Клод Маккей
Банджо. Роман без сюжета
Посвящается Рут Хоуп[1]
Banjo
A Story Without a Plot
Claude McKay
Harper & Brothers
1929
Перевод
Дарья Кузина
© Claude McKay, 1929
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024
Часть первая
I. Канава
Линкольн Агриппа Дейли по прозвищу Банджо, покачиваясь, точно моряк на вздыбившейся палубе, мерил хозяйским шагом великолепный марсельский волнорез из конца в конец, и в руке у него было банджо.
– Вот уж впрямь чудо чудное, – отметил он мысленно. – Во всём океане краше берега не видал.
Стоял полдень. Банджо прошелся до дальнего конца волнореза и теперь возвращался на окраину Ла-Жольет. На нем были дешевые шлепанцы, для здешнего климата в самый раз, – в Провансе такие носят только самые кромешные бедняки. Шлепанцы были грязновато-коричневого цвета, уродливость которого, впрочем, отчасти сводило на нет сочетание с малиновыми носками и желтым шарфом с замысловатым черно-желто-красным узором на концах; шарф был повязан так, что концы висели поперек груди и вполне себе ничего смотрелись с джинсовой рубашкой.
Вдруг он встал как вкопанный – увидал, как прямо из днища одного из товарных вагонов, грудившихся вдоль набережной, вываливаются какие-то черные ребята. Банджо знал что такое товарные вагоны. Немало побродил в свое время по Америке. Но чтоб с дыркой в полу? Сами они, что ли, ее там проделали? Он подошел к набережной – глянуть.
Ребята отряхивали с одежды сено. Их было четверо.
– Здаров! – сказал Банджо.
– И те не хв’рать, – откликнулся самый высокий, сложением как раз вроде Банджо.
– Вечер добрый, дружище. Хотел спросить – это сами вы, что ль, дырку в вагоне проковыряли? Отродясь дырявых вагонов не видывал, а я ведь дома, в Штатах, по железке-то накатался.
– Да эт как посм’реть. Мож’, оно так, а мож’, и эдак, а мож’, и не так и не эдак. Оно те’рь так, шо дырявый вагон ентот мне зараз и то и се.
– Ты прям равно как соловей поешь, – заметил Банджо.
– А я ‘сегда такой. Ты потолкуй с ентой пац’нвой с утра-то до ночи. А сам? Чем тут заимаесся-то, на волнорезе?
– Да ничем, пожрать бы вот с удовольствием сообразил.
– П’жрать! А че, нищ’брод с’всем?
– Нищеброд? Ну допустим, но тебе-то почем знать? – вскинулся Банджо.
– Да нип’чем особо, ст’рик, только я ж у тя пару раз мелочь стрелял, эт’ к’гда ты тут расх’живал весь такой из себя, с той белой фифой, я, знач’, Мальти Эвис, я тут на пляже п’рвый п’прошайка. И ребя’ тож’ стреляли, так шо если ты впрямь на м’ли и г’лодный, а оно похоже на то, у тя вон губы уже цв’та как рыбье брюхо – ты тогда поди там п’столуйся.
Он показал на покосившееся бистро.
– У нас там свои реб’та имеются. Вчера веч’ром хал’ва б’ла самое оно.
– Да, в этом что-то есть. Вчера я вам подкидывал, а сегодня вы меня подкармливаете, – проговорил Банджо, пока они все вместе шли к бистро. – А я вас даже не помню никого.
– Уж больно ты разодет был, да важничал фу-ты ну-ты, с фифой-то когда, чтоб на кого еще внимание обращать, – сказал тот, что был из всех помельче.
Они все были голодные. Парни знай себе отсыпались, а проснулись – и уже слона бы съели. Хозяйка бистро поставила перед ними пять плошек овощного супу, дала большущую буханку, а ко всему этому – тушеную говядину и вдоволь белой фасоли. Мальти потребовал пять бутылок красного.
За трапезой Банджо со всеми познакомился. Глянцево-черный здоровяк, который назвался Мальти Эвисом и чье щекастое веселое лицо было исполнено такого довольства всем и вся, был лидером и заводилой в компании. Полное имя его было Бьюкенен Мальт Эвис. Он был из Вест-Индии. Мать его кухарила у британского миссионера и с ярлычков на миссионеровой одежде, на которую прямо-таки надышаться не могла, выцепила для сына эти христианские имена. Деревенские отбраковали Бьюкенена и оставили Мальта – и превратили в Мальти.
Трудовую жизнь Мальти начинал юнгой на рыболовецких судах в Карибском море. Когда он подрос, то нанялся на грузовой корабль и отправился в свое первое нешуточное путешествие – в Новый Орлеан. После этого он заделался настоящим моряком и с тех пор никогда не возвращался домой.
Сидевший справа от Мальти парень с кожей орехового оттенка и желтовато-каштановыми кудрями звался Имбирёк – видимо, у всех при виде его физиономии возникала такая ассоциация. Что бы вам ни представлялось, когда кто-нибудь произнесет слово «имбирь», – клубень в недрах красноватых тропических почв, кусочки в маринаде или рождественский ямайский напиток, – каким-то причудливым образом при взгляде на Имбирька вспоминалось всё это скопом. Из всех негров, говоривших по-английски, Имбирёк на пляже был наипервейшим старожилом. Он потерял все свои моряцкие документы. За бродяжничество его упекли в тюрьму и выдали предписание о депортации, но предписание он порвал, а документы попятил у другого матроса.
Против Имбирька сидел Денгель – тоже дылда, но еще и худощавый. Он был сенегалец, но немного знал по-английски и компанию Мальти со товарищи предпочитал обществу своих земляков.
Рядом с Денгелем пристроился маленький, жилистый, матово-черный парень, тот самый, что так язвительно припомнил Банджо его недавнюю беззаботную жизнь. Он и вообще держался злобно. Остальные пояснили, что он недавно из дурки и страшно доволен прозвищем Белочка, которым они его окрестили.
Все они пробавлялись на пляже, а с ними еще куча всякого народу – белые, мулаты, черные. Финны, поляки, итальянцы, славяне, мальтийцы, индийцы, всевозможные негры – африканские негры, негры из Вест-Индии, – которых выслали из Америки за нарушения миграционного законодательства и которым боязно или стыдно было возвращаться в родные края; всех их прибило в великий марсельский порт – клянчить еду, выпивку, работу, существовать от сих до сих, где-нибудь и как-нибудь, между товарным вагоном и грузовым кораблем, между бистро и борделем.
– Но ты, мужик, не нищеброд н’какой, – заявил Мальти, кивая на банджо. – У тя вон дело в руках. У нас так никто с’собой не т’скает штуковину, с к’рой в этом г’родишке проклятущем мож’ было б деньжат срубить.
Банджо погладил свой инструмент.
– Я с ним, приятель, не расстаюсь. Это похлеще, чем дружок или подружка, это – я сам и есть.
– Коли ты хоть чуток играть могёшь, ужо не с чего тебе голодным-то шататься, – протянул Имбирёк. – Коли побренчишь по барам на Жольет и наверху, на Бомжатнике, так мигом насобираешь мелочи нам на красненькое – чтоб было в чем клюв-то помочить.
– Поглядим еще на эту скорлупку, – сказал Банджо. – Не раз и не два такое бывало, что вот уж совсем я не у дел – глядь, да и вытянет меня с самого дна. В Монреале было дело, сто лет уж в обед как, просадил, значит, на гонках всё до цента, захожу в шикарное такое заведение, сыграл – и двадцать пять как с куста. Но лучше всего было в Сан-Франциско, свободный был как птица, бренчал с тремя ребятами на гитаре, укулеле и тамбурине. Бог ты мой! Полгода проходил в трубадурах.
– Да и здесь не хуже мож’ ‘строиться, – заметил Мальти. – В г’родишке ентом, канеш, антистов повсяких хоть жопой ешь, да только ни одна собака так брякнуть не умеет, чтоб у тя затикало где надо. Давай-ка сыграй нам че-нить. Послу’ем, какой у тя звучок.
– Ну не сейчас же, – сказал Банджо. – В кафе лучше каком-нибудь, вечерком. Тут небось нельзя.
– Да льзя тут всё. П’слушай, в ентой стране ты можешь делать что ‘годно где блин ‘годно.
– Вот уж полная хрень, – ни с того ни с сего встрял Белочка. – Но играть точно можешь сколько влезет, – обратился он к Банджо.
– А винцо-то ничего так себе, – заметил Имбирёк.
– В точку: ничего себе – всё людям, – огрызнулся Белочка. Вино «ординарное столовое красное» никак не могло прийтись ему по вкусу. Выпивка играла большую роль в их общей жизни, и он пил вместе с остальными, но сам вину предпочитал сироп и по сравнению с приятелями был чуть ли не трезвенник.
– В бочках, к которым мы в доках прилаживаемся, вино не в пример лучше, – заявил он.
– Да ясен пень что лучше, болван ты черножопый, – воскликнул Имбирёк. – Там же только лучшее, в доках-то. Чистое, крепкое, никакой воды тебе. По мозгам дает сразу, не то что тут, в кафе. В кафе-то этих козявистых с зельем вечно намудрят. Выгода, понимаешь!
Банджо сыграл «А вот и да, это моя крошка». В Штатах, пояснил он, от этой песенки все прямо на головах ходят. Парни загудели, закачались. Предсказание Белочки сбывалось. В бистро потянулись грузчики, у которых был в этот час перерыв. Они расселись за длинным, грубой выделки столом, против двери, лицами к ребятам, и одобрительно прислушивались к музыке, попивая вино и поплевывая.
Мальти заказал еще вина. Имбирёк и Белочка стали друг против друга и принялись выкидывать ретивые коленца танца блэкботтом, которым выучились у негров с пароходов «Америкэн Экспорт Лайнс». Вышел хозяин, встал у дверей и, чрезвычайно довольный, щегольнул невеликим своим английским: «Славный песенка, славно играешь…»
Банджо сыграл еще одну вещицу – и вдруг прекратил, поднялся, потянулся.
– Н’жто всё?! – обиделся Мальти.
– Хорошенького понемножку; небольшая демонстрация моих талантов – эксклюзивно для вас.
– А л’баешь ты ничо так, прям наст’ящий антист.
– Я, блин, и есть артист.
Работяги смерили Банджо восхищенными взглядами, осушили свои стаканы и побрели прочь.
– Прикиньте, приперлись, значит, эти прохвосты послушать мою игру – и даже не поставили мне, – усмехнулся Банджо. – Да в Гамбурге или в Генуе я б тут втоп уже весь в спиртном.
– Лягушатники в этом смысле н’род тухлый, – сказал Мальти. – См’шные они люди. Вот с’бери ты, блин, ентую-нить ынставку – так кажная морда тебе м’дяк свой сунет, п’думаешь еще, ты се на жизь так зар’батываешь.
– Да в жопу ихние медяки, – откликнулся Банджо. – Я думал, они хоть за выпивку заплатят, песенка-то славная, чего спасибо не сказать?
– Я те ‘бъясняю, в смысле пр’ставляться тут н’род неп’дходящий, не то что мы с т’бой на том б’регу при’ыкли, – сказал Мальти…
От бистро парни не спеша, пошатываясь поплелись в сторону Жольет. На Рю Форбен у Имбирька было любимое питейное заведение, босяцкое логово крайне сомнительного разбора. Зацепились там, наливались до темноты. Имбирька и Денгеля до того развезло, что они решили вернуться в вагон вздремнуть.
– А ну-тк’ д’вайте-ка ст’скаем наши задницы в Б’мжатник, – предложил Мальти Банджо и Белочке.
Бомжатником площадь Виктора Гелу звалась у обитателей пляжа за то, что именно там они сходились ввечеру покоптить небо да поклянчить мелочь у моряков и путешественников, направлявшихся в квартал красных фонарей. А квартал этот они звали Канавой – с той же грубоватой лаской, с какой называли свои корабли, точно женщин, «старухами».
Не желая лезть в толпу на улице Республики, Мальти, Банджо и Белочка прошли малолюдным бульваром Де ла Мажор, пересекли огромную тень кафедрального собора, миновали ворота Центрального полицейского управления – и добрались до Бомжатника. По дороге они пропустили еще по два стаканчика красного на брата, в последний раз перед тем как спуститься в Канаву, в маленьком кафе на площади Ленше.
Мальти был приглашен на ужин с моряком-мулатом с «Америкэн Экспорт Лайнс», и на Бомжатнике у них была назначена встреча. Вино так разбередило их аппетит, что все трое снова проголодались. Мальти обошел все кафе на площади, но своего приятеля не отыскал. В тени пальмы притулился здоровенный блондин, одежда на котором колом стояла от грязи, и цепким взглядом высматривал клиентов. Мальти спросил его, не видал ли тот мулата.
– Туда пошел со шлюхой, – откликнулся блондин, махнув в сторону улицы Каннебьер.
– Ну так и так, п’шли п’жрем, – обратился Мальти к Белочке и Банджо. – У м’ня деньги есть.
– Небось Латна тебе повышение выписала, она ж вечно тебе отстегивает, – сказал Белочка.
– Я три дня ее не в’дал, – откликнулся Мальти.
– Ого, у тебя и мамочка есть на подоить? – со смехом спросил Банджо.
– Фу, брат, – сказал Банджо. – Пр’ст бабенка на пляже поб’рается вроде нас. Нинаю, кто она там, арабка, перс’янка, индуска. На всех инзыках л’почет. До нее л’гавые как-то раз докопались по-ч’рному, дык я вм’шался, отбил ее, и она с ентих пор с нами водится, н’когда мимо молча не пройдет, д’же коли офицера какого-нить п’дцепит, с’гаретами нас угощает ‘нглийскими там, ‘мериканскими, м’лочь дает, когда у с’мой есть. Ей, ‘маешь, не пр’блема это всё, в любую щелку на к’рабле пролезет, она ж юбка, да с ножками у нее п’рядок, да мордас не то чтоб шибко страх’людный.
– И вы, ребята, никто ее не того? – вскричал Банджо. – Вы-то чего ушами хлопаете?
– Остынь, х’холок, не хл’паем мы, – она нас всех за пр’ятелей держит, не подк’паешься. Да и не лучше разве с ней пр’ятельствовать, чем с’всем без нее остаться ради д’рацкого ‘двольствия ц’ной в пару су?
Они пошли каким-то сырым, унылым переулком, в котором так и лезли друг на друга всевозможные закусочные – какие хочешь: средиземноморские, греческие, югославские, неаполитанские, арабские, корсиканские, армянские, чешские, русские.
Когда они покончили с едой, Мальти предложил подняться повыше, в самый что ни на есть развеселый конец Канавы. Белочка сказал, что лучше сходит на вестерн с Хутом Гибсоном. А вот Банджо откликнулся на предложение с чрезвычайной охотой. Каждая струна в нем отзывалась расхлябанной, подворотной интимности канавной жизни.
Банджо был проходимец с большой буквы и жизнь вел непритязательную. Дитя Хлопкового пояса, он скитался тем не менее по всей Америке. Вся жизнь его была мечтой о бродяжничестве, и мечте этой он следовал неуклонно, воплощал ее самыми причудливыми способами, всегда серединка на половинку, но толику удовлетворения дарившими ему неизменно. Он брался за любую работу, какая подворачивалась, – устраивался грузчиком, носильщиком, рабочим на фабрику, батраком, матросом.
Первая мировая застала его в Канаде, и он записался в ряды канадской армии. Благодаря этому ему удалось мельком взглянуть на Лондон и Париж. Одним глазком он повидал Европу и до того, поскольку наведывался в крупные торговые порты в бытность свою кочегаром. Но в величайшем приюте всех моряков – Марселе – он никогда не бывал. Дважды оказывался он в Генуе и раз – в Барселоне. Только тот, кому известно, до чего высоко положение Марселя в представлении моряков, мог бы вообразить меру его разочарования. Во всяком своем плавании Банджо спал и видел, как бы очутиться в этой гавани матросских грез. И наконец, поскольку желанная возможность всё никак не предоставлялась, он создал ее сам.
После всеобщей демобилизации Банджо вернули в Канаду. Оттуда он перебрался в Штаты; где только не работал. И вот тянул он лямку на каком-то заводе, как вдруг охватил его прежний зуд, жажда настоящих, глубинных перемен, и он изобрел неслыханный план – план самодепортации.
Иные его товарищи-рабочие, въехавшие в Штаты нелегально, рвали на себе волосы, когда их удавалось вычислить и принудить к депортации. Банджо, с его неугасимой охотой к перемене мест, само собой, считал их просто жалкими нытиками. Вот это рожи у них были, когда он взял да и сказал как ни в чем не бывало, что он не американец, – прямо как громом поразило. Всё в нем – акцент, мимика, манера – так и голосило: южные штаты! южные штаты! Но Банджо знай себе твердил, что по рождению он как есть иностранец. Да и служил-то он в канадской армии… Эти его откровения начальству, как ни крути, пришлось взять на заметку.
У сотрудников иммиграционной службы Банджо прослыл выдающейся личностью. Им нравилось его общество, нравились голос, речь, пестрящая афроамериканизмами. Их восхищал и тот метод, который он избрал, чтобы вновь отправиться путешествовать. (Для них это была, скорее, эдакая хитросплетенная хохма – Банджо никогда в жизни не сумел бы убедить ни единого американца, тем более бывавшего на Юге, что сам он не американец.) Метод был достаточно необычен, чтобы растормошить их воображение, совершенно усыпленное проделками заурядных дезертиров и безбилетников. Чиновники подтрунивали над Банджо, допытывались, что он будет делать в Европе, если не говорит ни на одном языке, кроме как на чистейшем американском. Впрочем, по их поведению видно было: у них нет сомнений, что Банджо уж как-нибудь да устроится, причем где угодно. Ему выпал шанс подзаработать по другую сторону океана, и они видели, как опасения и надежда боролись в нем, когда он подписывал контракт с грузовым судном – судном, на котором и предстояло ему в конце концов прибыть в Марсель.
Корабль Банджо был самый что ни на есть простецкий. До такой степени, что прошло четыре месяца и девятнадцать дней, прежде чем, пробравшись по Панамскому каналу к Новой Зеландии и Австралии, обойдя кругом весь остров-континент и оттащив груз на север вдоль африканского побережья, грязная натруженная «старуха» дотащилась наконец до марсельского порта.
В Марселе у Банджо не было ничего – ни где приклонить голову, ни чем заняться; внятного плана действий не было тоже. Только одно: сам порт, рассказы о котором моряки передавали из уст в уста, – чудесный, опасный, пленительный, огромный, открытый всем ветрам порт. Всё чего он хотел – до него добраться.
С Банджо рассчитались во франках, и когда он разменял пачку сэкономленных в Америке долларов, то стал обладателем двенадцати тысяч пятисот двадцати пяти франков и горстки су. Его тут же заприметили и роем окружили гиды – белые, черные, мулаты; они были готовы за сущую мелочь показать и продать ему всё что угодно. Он отплевался от всех.
Банджо прикупил себе новый костюм, модные туфли и броское кашне. Американская одежда у него тоже была вполне себе ничего, но ему хотелось принарядиться в стиле provençal.
Чутье повело его в сторону Канавы, и там он, само собой, нашел девицу. А девица подыскала им комнату. Всей душой упивался Банджо этим местом – всем его бытованием, суетливым мельтешением вкруг набрякшего, сумрачного здания Мэрии, нависавшего над набережной, где рыба и овощи, девки и безусые жиголо, кошки, беспородные псы, залежи всякого старья – всё сливалось в бурлящее, смрадное и склизкое месиво.
Чудесный Марсель, его Марсель! Чудеснее любых рассказов. На здешнюю жизнь и на девицу Банджо с бесконечной щедростью растрачивал и самого себя, и собственные средства. Когда всё это исчерпалось, девица его бросила.
Теперь во всём он ощущал легкость: в карманах, в гардеробе (тут облегчению немало способствовал ломбард), в мыслях; всё виделось ему легким – и сносилось всё легко.
Всякое новое место, всякое новое явление Банджо было свойственно воспринимать на первых порах с горячечной, полубезумной, запойной безоглядностью. Он был из тех людей, которые, даже если не пили ни капли, никогда не бывают трезвы. И вот теперь в его уме снова и снова пропевались первые исступленные, лихорадочные марсельские дни, ходили и ходили по кругу. Тускло освещенные кривые улочки, громоздящиеся друг на друга серые и сырые дома, разнузданное многоцветье кричащих вывесок. Несгибаемо-навязчивые гиды-полукровки с глазами-бусинками; старые ведьмы, что стоят у дверей, словно заправляющие оргией скелеты, и с мертвяцкими улыбками, мертвяцкой приманчивостью привечают дрожащим говорком всякого, кто отважится войти. Голова его превратилась в балаган, в цирк, по арене которого носилось кругами всё и вся.
В бистро, куда привел его Мальти, Банджо никогда не бывал. Тут имелась пианола и у задней стенки – площадка для танцев. Для тех обитателей пляжа, что говорили по-английски, это было обычное место встречи. Если ночь заставала их в Старом порту, то после часа-другого постреливания мелочи на Бомжатнике они заявлялись сюда поживиться красным вином и бутербродами с колбасой. Когда же аппетиты были биты – плюхались вповалку в комнате наверху.
Кок-мулат с корабля «Экспорт Лайнс» примостился между парнем неопределенной негроидной наружности и какой-то девицей. Перед ними стояли две бутылки вина и склянка с пивом. Кок подозвал Мальти и Банджо к столу и заказал еще вина. Гурьбой танцевали местные канавные девицы и молодые сутенеры. Одна из девушек попросила Банджо сыграть. Другая позвала мулата танцевать. Банджо забренчал «А вот и да, это моя крошка». Но как только он доиграл, девушка завела пианолу. Для этого маленького, тесного, шумного зальчика звучание банджо было слишком тихим. В пляс пустились все.
Банджо отложил инструмент. «Что толку сотрясать воздух. Чтобы наставить этих ребят на путь истинный, нужен целый оркестр», – добродушно подумал он. Да он и не прочь замутить в этом городе что-нибудь эдакое. «Ого! Да ведь это мысль. Как есть „Квартет Эдисона“. В нынешнем мире американский негр – потеха публике номер один. Ему везде рады. Только бы собрать в кучку тех из здешних побирушек, кто на чем-нибудь да играет, – и мы задали бы им настоящей ниггерской музыки. Тогда бы я действительно славно устроился на этой чудненькой помойке и вообще в ус не дул. Вот где ниггера из плоти и крови вроде меня ждет успех; никакого тебе дзиньканья по забегаловкам, никаких кривляний со шляпой ради паршивого су».
Мысль об этой будущности так воодушевляла его, что он словно бы и сам кружился в танце. В эту минуту в бистро вместе с каким-то коротышкой заявилась та самая девица, с которой он жил в раннюю свою марсельскую пору. И она, и вообще Канава – всё это по-прежнему не шло у него из головы. Ну да, она его бросила – но он ведь и не мог больше ее себе позволить и принял этот поступок как нечто неизбежное. И всё же, всё же, раздумывал он, могла бы и расщедриться на ласку-другую сверх таксы. Но не расщедрилась. Потому что знала одну только жизнь – канавную. Ей неведома была жизнь девчонки-мулатки, которая там, в Штатах, может, кокетливо преувеличивая, заявить: «Ну что, дружок, уходим в загул, до следующей недели не очухаемся – и то как знать; любовь, любовь, любовь – больше нам ничего не надо».
Нет, нет! Всё это выдумки. И тем не менее – в порту его грез она стала ему первой подружкой.
При виде Банджо девица как ни в чем не бывало отвела взгляд и уселась подальше, там, где ей сподручнее было сосредоточить на мулате всю силу своих чар. Банджо ее больше не интересовал. Он потратил всё до гроша; теперь ему, как и всем обитателям пляжа, нечего было и думать пускаться в очередные шуры-муры – пока он тут, таких денег ему не видать как своего носа. А вот мулат – тот привел ее сюда. Стоит какому-нибудь новенькому угодить в одно из канавных логовищ – и уличные сводники мигом оповещают об этом всех местных девиц, а уж те-то своего не упустят. Банджо злился. Проклятье! «Всё-таки могла бы быть поприветливее», – подумал он. Пианола выбрякивала «Fleur d’Amour». Можно пригласить ее на танец. Может, она себя так ведет просто чтоб понахальничать, ехидничает напоказ. Он подошел к ней и предложил:
– Потанцуем?
– Еще чего, – высокомерно откликнулась она и отвернулась. Он игриво тронул ее за плечо. – Laissez-moi tranquil, imbecile[2], – сказала она и злобно сплюнула на пол.
Банджо захлестнул гнев.
– Ах ты блядь! – заорал он.
Вспыхнули золотые часы, которые он ей подарил; Банджо сорвал их у нее с запястья, швырнул на пол, на красную плитку, и в ярости растоптал каблуком. Девица зашлась исступленным воплем и, заламывая руки и распахнув глаза, трагически таращилась на останки своих часов. Коротышка, явившийся с ней, с наскока бросился на Банджо. «Это еще что? Это еще что?» – голосил он и, согнувшись в три погибели и бодаясь, точно актер в комедии, принялся махать ладонями у Банджо перед лицом, не решаясь его тронуть. Банджо с презрением глянул на недомерка и перехватил его за левую руку – хотел вывернуть ее и оттолкнуть парня подальше, не хватало еще драться с этой козявкой. Но не успел он и глазом моргнуть, как недомерок выхватил нож и полоснул его по запястью, а обретя свободу, бросился за дверь.
Банджо замотал рану носовым платком, но тот немедленно пропитался кровью. Час уже поздний. Аптеки закрыты. Хозяйка бистро сказала, мол, неподалеку есть и работающие всю ночь. Мальти повел Банджо на поиски.
Когда они проходили через Бомжатник, какая-то женщина окликнула Мальти. Они остановились, и женщина подошла. Она была невысокая, с безупречно чистой кожей оливкового цвета, возраст ее назвать было бы трудно – не юная, но и до старости еще далеко; очертания страстного рта – необычайной прелести. Латна.
– Всё еще не в п’стели? – обратился к ней Мальти и указал на руку Банджо. – Глянь, чо у нас.
– Кровь много, – сказала она и посмотрела на Банджо. – Я тебя раньше видела.
Банджо осклабился:
– Может, и я тебя видал.
– Я не думать так. Аптеки все закрыты, – сказала она Мальти и снова обратилась к Банджо: – Пойдем со мной, я смотреть твою руку. Мальти, до завтра. Спокойной ночи.
Она потянула за собой Банджо, а Мальти проводил их тоскливым, озадаченным взглядом.
Она повела Банджо в ту же сторону, откуда они пришли, только по набережной. Спустя несколько минут они свернули в один из здешних угрюмых переулков. Дом располагался в юго-западной стороне от Канавы; они вошли. Комната у нее была на верхнем этаже, крошечная и причудливая, единственная на площадке, и дверь отворялась прямо на лестницу. Из маленького, размером с разворот «Сатердэй Ивнинг Пост», окошка со ставнями открывался вид на Старый порт с мерцающими огоньками кораблей. Раскладная кровать покрыта была яркой дешевенькой восточной шалью. На столике размещались умывальник, две баночки с какими-то притирками и пачки с сигаретами разных марок.
Воды в комнате не было, так что Латна спустилась на два пролета и наполнила кувшин. Вернувшись, она промыла рану Банджо, а затем, достав из корзины в ногах раскладушки бутылочку с лосьоном, обработала руку и перевязала ее.
Банджо нравилось, с какой бережностью эта женщина ухаживает за ним. Когда она управилась, он поблагодарил ее.
– Не за что, – ответила она. Ненадолго между ними воцарилось молчание, немного неловкое и в то же время волнующее.
Наконец Банджо проговорил:
– Где ж мне теперь искать Мальти? Мне нынче и ночевать негде.
– Тут ночуй, – просто сказала она.
Пока он раздевался, она хлопотала – выливала воду из кувшина, протирала стол, и когда наконец он окинул ее взглядом, в ночной рубашке и на простынях, то пробормотал себе под нос: «Ну и пускай я ввязываюсь невесть во что. Утро вечера мудренее».