К. В. Лукашевич
Барин и слуга
IV
Андрей Иванович очень любил молодежь, и молодежь его любила. По воскресеньям и праздникам у старичка профессора собиралась всегда очень большая компания, состоящая из его учеников и учениц. Он читал им лекции, помогал в занятиях или просто беседовал.
В лаборатории бывало и шумно, и тесно, и душно, но в увлекательных спорах и разговорах с любимым профессором этого не замечалось, и всем было хорошо.
Михей Захарыч относился к молодым людям неизменно снисходительно.
– Шумят, кричат, спорят без толку…Насорят, накурит, все хватают руками неосторожно, – ворчал он про себя.
Молодежь к нему привыкла и полюбила его, несмотря на воркотню. Старик казался им необходимой принадлежностью лаборатории, и они очень огорчились бы, если бы не увидели Михея Захарыча. Они всегда добродушно шутили с ним и называли его «ассистентом».
Старик сердился.
– Не такое тут место, чтобы смеяться и шуметь, – останавливал он расходившуюся молодежь.
– Какое же тут место, господин ассистент? – спросит иной шутник.
– А такое, что надо быть уважительнее…Тут наука, а не глупости… Нечего смеяться-то!
Иному и совестно станет от воркотни старого слуги.
Если молодые люди брали в руки что-нибудь в лаборатории, то Михей Захарыч смотрел на них с нескрываемым страхом,
– Тише вы, тише… Не сломайте. Осторожнее… Вещь нежная, деликатная…Так нельзя хватать!..
Иногда во время лекции Андрей Иванович вдруг задумается и остановится, что-то припоминая… Например, он рассказывает о сахарном тростнике..
– Вдруг из темного угла послышится тонкий голос:
– Тростник у нас есть… На правой полке, в деревянном ящике лежит.
Молодые люди между собою переглянутся и добродушно усмехнутся. Этот писклявый голос зачастую напоминал из темного уголка профессору то одно, то другое.
Между Андреем Ивановичем и Михеем Захарычем происходили иногда серьезные размолвки. Андрей Иванович приходил со службы задумчивый, расстроенный и начинал за обедом говорить о тесноте их помещения, сокрушенно качая головой:
– Эх, как у нас квартира мала и тесна! Досадно, право!
Михей Захарыч очень хорошо понимал, к чему клонится речь, и лицо его становилось суровым.
– Конечно, будет тесна и мала, когда мы во все углы будем ночлежников пускать… Нам хоть княжеские хоромы дай, и то тесно будет…
Наступало молчание.
Андрей Иванович заговаривал первый:
– Вот с родины у меня, Михеюшка, земляк приехал.
Михей Захарыч упорно молчал.
– Бедняга, приехал в «горный» и не попал… Так жаль!…
Михей Захарыч начинал ходить по комнате, что-то убирать и все больше, больше хмуриться.
– Как нынче трудно, я говорю, Захарыч, молодым людям. Все рвутся к свету, к знанию… А возможности устроиться нет. Приедут издалека… Желающих сотни на одну вакансию.. И остаются ни с чем…
– Ну и пусть себе, с Богом, едут домой. На нет и суда нет, – возражал Михей Захарыч.
– Легко сказать: ехать домой! – начинал волноваться профессор. – Иной последние гроши истратил… Может, мать-вдова ему какие-нибудь заветные рубли из старого чулка вынула, которые всю жизнь на черный день копила… Легко сказать: уезжай домой!.. А на что он поедет? Так и останется здесь гибнуть…
Наступало продолжительное молчание Андрей Иванович вставал и начинал ходить по комнате из угла в угол. На конец он решительно останавливался перед стариком:
– Знаешь что, Захарыч, я хочу предложить земляку пока пожить у нас
– У нас?! – ужасался Михей Захарыч.
– Да, да! Что ж такое?! Точно у нас места не хватит…
– В столовой у нас ночуют студент и гимназист; в спальне – племянник ваш… Куда же мы еще этого дерном?
– Правда, Захарыч, у нас тесновата. Да ведь он ненадолго… Я думаю похлопотать за земляка… Может, и устрою его… А не то и на родину снаряжу…
– Куда ж, куда мы его положим? Ведь у нас пошевельнуться негде! – возмущался Михей Захарыч.
– Я думаю, Михеюшка, можно в мою спальню еще кровать поставить… Кажется, у нас есть старая на чердаке.
– И кровати никакой нет… И в вашу спальню ничего больше не влезет, сердито отвечал старик.
– Можно на время в лаборатории его устроить, – заикнулся было профессор.
Но старик вышел из себя:
– Уж нет! Этого не будет! – взвизгнул он на всю квартиру. – После этого мне хоть сейчас уходить…Никакого покою… Бегаешь, бегаешь день-деньской, устанешь, как собака… Ни отдыху, ни радости…
Между барином и слугою происходила размолвка. Михей Захарыч ходил рассерженный и не переставал ворчать.
– И так у нас квартира, что гостиница… Приезжают да уезжают.. Где же мы возьмем постель, одеяло да подушку? – обращался он к барину.
– Постель как-нибудь… Одеяло возьми мое, – я старым пальто покроюсь; подушку тоже возьми мою, я посплю на кожаной – диванной. Сам знаешь, я люблю жесткие подушки…
– Ну, уж нет! Как бы не так! От этой возни у меня голова задом наперед встанет… Ищите другого лакея…
И Михей Захарыч долго не переставал ворчать;
– Прости Господи, всего себя оборвал для других… Сапог крепких нет, а еще профессор называется. Живет в своей квартире, как нищий в углу… И всякий нам рад на шею сесть.
Иногда эта воркотня сильно надоедала барину.
– Пожалуйста, успокойся, Михей Захарыч. Не ворчи. Никого я больше к себе не приглашу. Конечно, иного пожалеешь… Скитается бедняга впроголодь по углам… Только и тебя я понимаю.. Вижу, что ты становишься стар, и тебе трудно. Успокойся: не позову земляка. А теперь не мешай мне заниматься.
Андрей Иванович садился к столу, брал книгу или отправлялся в лабораторию. Его добрые, выразительные глаза становились печальными.
Перед таким грозным орудием, как работа барина или лаборатория, Михей Захарыч неизменно умолкал. Лицо у него сразу изменялось, – принимало тревожное выражение, и он искоса взглядывал на профессора. Иногда он не мог дождаться конца его работы, подходил к нему и тихо говорил:
– Что уж…Все равно. Зовите земляка-то… Я ему в своей комнате приготовил…А сам пока на кухню перебрался…
– А как же, Михеюшка, подушку да одеяло? – спрашивал Андрей Иванович, поспешно отрываясь от работы
– Достал.
Профессор вставал растроганный, смотрел на своего верного слугу благодарными глазами и обнимал его.
– Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга…
На другой день «земляк» перебирался в комнату Михея Захарыча; тот сразу брал его под свое покровительство, так же ворчал на него и так же заботился, как о барине. Открывая иногда вечером дверь новому жильцу, он думал: «Верно, голоден… Ишь, как у него живот-то подвело».
– Идите в кухню.. У меня там вам чай оставлен, да и кусок мяса в печке. – еще теплые. Идите, поешьте.
Иногда квартира Новоселова становилась действительно очень тесна: чуть ли не в каждом углу кто-нибудь временно жил или ночевал. Только в лабораторию никогда никого не пускал Михей Захарыч,
Случалось, что барин, зайдя на кухню, узнавал, что старик слуга спит на сундуке, кое-как, без подушки и одеяла, уступив их временному жильцу.
– Михеюшка, голубчик, так нельзя! Это мне очень неприятно.. Сегодня же отправляйся и купи себе одеяло и подушку..
– Ладно, ладно… Не надо… Я ведь не сахарный… Завтра господин Петров переезжает на урок. Вот и освободится моя постель.
– Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга, – ласково говорил Андрей Иванович.
