Роберт Кемпбелл
Алиса в Хуливуде
Глава пятнадцатая
Меньше чем через час Спиннерен ушел с торжества. Распорядился, чтобы его так и не припаркованный «роллс-ройс» перегнали к подножию холма.
Риальто помахал водителю – им оказался парень, пропустивший его сюда за пятерку.
– Мне надоело, – сказал Риальто. – Не подбросишь ли меня вниз?
Парень замешкался, возможно, в ожидании еще одной пятерки, но, так и не получив оной, открыл автоматическую дверцу возле пассажирского сиденья.
Посмотрев в заднее окошко, Риальто мельком увидел Спиннерена, стоящего на крыльце и напоминающего Белого Рыцаря.
– Что-то я не заметил, чтобы вы фотографировали, – заметил водитель.
– А какие тут могут получиться снимки? Люди за рулем – и не более того. Кому такое продашь?
– Но тогда зачем вы сюда вообще приехали? Водитель, должно быть, по молодости полагал, будто вся земля здесь усыпана зелеными бумажками – только наклоняйся и подбирай.
– Да, знаешь, каждый раз надеешься, что тебе повезет. Надеешься, какая-нибудь шишка вдруг съездит подруге по физиономии. Надеешься, кто-нибудь напьется и станет приставать к фотографам.
– Например, к вам? Риальто рассмеялся.
– Нет уж, мало других, что ли! И все норовят снять знаменитостей, которых и без того снимали уже два миллиона раз. Иногда думаешь, не послать ли все это к черту. Надоело же – каждый день одно и то же.
Парень полез двумя пальцами в карман, словно вдруг вознамерившись вернуть Риальто полученную ранее пятерку, но в последний миг передумал. Когда Риальто вылезал из машины, парень решился на признание:
– Собираюсь податься в шоу-бизнес.
– Да благословит тебя Господь, – ответил Риальто. – А как начнешь снимать первый телесериал и понадобится оператор – только свистни.
Он влез в «кадиллак» и поехал назад по подъездной дорожке. А когда мимо него промчался «БМВ», развернулся и сел ему на хвост.
В десять вечера преследовать «БМВ» оказалось не так-то просто. Движение было оживленным, но Спиннерен справлялся, используя шансы, на которые сам Риальто шел только с явной неохотой. Ремонт машины может в наши дни разорить кого угодно. Хотя, с другой стороны, нельзя же упускать из виду Спиннерена. А тот отправился вовсе не домой. Нет, он поехал в город, в самый центр, к Голливуду. Риальто погнался за ним по Голливудскому бульвару до стоянки за книжным магазином у Четырех Углов. Припарковался за несколько машин от Спиннерена и минуту-другую спустя вошел следом за ним в книжную лавку.
Риальто неплохо знал это заведение. Сюда набивались проститутки и прочая уличная шваль, когда на улице лил дождь. Здешним служащим не хотелось скандалов, поэтому они всех пускали, не разрешая разве что пачкать книги и садиться на полки.
Если висишь на хвосте у кого-то, книжный магазин и хорош, и плох одновременно. Хорошо то, что здесь всегда толпится много народу и ты не привлекаешь к себе ничьего внимания. В ювелирной лавке, допустим, ты бы торчал один, как перст, а в обувной к тебе мог бы пристать с ненужными расспросами продавец. Плохо было то, что конкретно этот книжный магазин располагался на трех уровнях и обладал четырьмя выходами. Если преследуемый догадывался, что за ним идет слежка, то именно здесь он мог без особого труда оторваться от преследователя.
Но Спиннерен, судя по всему, ни о чем не догадывался. По крайней мере, он никуда не смылся, а напротив, вступил в беседу с одним из продавцов. Этого продавца – его звали Ян Савода – Риальто знал.
Знал еще с тех времен, когда Савода ходил в мужской одежде, когда не купил еще черного парика и накладных грудей. Когда Савода валандался со Стивом Чикаго, самым уродливым из гомо-сутенеров, которые когда-либо красили губы яркой помадой.
Так кем же он теперь стал? Судя по внешним признакам, Савода перестал строить из себя мужчину-педика и превратился в более или менее приличную потаскушку женского пола, выгравшись в эту роль по жизни, а не только на вечерушках с любовниками. Судя по внешним признакам, он стал трансвеститом.
Давным-давно, прежде чем Твелвтрис стал такой шишкой, они с Риальто любили здесь околачиваться. Твелвтрис, наширявшись, увидел Саводу и объявил Риальто, что ему приспичило провести с тем ночь. Риальто пробовал отговорить его, утверждая, что, когда приспичило, это всегда может обернуться неприятностями, но Твелвтрис стоял на своем:
– Какого хера? Попытка не пытка.
Так Риальто и познакомился с Яном Саводой.
Тот меж тем вынул из-под стойки сумку и прошел куда-то в глубь помещения. Спиннерен пошел следом. Когда они проходили мимо Риальто, тот сделал вид, будто углубился в чтение.
– Черт побери, но когда же, по их словам, у них будет готово? – услышал он слова Спиннерена.
– Они говорят: через неделю, но ты же знаешь механиков.
Голос Саводы звучал теперь высоко и напоминал флейту.
Когда эта парочка покинула магазин, ее проводили взглядом практически все присутствующие. И практически каждый позавидовал либо одному, либо другому.
Было времечко, когда Свистун, полный сил и надежд, присущих молодости, торчал бы здесь до Двух, если не до трех часов ночи, таращась во все слипающиеся от усталости глаза, лишь бы не упустить из виду малейшей детали: мимолетной вспышки интереса в глазах у какой-нибудь не слишком знаменитой потаскушки, промелькнувшего в разрезе юбки бедра, на котором аршинными буквами было бы написано приглашение, и тому подобное.
Было времечко, когда Нелли тоже старалась бы задержаться подольше, опасаясь того, что причитающийся ей шанс обозначится ровно через минуту после ее ухода, и не спешила бы домой – на узкую кровать, к плитке шоколада, чтобы зажевать привкус горечи и разочарования.
Становясь старше, становишься и мудрее. И отправляешься домой пораньше, чтобы выспаться.
Уход отсюда оказался более быстрой и искренней церемонией, чем приход. На выходе никто не тряс тебе руку на прощание. Парень с прыщавой шеей, торчащей из ворота красной ливреи, нажал кнопку дверного механизма, получил честно заработанную пятерку и бросился на поиски потрепанного «шевроле».
– Вы дали ему пятерку? – удивилась Нелли.
– А что? Мне и самому доводилось зарабатывать себе на хлеб этим. Кроме того, если бы я дал ему доллар, он, не исключено, и вовсе бы не нашел мою машину. В таком возрасте любая бедность, кроме собственной, кажется отвратительной.
На обратном пути к Мэри Бет они первое время ехали в уютном молчании. У Свистуна настроение было идиллически домашним, словно они с Нелли были мужем и женой, – он, допустим, страховым агентом, а она домохозяйкой, работающей на полставки в соседнем магазине. И вот они поужинали у друзей или у родственников и едут домой.
– Хорошенькая пчелка, верно?
Нелли смотрела не на Свистуна, а строго на дорогу.
– О чем это вы?
– Хорошенькая пчелка. Медовая пчелка. И глазки. И губки.
– Вы про Дженни?
Нелли резко повернулась к нему.
– Да уж, конечно, не про стареющую актрису с рыжими волосами, которую вы прижали в уголке, к аспидистре.
– А это еще что за штука – аспидистра? Надо бы посмотреть в словаре.
– Высокое домашнее растение.
– У меня есть высокое домашнее растение. Оно называется фикус.
– Не перестаю удивляться, глядя на вас, Уистлер.
– Расскажите мне о Дженни.
– Вы хотите сказать, она еще не успела сделать это сама? Разве она не устроила вам спектакль, взывая к дружбе в экстремальной ситуации? Я же сама видела. И, кстати, для меня в свое время был разыгран точно такой же.
– Она же такая молоденькая.
– Эта возрастная категория называется «от двадцати одного до шестидесяти».
– Может быть, все это звучит несколько искусственно, потому что мы чуть ли не в каждой ситуации подражаем героям кинокартин?
– Очнитесь, младенец. Сформулируем так: эта сучка пробудила во мне до поры до времени дремавшую стервозность.
– Подобно рыжей актрисе?
– И она тоже, ублюдок вы несчастный. Она вся на подтяжках, а у меня все свое.
– Это я знаю.
– В вашей ситуации это звучит двусмысленно. Нелли улыбнулась.
– Так что насчет Дженни?
– Она была у Роджера первым ребенком. И родилась, когда он был никому не известным комедиантом, разъезжающим по захолустным городкам, еще толком не решив, кому из великих комиков лучше всего подражать. Еще одна деталь про Роджера. Когда он начинает рассказывать байки о прошлом, то в этом отсутствует малейшая сентиментальность. В отличие от многих других, у кого тут же становятся глаза на мокром месте. Он говорит, что это были страшные дыры и что он не вернется ни в одну из них, даже посули ему хозяин собственную жену и семь невинных дочерей в придачу. А поскольку Твелвтрис коллекционирует баб, как, допустим, некоторые старые девы коллекционируют кошек, это доказывает, насколько невыносимым было для него «славное времечко».
– Многие говорят о самых суровых испытаниях как о прекрасной поре лишь потому, что они тогда были молоды.
– Верно. Но Твелвтрис и мысли не допускает о том, что он уже не молод. Ему кажется, будто он родился в тот миг, когда началось его полуночное шоу. Перед этим? Тогда все было не в счет. Вот почему он ощущает себя подростком.
– А вы знакомы с матерью Дженни?
– Нет, но кое-что про нее слышала. Я знаю практически все о каждой женщине, с которой Роджер когда-либо переспал, каждую самую ничтожную и отвратительную подробность. Про Мэрилин это мать Дженни – он объяснил, что интимная часть у нее устроена по принципу мышеловки. Я даже не слишком понимаю, что это такое, но, по словам Роджера, этого оказалось достаточно, чтобы он решил, будто влюблен в нее. Достаточно, чтобы жениться на ней и прожить столько, чтобы она успела родить ему двух детей.
– А с этим – вторым – ребенком вы когда-нибудь сталкивались?
– С братцем Дженни? Роджер-младший заехал к нам один-единственный раз. Еще до того, как из небытия материализовалась сама Дженни. Он приехал к Роджеру просить денег. Парень ненавидит отца и даже не скрывал этого. Роджер приютил его на неделю в домике у бассейна, дал ему сотню и отправил восвояси. А мне сказал, что этого парня рано или поздно где-нибудь прирежут. И был прав. Три месяца назад его тело обнаружили в Сиетле. С перерезанным горлом.
– И как воспринял это Твелвтрис?
– Я толком не поняла. Он едва знал парня, а тот при единственной встрече и не пытался внушить, будто он без ума от папаши. Так что в плане личных взаимоотношений здесь ничего не было и быть не могло. Роджер всегда понимает, когда теряет аудиторию или же с самого начала не может к ней прорваться. Он часто говорил мне это. А к Роджеру-младшему он так и не прорвался. Тот был на четыре года моложе Дженни. И когда Твелвтрис ушел из семьи, сыну стукнуло только шесть.
– Он ушел к другой женщине?
– К другим женщинам. Но ничего серьезного. Наряду с прочими, он пользовал поломойку на железнодорожном вокзале и певичку из своего дневного шоу.
– Я помню.
– Что это вы помните?
– Я помню певичку. Мы с ней были, можно сказать, чуть ли не друзьями.
– Да уж, ничего не скажешь. В этом городе каждый мужик похож на помоечного кота, – сказала Нелли, но сказала она это с грустью, словно на любовь и верность в таком краю нечего было и рассчитывать.
Затем она замолчала.
А Свистун принялся вспоминать певичку.
Ее звали Джиной Баколла. У нее были короткие черные курчавые волосы, плясавшие на голове, когда она разговаривала. Она вечно старалась как-то пригладить их, но у нее ничего не получалось. И то, что у нее вообще ничего не получается, чаще всего можно было прочитать по ее глазам. И что-нибудь с лицом вечно было у нее не в порядке. То тени расползутся, то капля шоколада или майонеза, то неудачно стертый грим. Или влажная полоска от прокатившейся по щеке слезы, хотя плакала она не часто, а в основном хохотала во все горло.
Они познакомились. Свистун уже не помнил, где, когда и при каких обстоятельствах. Главным образом ему запомнилось, как отчаянно она жаждала славы. И на каких кричащих контрастах держалась вся ее жизнь. Все, что происходило с ней, непременно оборачивалось триумфом или несчастьем. Тьмой или светом. Черным или белым. Штормом или штилем. И ничего в промежутке.
Роман со Свистуном она закрутила на всю катушку, исполненная самозабвения, а закончила, предъявив ему длинный, как список белья, отданного в прачечную, перечень обид, нанесенных ей любовником. И опять-таки посередине не было практически ничего. Но она думала о карьере и разрабатывала хитроумную стратегию, не говоря уж о мелкой тактике, которая должна была предопределить для нее светлое будущее.
Однажды, когда она сильно достала его в телефонном разговоре, он сорвался. Бросил трубку, выбежал из дому, схватил в лавке пачку сигарет и полдюжины пива. Через десять минут вернулся домой. А она даже не заметила его временного отсутствия. Когда он вновь взял трубку, то услышал, что она как ни в чем не бывало продолжает осыпать его обвинениями.
Она использовала его как подушку, в которую можно поплакаться. И расплачивалась с ним сексом. Девочка была искушена в том, чтобы добиваться своего от взрослых дядей всеми доступными средствами, поэтому ему приходилось выслушивать ее рассказы.
– Барабаны. Я сказала этому ублюдку, этому Роджеру, про барабаны. Они врубились, когда я взяла самую высокую ноту, они буквально заглушили меня. Я сказала ему, Джуди Гарленд ни в жизнь не сделал бы эту песню хитом, если бы ее так задрючили барабанами. Ведь ты понимаешь, о чем я?
– Ну да, конечно же, понимаю.
– А свет бил мне прямо в глаза. Ты заметил?
– Честно говоря, нет.
– Прямо в глаза. Так вот оно все и было: заглушают меня барабанами и ослепляют прожекторами прямо в глаза. Прямо в мои злоебучие глаза.
– Кстати, о…
– О чем еще?
– О злоебучести. Ты спишь с Твелвтрисом? Подперев голову ладонью, он уставился на Джину.
– Уж не предъявляешь ли ты на меня какие-нибудь особенные права?
– Да нет, просто спрашиваю. Мне интересно.
Она легла на него сверху, все изгибы и выпуклости ее тела сочились влагою, готовой в любой миг выплеснуться наружу, темные глаза, похожие на пару маслин, поглядели на него сверху вниз.
– Мне необходимо стать знаменитой, – сказала она таким тоном, словно только что выслушала предложение руки и сердца и ответила на него отказом.
И внезапно это и впрямь показалось ему очень важным.
– Нет, ты все-таки скажи: спишь ты с ним или нет?
Она выскочила из постели, накинула халат. Прошла в ванную и не выходила оттуда долгое время. Выждав, он тоже встал, оделся, поехал домой и никогда больше с нею не виделся. За исключением одного-единственного раза, три года спустя, в баре около пляжа.
К тому времени она уже два года не мелькала на телеэкране. Перейдя в ночное шоу, Твелвтрис прихватил с собой барабанщиков, а ее – нет.
И вот она сидела на дальнем конце длинного бара вдвоем с женщиной, которую Свистун тоже знал. Женщину звали Фрэнни – она была красива и длиннонога, хотя талия у нее с годами стала не той, что прежде. Она была довольно известной потаскушкой, но к этому времени уже вышла из моды и зарабатывала себе на жизнь, участвуя в группняках на пару с кем-нибудь помоложе. На обеих женщинах были маленькие меховые боа. Губы Джины были искажены шрамом, а выглядело это так, словно она растянула рот от чересчур усердного пения. Так, во всяком случае, показалось Свистуну. Резко развернувшись, он вышел из бара, прежде чем она успела его увидеть. Потому что – и он понимал это, – стоило ему подойти к столику – и она ухитрилась бы броситься перед ним на колени и попросить пощады, а уж такого ему было бы просто не вынести.
– Ну и что? – спросил он у Нелли.
– Ага, вы снова со мною, – ответила она, и что-то в ее голосе подсказало ему, что она и сама какое-то время провела, витая в облаках.
Они проехали мимо недостроенного дома, свернули на подъездную дорожку. Свистун выключил двигатель и остановился у самых ворот.
Она повернулась к нему, поглядела на его лоб, потом на глаза, потом на рот. Грудь ее была ослепительно белой, лишь темными пятнышками там и тут мелькали веснушки.
Он притянул ее к себе.
– Это прощальный поцелуй перед дверью, Уистлер. Это не означает, что мы продолжим с того места, на котором остановились накануне ночью.
Он поцеловал ее. Ее губы и язык не воспротивились.
– Но когда мы войдем в дом, мы разойдемся по своим комнатам. Вы человек, принятый мною на временную работу.
Он вновь поцеловал ее. И вновь она отозвалась Щедро – но на этот раз не столь щедро, и это подсказало ему, что дальнейшие попытки окажутся бессмысленными.
Когда они вышли из машины, навстречу рванулись Бип и Бонго.
– Мальчики, мальчики, мальчики, – высоким и чуточку грустным голосом позвала их Нелли.
Уже в доме она сказала:
– А вам не хотелось бы посмотреть «Полуночную Америку»?
– Но он же на дне рождения у дочери! Она рассмеялась.
– Сегодня покажут повтор.
Они решили обойтись без «Полуночной Америки» и вместо этого выпили горячего шоколаду. Затем разошлись по комнатам. И на этот раз Свистун услышал, как она заперла дверь на ключ.
Глава шестнадцатая
Апартаменты в новом здании на Шерман-Оакс стоили кучу денег.
В рекламе подобный тип квартир именовали «кухня на ранчо». Длинная стенка из стилизованного кирпича опоясывала и кухню, и гостиную. Все было огромным, чистым, все деревянное – словно только что выструганным, в том числе и гигантский кухонный стол, половина которого находилась на кухне, а половина – в гостиной.
Спиннерен и Савода посиживали здесь вечерами за чашкой кофе. Савода рассказывал голливудские байки, а Спиннерен слушал.
В одном из первых дел, которые поручили Спиннерену Перчик с партнером, Савода оказывался «любовницей», на которую пало подозрение законной супруги. Тогда Спиннерена еще не привлекали к куда менее афишируемой, но гораздо более выгодной работе по проведению заказных убийств. В процессе слежки он выяснил, что Савода на самом деле мужчина. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж, богатый промышленник, щедро откупился от жены, лишь бы она держала язык за зубами. Одним из ее требований – предъявленным, как она заявила, из заботы о собственном здоровье и о здоровье своих детей, хотя, скорее всего, речь шла о чистой злобе, – стало изгнание поганого трансвестита из снятого для него любовного гнездышка.
Но прежде чем изгнание состоялось, Спиннерен честно предупредил Саводу, дав ему возможность спасти из огня все, что еще можно было спасти.
Поскольку Саводе стало негде жить, а у Спиннерена была такая шикарная квартира, они заключили сделку. Саводе предоставили жилье и стол в обмен на заботы по дому и – от случая к случаю – стряпню. Вдобавок ко всему, рассудил Спиннерен, Саводу держать веселее, чем кошку, а с учетом его работы в книжном магазине он являлся потенциальным источником важной информации обо всем, что творится на улице.
И все у них заладилось. Никто не предъявлял другому эмоциональных или плотских претензий, хотя Савода порой впадал в депрессию, горько оплакивал свою одинокую участь и угрожал самоубийством. Спиннерен терпел это, потому что понимал: даже здесь, в мире, населенном одними изгоями, они с Саводой – изгои, каких поискать.
Савода сейчас сидел за столом в халате и шлепанцах, сняв парик и натянув на голову носок. Вид у него был как у актера или танцовщика, готового в любую минуту начать накладывать грим.
На Спиннерене был легкий шелковый японский халат.
– Может, тебе следовало бы подумать о новой машине? – сказал Спиннерен.
– Да ты что, дорогой, откуда же мне взять деньги?
– Можно подыскать работу, за которую будут платить больше, чем в книжной лавке.
– И чем прикажешь заняться? Нет, скажи, чем ты мне прикажешь заняться? Пойти на панель и начать путаться с кем попало?
– Я же не говорю, что ты путался с кем попало.
– А мне уже приходилось заниматься этим и откладывать каждый грош, когда надо было скопить на операцию. Но работать по сорок восемь часов в сутки я не могу.
– В книжной лавке тебе платят три сорок пять в час, – задумчиво сказал Спиннерен. – А ты покупаешь себе туфли за полтораста.
– Так что ж, прикажешь мне одеваться как дешевой потаскушке?
– Я обращаю твое внимание лишь на одно обстоятельство: три сорок пять в час.
– В книжном магазине я завязываю знакомства. Думаешь, мне хочется стоять на панели? О Господи, только представить… И кроме того, уличная конкуренция становится все безжалостней. И сутенеры не терпят независимых людей вроде меня. Трижды в неделю мне угрожают все то время, которое нужно, чтобы пройти от магазина до остановки автобуса. О Господи…
– Вот мы и приехали. Тебе нужна новая тачка. Та, что у тебя в гараже, – ее сзади подталкивать нужно. Да и зачем тебе вообще «ягуар»?
– А зачем тебе «БМВ»?
– Мы говорим о десятилетнем «ягуаре», который каждую минуту ломается.
– Нет, мы говорим о том, что мне надо отсасывать у прохожих, как последней потаскушке.
– Не говори такого.
– Вот в том-то и дело. Речь идет о моем человеческом достоинстве. О моем стиле жизни.
– М-м-да… Так вот, что касается твоего стиля жизни…
– Я хочу сменить его.
– Да слышал я это, черт тебя побери!
– Не ори на меня.
– А разве я орал?
– Только что!
– Ну, это не нарочно, – сказал Спиннерен. – Я знаю, что тебе хочется все изменить.
– И я надрываюсь изо всех сил, чтобы этого добиться. Коплю каждый грош, который могу выклянчить, одолжить или обменять на любовь, и откладываю на операцию.
Они помолчали, каждый из них пил свой кофе.
– Значит, все-таки операция? – в конце концов спросил Спиннерен.
– Для меня это единственный способ изменить жизнь. Я хочу сказать: мне противно быть педерастом. Я… – Он запнулся, на глаза ему накатились слезы, грозя вот-вот выплеснуться наружу. – Я женщина. Вот я что такое. Создав меня, Бог совершил ошибку при выборе пола.
Спиннерен, поморгав, отвернулся, чтобы не глядеть на этого слабака.
– Слишком много вложил в меня одного, слишком много другого, – продолжил Савода. – И я получился женщиной, у которой есть болт и пара яиц, зато почти нет молочных желез.
– По крайней мере, бороды у тебя тоже нет.
– Все дело в гормонах. И вот, погляди-ка. – Он распахнул халат. Кроме трусиков, на нем ничего не было. И грудь у него оказалась как у десятилетней девочки или у толстого мужика, хотя сам Савода был худощав. – Мне кажется, я могу похвастаться кое-какими результатами. А как по-твоему?
– Что да, то да. Ну, и на когда же ты назначил операцию?
– Мне страшно, – ответил Савода.
Лицо его исказилось, как будто он собирался расплакаться. И действительно, по щекам скатились две-три слезинки.
– Бояться тут нечего, – возразил Спиннерен. – В наши дни это широко распространенная операция.
– Я боюсь того, что и после операции по-прежнему не смогу прибиться ни к тому полу, ни к другому. Меня предостерегали, что мужчине чрезвычайно трудно полюбить транссексуала, прошедшего через операцию.
– Значит, своему мужику ты об этом не расскажешь.
– Как же я смогу? Как же я смогу солгать человеку, которого полюблю?
– Но, может, он сумеет справиться с такими переживаниями, – после долгой задумчивой паузы заметил Спиннерен.
– Говорят, что для мужчины это предельно трудно. Что-то такое в мужском «эго» этому противится.
– А ты не хочешь посмотреть телевизор? – спросил Спиннерен.
– А почему бы и нет. – Савода вытер глаза рукавом халата. – Я хочу сказать, по крайней мере, эти мудаки, которых показывают по ящику, живут более или менее нормальной жизнью. Сплошное кровосмесительство, гомосексуализм, путаница полов, развращение малолетних, наркотики, убийства, постоянные обращения за помощью к шаманам. О Господи, тут уж поневоле – или совсем рехнешься, или обхохочешься.
Они прошли в гостиную и включили телевизор. Спиннерен следил за происходящим на экране нехотя, словно сам оставался на расстоянии в миллион миль отсюда и ему нравилось оставаться именно там. Савода искоса поглядывал на него. Он жил в постоянном страхе перед тем, что когда-нибудь Спиннерену надоест его постоянное нытье и он велит горемычному компаньону убраться из дома к чертовой матери.
– Да, не повезло тебе, – вздохнул Савода. – Какая я для тебя обуза.
– Смотри на экран, – ответил Спиннерен.
Свистун в некотором обалдении уставился на экран с фирменным знаком передающей студии. Фирменный знак исчез – и вспыхнул другой, извещающий о начале шоу «Полуночная Америка». Свистун подумал о миллионах безмолвных зрителей, сидящих сейчас словно бы в одной, гигантских размеров, комнате и собирающихся убить время, следя за тем, как будут валять дурака злосчастные комики.
Фирменный знак исчез. По экрану пробежала строка: «Шоу демонстрируется в записи».
Появилось большое луноподобное лицо.
– Вы готовы, полуночные пташки? – в ручной микрофон спросил Джокко Макдун.
– Готовы, – заорали приглашенные в студию.
– Вы готовы встретить этого человека, ночные сычи?
– Готовы!
– Готовы встретить любимого спутника вашего ночного одиночества?
– Готовы!
– Готовы встретиться с Мистером-Полуночная-Америка?..
Аудитория взорвалась от восторга, и, раздвинув занавес в глубине сцены, на подиум вышел Роджер Твелвтрис. Он широко раскинул руки, он, преисполнившись смирения, начал раскланиваться направо и налево, всеобщее восхищение, судя по всему, его удивило и, может быть, даже несколько испугало. Эдакий простачок из деревенской глуши – и ничего страшного, если кто-нибудь вспомнит при этом о том, что его юность прошла в трущобах Южной Филадельфии.
Вот он, в скромных брючатах, в вязаной жилетке, в твидовой курточке, самую малость уже заношенной на локтях. Тот самый человек, с которым вы встретитесь на экране переносного телевизора, сделав привал в ночной пустыне, или заглянув в придорожный бар и подсев к стойке выпить стаканчик кофе. Озабоченный всегдашними хлопотами фермер, усталый коммивояжер, врач из маленького городка, вытащенный посреди ночи из постели принять роды или же закрыть глаза только что умершему старику. Усредненный и обобщенный американец, соль земли, бессонный приверженец американской мечты, – одним словом, человек, с которым хочется поговорить, когда тебе грустно и ты никак не можешь заснуть. Потому что тоже находишься в дороге. В одинокой бесконечно долгой дороге, хоть куда-нибудь да ведущей или же не ведущей никуда.
– Дайте передохнуть, а, – произносит Твелвтрис. – Дайте мне самую малость передохнуть.
В доме у самого Твелвтриса в каждой комнате было по телевизору того или иного формата. Не считая тех восьми аппаратов с двадцатью пятьюдюймовой диагональю каждый, которые, выстроившись в ряд, занимали целую стену в «студии», которая качеством оборудования не уступала профессиональной.
Большая часть гостей – и уж наверняка все, кто искал или ожидал милостей хозяина дома, собрались в «студии», любуясь живой иконой, повторенной восемь раз подряд, и жадно ловя малейшую тень на экране.
Остальные разбрелись по дому кто куда. Примерно полдюжины гостей, считающих себя особо интимной компанией, собрались на кухне вокруг чащи с пуншем и с интересом поглядывали на то, как хлопочет повар-никарагуанец.
Одна парочка даже предалась любви, запершись в ванной, причем и здесь мужчина поглядывал на телеэкран, тогда как дама, извиваясь у него на бедрах, смотрела на того же Твелвтриса на том же телеэкране, только отраженного в зеркале для бритья. Конечно, это было нелепо, но ведь никогда не знаешь, какие вопросы тебе зададут чуть позже.
Дженни ушла к себе, легла на постель, поглядела с высоты подушек на груду подарков, которые по ее требованию втащил сюда Пуласки. Она думала о том, хорошо ли ей живется в Хуливуде, если даже в день собственного гражданского совершеннолетия ей некому отдаться. Телевизор с девятнадцатидюймовой диагональю был включен не на полную мощность – однако на вполне достаточную, чтобы разбирать шутки, все до единой казавшиеся ей в этот вечер плоскими.
А Мистер-Полуночная-Америка на экране никак не унимался, хотя и взывал к публике со словами: «Дайте передохнуть».
Твелвтрис ушел к себе в спальню. Извлек из кармана «сюрприз», преподнесенный ему Нелли, вынул из обертки магнитофонную кассету. На ней наверху была от руки написана дата – «13 сентября 1980». Вставил кассету, нажал на «пуск» и снизил громкость до минимума.
Его же собственный голос произнес:
– Я нанял тебя поиграть.
Тонкий и усталый женский голос возразил на это:
– Ну хорошо, я знаю. Но ради всего святого! Вы же обещали, что не зайдете слишком далеко.
Послышался звук шлепка. Или удара. Или шлепка – но у самого микрофона.
– Ах, черт, – пробормотала женщина.
Послышались новые шлепки, все сильнее и сильнее. Потом на смену им пришли глухие удары. Звук был такой, словно деревянным молотком били по дыне.
Твелвтрис начал приходить в ярость, постепенно проникаясь мыслью о том, что Нелли шантажирует его. И в то же самое время он почувствовал сильную эрекцию – словно виртуальное переживание сравнилось по интенсивности с тем, подлинным и давнишним.
«Ах, нет, нет, только не это», – лились из динамиков женские стенания. Звучали они уже не протестом и даже не мольбой. Звучали они так, словно женщина пыталась убедить своего мучителя в том, что ему не имеет смысла истязать ее и дальше, – не имеет смысла, потому что она уже мертва.
