцы любили под нее встряхнуться – это точно. Стоило Банджо ее сыграть – и перед ним проливались настоящие реки красного и белого вина. А деньги брать он и не думал. Латна прошлась было однажды со своим зеленым подносом. Но больше не делала этого. Она любила Банджо, но дух этого бара, где собирались только негры, был ей непонятен. Банджо весь так и лучился, и она не вмешивалась. Брать деньги с толпы таких же, как он сам, – еще чего! Уж лучше он будет играть, а они – угощать его вином. Су! Что такое су для него! Не он ли прожигал когда-то доллары? Да и что ему за печаль – с бесплатной койкой, бесплатной любовью, бесплатным вином!
Идея собрать оркестр снова завладела его воображением. Почему бы не начать с Африканского кафе? Мальти мог бы отпадно играть на гитаре – вот только гитары нет. Если сенегалец-хозяин хоть чуточку смекает, что к чему, он мог бы разориться на гитару для Мальти – вот тебе уже и оркестрик, изюминка бара, залог его популярности.
Именно так, с пустяка, и начинались многие великие дела. Дайте ему шанс – и он на уши поставит всю эту помойку, заставит их взглянуть на него, покажет им, что такое настоящий блеск, настоящая игра. Вот бы парочка американских темненьких потаскушек показали этим канавским, как прилично двигаться, – сплясали бы как дома, в темнокожем Гарлеме. У Банджо нутро так и зудело – учинить что-нибудь эдакое.
И как-то раз днем он взял да и ворвался в свою мечту – на грузовой корабль, экипаж которого, четверо цветных ребят, сочиняли музыку и имели в хозяйстве банджо, укулеле, мандолину, гитару и рожок. В тот вечер Банджо и Мальти, совсем потеряв голову, чуть ли не волоком притащили маленький ансамбль в Старый порт. Такого в сенегальском баре еще не видели. Изобразили несколько зажигательных популярных мелодий, но сенегальцы громко требовали «Встряхни эту штуку». Банджо подхватил мотив, а ребята с грузового мигом подыграли. И тут Банджо разошелся уже не на шутку и заиграл в своей собственной безудержной, удивительной манере.
Девушку-полуарабку из Алжира это привело в настоящее неистовство. Она выскочила в самый центр зала и закачалась в приседающей африканской пляске. Парень с мандолиной, бойкий и коренастый – из всей четверки самый светлокожий (цвет лица у него был такой же, какого бывает грубая оберточная бумага) – глаз от нее не мог отвести. Волосы у нее были обрезаны и стояли торчком, блестящие, кучерявые, точно птичье гнездо. Сама она была широкая в кости, полнотелая, и в толстых губах ее была какая-то дикарская манкость.
– Куантро! – воскликнула негритянка, когда, едва музыка смолкла, парень с кожей цвета коричневой бумаги предложил ей выпить.
– За’рканил ентот гол’дранец тел’чку, – обратился Мальти к Банджо.
– А она знает, что у него хватка как раз под ее телеса, – откликнулся Банджо. – Ты глянь, как зыркает на него, глаз так и блестит! Ах, парень! И у тебя, и у меня на новенького всё было то же: блестели нам какие хошь глаза в телочьем мире!
– Так-то ‘но так, да т’лько те-то на чо жал’ться. Лучшие гл’зки в городе те ‘дному и бл’стят.
– Хе-хе, – фыркнул Банджо. – Провалиться мне на месте, если ты, Мальти, иной раз не раскисаешь вконец. Не принимай ты их к сердцу, старина, принесло – да и бери.
Он наполнил стакан красным вином, стукнул его бочком о кромку стакана Мальти и провозгласил:
– Юг, молюсь за твое спасение!
– И я м’люсь, – присовокупил Мальти.
Ох не мил мне этот край,
Мне всё море подавай!
Красивые, удовлетворенные животные. Музыка заиграла вновь. Сенегальцы заполонили площадку и отплясывали в центре. Когда они танцевали поодиночке или мужчина против мужчины, выходило лучше, чем с девушками, потому что тогда давали волю сильным ногам и пляска становилась более дикой, свирепой, необузданной. Сенегальцы в синих комбинезонах и мадагаскарские солдаты в хаки вместе выкидывали коленца. Мартиниканец кружил свою мулатку, посверкивавшую золотым зубом. Сенегальский сержант – хорошенькую блондинку. Боец-конголезец вышагивал со своей Маргаритой. И поющий Банджо, Банджо с белозубой усмешкой – ведет, увлекает музыку за собой…
Банджо главенствовало над прочими инструментами: милым, чарующим голоском укулеле, безупречной интонацией мандолины, чувственной звучностью гитары. И по выражению лица Банджо видно: он знает, что его инструмент – главный. Здешним или испанским неграм, обитателям вечно цветущих, вечно зеленых, вечно теплых Антильских островов, быть может, по душе полнозвучные гитарные переливы, а вот инструмент американского негра – банджо, и только банджо. Резкий, визгливый его голос – это крикливая музыка жизни американского негра, это громкое заявление: я здесь, я цел, я существую в самом нутре громаднейшей и беспокойнейшей цивилизации современности.
Пой, Банджо! Играй, Банджо! Даже я сам, главный над вами начальник, и то иду, шаг в шаг, не колеблясь, можно сказать, тем же путем, что и ты. Хей-хо, Банджо! Сыграй эту штуку!
В бар влетела стайка светлокожих шлюшек из Канавы. Сенегальские моряки. Мадагаскарские солдаты. Сутенеры с Мартиники. Сутенеры со всего света. Сутенеры из Африки. Моряки, которые пресытились морем. Работники, которым осточертело гнуть спину в доках и опротивели подачки, – все они теперь сутенеры. Чернокожие юноши, выросшие в буше или джунглях, у древесных корней, пытаются вести зыбкую жизнь отравленных орхидей – жизнь цивилизованного мира.
Танец тонкого, аспидно-черного мартиниканца с золотисто-коричневой арабкой воплощал в себе чистую чувственность. Рот его по-собачьи раззявился, и виден был высунутый кончик розового языка. Он танцует со своей девушкой, точно ящерица… Темно-коричневая ящерица, золотисто-коричневая ящерица…
Кофейного оттенка парень из Камеруна и шоколадного оттенка – из Дакара встали друг против друга, собираясь станцевать негритянский эротический танец. Приседая в коленях и покачивая головами, они двигались по кругу. Когда они готовы были уже соприкоснуться, тот малый, что помельче, вдруг развернулся и, приплясывая, двинулся прочь. Изящно, слов нет! Будто один – горный козел, а другой – козленок. Руки, ноги – всё танец!
Черная кожа распалена, черная кровь согрета вином жизни, музыкой жизни, любовью и потаенными смыслами жизни. Крепкий запах здоровых сильных тел, сгрудившихся в тесноте, источающих пот и волны жара.
И вдруг среди этого густого восторга заслышался рев, гомон, поднялась суматоха, – какой-то сенегалец, точно леопард, одним прыжком проложил себе путь в толпе танцующих, сгреб в охапку противника, боднул его прямо в лоб раз, другой, и еще раз, и наконец отпустил, а тот рухнул на пол, как поваленное дерево.
Хозяин выскочил из-за стойки. Точно при вавилонском столпотворении, зазвучали голоса на множестве наречий. Появились полицейские, и музыканты выскользнули на улицу, а за ними почти все мартиниканцы.
– Хе-хе-хе, – посмеивался Банджо. – А хороша музыка – вон и ребята французы в какой боевой дух пришли.
– Ниггеры они и есть ниггеры, чтоб им пусто было, – сказал высокий, длиннолицый гитарист с кожей шоколадного оттенка. – Хорошую вещь как пить дать испортят. Все на один покрой; какого цвета, по-каковски болтают – един хрен.
– А я ведь подцепил ту малышку, – сказал парень с мандолиной. – Куда, интересно знать, она девалась?
– Не суетись, – сказал Банджо. – Всегда найдется что-нибудь получше – ну или не хуже того, что потерял. Бери с меня пример. Коли занесет судьба в новый порт – уж потрудись учудить там что-нибудь столь же похожее на всё привычное, сколько леггорн похож на плимутрока[10].
– Ах ты с’кин сын, в птиц’водстве еще сечет, – осклабился Мальти.
Банджо прошелся перед ним, пританцовывая.
– Мой трюк те на ура д’ется, брат. А д’льше-то че де’ать бу’ем? Как по мне, так ночь ‘ще даже не нач’налась. Я бы ‘ще по’грал, да винца б в’пил, а че нет?
Сутенер-мартиниканец, уже долго к ним приглядывавшийся, теперь приблизился и сказал, мол, знает один бордель, где можно еще поиграть и вообще славно повеселиться.
– Без дураков? – сказал Банджо. – Лапшу нам не вешай только, потому как я прямо тут живу, в этом гадюшнике, во всех притонах бывал. И если ты нас зовешь туда, где мы уже каждую щель знаем, то я те прямо говорю, черта с два. Мы с парнями просто сразу оттуда валим.
Сутенер заверил компанию: место что надо. По дороге они зашли в другой бар на набережной, и гитарист поставил всем выпивку. Оттуда они свернули на Рю де ла Мейр и двинулись на запад по Рю де ла Лож, к мартиниканскому публичному дому.
Они прошли по Рю де ла Ренар, увешанной целыми гроздьями цветных фонарей, которые издавали громкое противное зудение и бесстыдно указывали на то, чем здесь промышляют. В узком проулке на склизкой груде отбросов стояла изможденная, не молодая уже женщина, изображавшая что-то вроде танца и напевавшая тоненьким прерывистым голоском. Она пыталась завлечь клиентов в то самое заведение, в тени которого пританцовывала, и больше напоминала облезлую курицу, которая квохчет и клюет что-то, топчась на навозной куче.
Приятели немного помедлили, разглядывая неряшливый, тусклый фасад строения, на которое указал их проводник. Наконец они вошли и с изумлением очутились в роскошном борделе с весьма продуманным ассортиментом. И к тому же интернациональным. Европейки, африканки, азиатки. Женственность в духе времени соперничала с миловидностью в старомодном, почти забытом уже вкусе. Нежные, как будто из розовых лепестков, пижамы; платьица до колен; шелковые сорочки; нагота; мальчишеский боб контрастировал со сверкающим одеянием принцессы; наряд деревенской простушки поражал свежестью и чистотой; строгое черное платье словно перчатка облегало притворную скромницу с прямо-таки итальянской копной густых длинных волос и голыми плечами, кокетливо посвечивающими из-под испанской шали.
На возвышении рядом с лестницей, ведущей в верхние покои, восседала за столом мадам, царственно полная и надменная, и распоряжалась улыбчиво и деловито, по-хозяйски. Мартиниканец заговорил с ней и похвастался вечерним уловом, махнув в сторону усевшихся рядом парней; ребята хотят играть свою музыку, объяснил он, и мадам, просияв, дала согласие.
Когда Банджо и его приятели вошли, многие взгляды устремились к ним. А теперь, когда они играли, напевали и покачивались, на них смотрели все, и вскоре весь притон уже пустился в пляс.
Какая-то негритяночка вся так и пылала, возбужденная танцем, так и вздымалась волной перед своим юным провансальцем. Но тот, похоже, был не в силах уловить рисунок ее движений и поспевать за ними, и она отвернулась к мартиниканцу – а тот так и загарцевал перед ней. И вот они все ходили и ходили по кругу, как бы вплетаясь в общую пляску, взбрыкивая и подскакивая, точно пара диких козлов.
Музыканты сделали перерыв, и какие-то девицы предложили было им шампанского, но мартиниканец вмешался и велел принести вина и чего покрепче.
– Знает свое дело, – сказал Банджо парень с мандолиной.
– А то, – откликнулся Банджо. – Я тут – чтоб меня облизывали, а он – чтоб облизывать.
И тут в воздухе разлилась какая-то пугающая напряженность, предчувствие опасности – мадам и тощий тип с землистым цветом лица о чем-то повздорили, и стычка, казалось, вот-вот перерастет в нешуточную. Человек облокотился на стол и глядел хозяйке в глаза с ледяной, жутковатой серьезностью, держа руку в заднем кармане брюк. Лицо женщины побелело, как тесто, а притихшие девушки замерли на цыпочках, дрожа от волнения. Внезапно, не говоря ни слова, мужчина развернулся и широким шагом вышел из комнаты, и холодок пробежал по спинам оставшихся.
– Босс, по всему видать, – сказал мандолинист.
– Волкодав прямо, – добавил гитарист.
– Один в один, – согласился Банджо.
Та-да, та-да, та-да-да-та-дам, та-да, та-да… Они ударили по струнам. Баб… баб… ба-ба-бабник… баб… баб… И вот весь бордель снова танцует. Ни плавности, ни изящества, нет: рывок, скачок, прыжок, толчок, шажок, наискосок и вбок! Девицы приподнимались на кончиках пальцев в ожидании переживаний уже другого толка. Кровь снова прилила к щекам хозяйки за столом…
Человек с землистым цветом лица возник в дверях и ринулся к столу через толпу. Бабах! Страшный раскат заглушил веселье, и женщина грузно рухнула на пол. С минуту убийца злорадствовал над жалкой несуразицей мертвой плоти, а затем одним свирепым крысиным броском пронзил сонмище остолбеневших гуляк и исчез.
Добравшись до конца переулка, огорошенные музыканты приостановились в нерешительности.
– Давайте-ка заглянем вон туда и как следует нажремся, – предложил Банджо, кивнув в сторону небольшого бистро на углу.
– А давайте-ка лучше свалим отсюда, да подальше, – сказал парень, который играл на укулеле. – Нарисуются полицейские, станут голову дурить. Держись от неприятностей подальше, и их у тебя не будет, вот что. Мне вообще не улыбается связываться с полицией.
– Да на хрен мы им сд’лись, пр’ятель, – сказал Мальти. – Мы ж по-’хнему ни гу-гу, вот мы им и до л’мпочки. Да я сам в К’наве ентой в дюж’не п’рестрелок б’вал, а один раз зн’шь как з’дницу мою ч’рную пулями прижарило, так п’лицейские ни единого в’проса мне не з’дали ни как так ‘ышло, ни кого я в’дел – ни ч’рта.
– Сколько ты сказал, в дюжине?! – воскликнул парень с укулеле.
– Столько и ск’зал, малец, но енто т’лько те, где я сам засв’тился. А ваще енто п’лная хрень. В гор’де тута что ни день, то стр’ляют или п’рнут кого, а то и чо похуже.
– Мальти, – сказал Банджо. – Горазд ты волну гнать, черная твоя рожа!
– П’давись ты гоневом ентим. Дюж’на, тыща – мне един хрен. Я-то ц’лехонек, п’тому как у м’ня вот в коже ‘хранная магия, вот как та пам’тная штучка у тя на зап’стье, м’лыш Банджо.
– Господи! А всё-таки жуть, кровавое дело, – сказал гитарист. – Я до того перетрухал, что даже не соображал толком, что творится. Бах! Бабах! Глазом не успели моргнуть – а гранд-мадам уже прописалась в очередь к гробовщику.
– Всю малину нам испортили, – заметил укулеле. – А мне очень даже глянулась та крошка. И вообще девчонки там что надо.
– Лучше не скажешь, брат, – усмехнулся мандолинист и почесался. – Прямо какой-то музей. По-любому надо было пристреляться.
– Пристрелялись там и без тебя, – воскликнул Банджо. – Как следует пристрелялись!
– Пошли обратно в Африканский бар, – предложил мандолинист. Образ африканской девицы, «встряхивающей эту штуку», всё еще согревал ему кровь.
Африканский бар оказался закрыт. Снова ушли они с набережной, и Банджо повел их по одному из безрадостных, замусоренных переулков Канавы. По обеим сторонам переулка тянулись обшарпанные лачуги, не освещенные – только жилицы приникали к окнам, и махали, и нелепо голосили: «Viens ici! Viens ici!»[11], и с гордостью повторяли непристойные словечки, фразочки из низкопробных притонов, которых нахватались у моряков, говоривших по-английски.
Слышно было, как в какой-то пивнушке хрипло брякает маленькое древнее пианино. Народу внутри было битком, и притом самого пестрого: девицы, моряки, рабочие, двое матросов с военного корабля и трое солдат.
– Ну как вам здешний бардачок? – спросил Банджо.
Мандолинист обвел плотоядным взглядом переулок, заглянул и в само бистро, в спертом воздухе которого тяжко оседали клубы дыма.
– Как по мне, так годится, – протянул он. – Что скажете, ребята?
– Ну что ж, будем надеяться, на этот раз гулянка не превратится в кровавую баню, – заметил укулеле.
– Да здесь вы считай что дома. Я живу на этой улице, – сказал Банджо.
Появилась какая-то девица, поздоровалась с ним по-свойски и, слегка хлопнув по плечу, подтолкнула к порогу бистро.