Кирилл Киннари
Вечные мы
– А вот опять про сравнивание – я заметила… Когда пишу что-нибудь про нас, его почему-то ни за что не могу полным именем, только… инициалы. А «Катя», «Маша» – легко… Вот что с этим делать? Получается, он для меня всё-таки…
– Ну Элли, он же у нас и вправду… особая статья. Не переживай. У тебя ещё всё впереди. Ты ещё… полюбишь его имя, и разлюбишь, и своё секретное придумаешь… И не одно. Имя же – это на жизнь, а жизней много, много… Магия имён… как магия бесстыдства…
Смех.
Медленный вздох.
– …А вы никогда имена не путаете? У нас в семье папа всё время путал… И он не рассеянный, а просто… Всегда с нами играл, сказки сочинял… Но начнёт что-то объяснять, увлечётся, и – ой, извини, ты ж не Ната, ты другая дочка… Хохотали мы…
Слабый смех. Мурчание кота.
– А маму, я заметила, никогда по имени не звал, тоже вот… Только «ты» всегда, или вообще «э-э»… с балкона ей, помню… Любил её очень. Странно, да?
Вздох.
– Элли, Элли… А я твоё имя очень люблю. Оно на тебя очень похоже… Давай так потрёмся ушами…
– …(глухо) Понимаешь… Я же не поэт. Может, в этом всё дело… Ты же не бросай меня, ладно?…
– Ну Эль, ну… Ты нужна нам, очень. Нам, и мне… Ты другая, мы другие… но ты всё-всё понимаешь. А сама на звёзды смотришь… Как настоящий, у-у, эльф-поросёнок… Хочешь, чихнём?
– …Зачем?
– Прочищает. Нос, глаза, мозги… карму…
Слабый смех.
– Маш… А расскажи ещё… как понять, что любишь?
– …Ещё?…
– Ну… ты тогда читала нам, помнишь…
– …А, это…
Пауза.
– (читает) Посреди ночи, когда не спится, выйди голышом в осенний лес. Послушай, как шумят деревья, сощурься близоруко на звёзды, споткнись о корень. Вдохни: это твоё. Замёрзни, нырни обратно, прижмись к горячему сонному телу…
– (шёпот) «Не поймёшь, так хоть поебёшься»…
Фырк.
Смех, возня.
– А… ещё?
– М-м-м… Тёмный профиль на фоне светлого окна: протяни руку, обведи пальцем. Остановись на губах…
Вздох.
– А ещё… про платье было?…
– …Надень длинное, длинное, тяжёлое красное платье со шлейфом и иди, через огромный зал, иди как сквозь воду, сквозь жизнь, бреди к берегу, и свались у ног, дойдя: обрушься, вспучь юбочную волну, выдохни, затихни в бархатных руинах…
– …О-о… Маш, а у нас же есть такое?
– …Платье-то?… Ну… найдём, только… тебе красное пойдёт ли, надо смотреть… и подшить придётся…
– Ой, Маш…
Шум вставания. Кошачий спрыг.
– Прям сейчас… да? Успеем до вечера?
Кошачьи шаги удаляются.
15. Вальс (Маша)
Плавится воск. Падают сны. Веки летят.
Веки ясны памятью звезд, губы не спят:
плечи, стихи, дальше везде. Страшно рукой.
Крепче, стыдней. Облако-мир. Вот ты какой.
Здравствуй, пойми, не оглянись, я прошепчу,
новая жизнь, первая мысль, страшно лучу
в мире лететь. Дерево-сон: ветви в пути.
Много ли в том? Это не смерть. Миру расти.
Мне принимать, плавиться, течь, стискивать, знать.
Господи, лечь. Не удержать. Не удержать.
Тело. Душа. Брызги стекла. Обморок свеч.
Души. Тела. Плакать, дыша. Плавиться. Течь.
Вот же зачем. Теперь это в нас. Теперь это мы —
мы навсегда, мы насовсем, мы не рабы,
мы полнота. Дай нагляжусь. Мы полнота.
Ясно ежу. Птице светло. Смерть, да не та.
Мысленный дом. Медленный свет. Тени чисты.
Прошлого нет. Падает сон. Я это ты.
16. И смех, и то, что нельзя
– А знаете, что самое-то нельзяшное? Я тут подумал. (Кать, не убегай?…) Слушайте: писать про нас нельзя. Слова это смерть! Да, да, мы все чего-то пишем, и про себя, о чём же нам петь ещё… это всё чудесно, и сколь угодно талантливо, и просто… отправление здорового организма… но! Это должно оставаться фрагментарным. Нельзя «всю историю». Нельзя «всю правду». Общий нарратив – табу. Нельзя делать роман…
– Да почему?…
– …Максимум – газетный очерк… ну или уж монографию. А почему – да потому что мы тут, друзья мои, зажились. Слишком у нас хорошо для романа, понимаете? Скучно. Расслабились, раздобрели… если честно писать как есть, ну или как мы ощущаем… будет не текст, а мастурбация. И будет соблазн придумать развязку, трагедию… а это уж совсем нельзя, и не из суеверия, конечно. Просто туфта выйдет, да? Искусственность. Прогрессия Набокова получится – который уж на что умён был, в каждом отдельном тексте концы прятал идеально, но в метатексте за сорок лет всё равно нарисовалось, как на рентгене…
– Что за…
– Да нимфетки его. Которых уж так… хотелось всю жизнь. Но и понимал: нельзя дать себе волю и написать вот как хочется. Это будет провал, будет анти-литература. В литературе обязательна трагедия, облом. Моральный урок. «И понял вдруг, что я в аду»… И он раз за разом подступался к этой теме и писал – с обязательным адом. Но в чём штука-то: на продольном срезе всё равно видно, как всё сползает, как этот ад с каждым разом всё позднее у него… Смотрите: рассказ «Сказка», 20-е годы – герою всё можно, надо только выбрать, любая будет его; он выбирает нимфетку – и сразу облом, выбрал не так, даже разглядеть не успел. Потом в «Приглашении на казнь», 1935: уже горяче́е, уже разглядел, помечтал, даже обнялся невинно, но облом тем более. Повесть «Волшебник» – «черновик Лолиты», конец 30-х: ну почти, почти, уже лежит с ней рядом, спящей, уже готов и более чем готов – но она проснулась… облом и смерть. Дальше «Лолита», 50-е: тут уж совсем всё, добился, испытал. Счастлив ли герой – вопрос, но «он с ней был». Ад и трагедия настигают, но уже в самом конце. Post-coitum… И, как финал, «Ада», 60-е: это уже практически порнография, именно что ада там нет вообще, максимум… затруднения – после бурной и теперь уже полностью взаимной любви с двенадцатилетней и потом пятнадцатилетней они просто на время расстаются. Из трагедий разве что изящное самоубийство Адиной сестры младшей… которая, вишь ты, тоже с героем хотела, да он её отверг. И потом счастливое воссоединение и хэппи-энд до глубокой старости. Поглядывая на постаревшую жену… опасливо так…
– Зато он «ебаться» не писал…
– …Что?… Э-э-э… Да, Маш, ты… как всегда… слова fuck у Набокова нет, конечно. А кстати, проверю… М-да. Nor even swive, при всей его любви к словарям. Ну… простим угрюмца, был аристократ всё-таки… Я о другом, что… как видите, никакая гениальность не спасает от таких вот провалов, сползаний. Как в фэнтази – инфляция всемогущества…
– Так ведь он же выдумывал. Писал из головы… эти-то сюжеты? В реальности-то у него ничего ж такого не было? Ну и вот… без твёрдой опоры… сполз, в итоге.
– Ну да… но это неважно, в каком-то смысле мы все из головы пишем, откуда ещё… Здесь просто неизбежная логика творчества: нельзя повторяться, каждый раз надо идти дальше, где ещё не бывал… А в этой вот именно теме «идти дальше» – эквивалентно… простому соитию, которое идёт себе, неостановимо, к оргазму, и всё. И которое изобразить – будет мастурбация и ничего больше. Во всяком случае, не литература…
– А мастурбация не секс, что ли?
– Ну… секс, конечно, но я же говорю – не литература. Провал.
– Нет, погоди, это важно, мне кажется… То есть такой закон, да, что нельзя одно только счастье, надо обязательно облом? На каждого героя злодей?
– Ну… да, как бы… Be a sadist – Воннегут советовал…
– Не, Андрюш, это фигня, извини меня пожалуйста. У искусства никаких нету законов, кроме тех, что мы… нет, даже не так: кроме одного закона: торкать должно. Торкать, и всё! А как и чем, неважно. Как в биологии: выжить и оставить потомство, а уж тушкой или чучелом… Работает усложнение – будем усложняться, в других условиях лучше проще – отлично, деградируем докуда можно. И в писании: работает с моралью, торкает – будем сочинять с моралью…
– А сейчас что, мораль не работает уже?
– Да почему сразу… работает вполне себе, наша нынешняя-то. Людям же приходится по-прежнему… вопросы решать, даже и сложнее чем раньше… они хотят про это читать и писать, и смотреть. Торкает исправно. Но появляются вещи, которые по-новому торкают. Пусть через этику тоже, но по-другому совсем… не через допотопную трагедийность, понимаешь?… Вот ответь мне, почему для тебя мастурбация сейчас было ругательное?
– Да не ругательное! Просто одно дело литература, а…
– Нет, ты ругался всё-таки. Потому что – нет, я же понимаю прекрасно – представить, как Набоков этим занимается… да? А собственно, почему? Потому что он немолодой мужик? А когда, например… то совсем другие чувства, да?
– Кать, погоди, ну при чём тут чувства…
– Да как это при чём! Чувства ж это и есть торканье, будь то литература или что угодно. Просто нам неприятно, когда мы видим, что… кому-то хорошо. Смущение, неловкость… противно… Но стой, опять же не всегда, хм-м… а давай посмотрим когда…
– Вот именно. Когда не секс, а еда, например… брат Горанфло какой-нибудь, жирный боров – вполне себе симпатичный персонаж, обжорство его с удовольствием расписывается и с удовольствием читается. Почему?
– Я решу вам шутя этот жалкий пример! Да потому что племени надо держать секс в узде, надо прятать, чтоб не передрались все…
– Ну нет… Так можно объяснить только инстинкт прятаться, тем более уязвимость особая в этот момент… cover my ass… но не инстинкт стесняться смотреть, понимаешь? И главное: всё-таки мастурбация противнее, чем секс двоих, вот почему? Хотя с точки зрения «чтоб не передрались», как раз, от мастурбации опасности гораздо меньше, согласись…
– Эгоизм?
– А обжорство не эгоизм? Нет, здесь ещё что-то… Сейчас, дайте сообразить…
– …А по-моему, просто фричество.
– В смысле?
– Ну если он сам с собой – значит, ему бабы не дают, значит он фрик ущербный, фу его. И всё объяснение. А обжора как раз – воплощённое здоровье и нормальность…
– Ну да! Да! Маш, ты гений! Действительно, просто всё. Всегда были омега-самцы в племени, без шансов на самок, и самоутешались как могли. В результате мастурбация закрепилась как маркер низкого статуса и ущербности. Секс приватен, но им всё равно хвастаются, намекают, подглядывают. Мастурбацией не хвастается никто и никогда. Вот тебе и…
– Отсюда же и гомофобия, отчасти, наверно…
– Ну! И вот так оно и до сих пор, представьте? Никакие сексуальные революции это не сдвинули. То есть, конечно, теперь все знают, что пароходики это не вредно, но никто не горит желанием… показывать и смотреть. При том что какая угодно жестокость и смерть – это полёт нормальный, никто и не думает стыдиться, или хотя бы не признаётся. Учимся не выдавать передёргивание, когда цитируем: «падали старушки»… «а я лишь пнул ногой»…
– И так мы возвращаемся к литературе…
– Да. Потому что автор всегда один, по определению. В отличие от кино, кстати – там ты глазами видишь людей, разных, и мозг переключается в режим подглядывания за жизнью. А текст – это всегда монолог, одинокий голос, иллюзию живых людей там гораздо труднее… И если в тексте удовольствие, радость, счастье – особенно счастливая любовь, но не только! – наша сигнализация, врождённая, начинает верещать. Единственный способ её заткнуть – убить счастье обломом. В результате порнуха насилия, войны и всяких таких вещей – причём прямая порнуха, ну видно же, как автора прёт от этого, и без малейших тебе обломов в обратную сторону, то есть без просветов… такое у нас канает за литературу, даже и в первых рядах. «Юноша, любивший гибель»… А порнуха счастья – это нам сразу мастурбация, фи. Это нормально, вот скажи?
– Так ведь «порнуха счастья»… она вообще бывает? Пример?
– Именно! Именно! Её мало что нет, ты ж вот прям сейчас и запрещаешь нам её делать! «Ада» – провал, согласна, но не потому что трагедий мало, а просто… герой мерзкий тип, противно. И мир картонный, именно что мастурбация, натужное фантазирование, куда-то испарилась вся его наблюдательность. Притом же у Набокова полно мерзавцев было всегда, но тут он первый раз стал… не просто героем и повествователем, это тоже было, но и как бы главным содержанием всей книжки. Никакого контрапункта, все прочие персонажи – как порождения его же уродского воображения, тоже мерзости изводы, включая Аду. Беспросветно и тоскливо там всё, а вовсе не хэппи-энд…
