Карина Демина
Владетель Ниффльхейма
Глава 6. Не друг
Юленька ненавидела этот мир, грязный, серый и совершенно неправильный. Ненавидела Алекса – из-за него Юленька попала сюда! Ненавидела и Джека – разве бывают такие имена? У американцев, конечно, бывают, но на американца Джек не походил ничуть. Он был мелким, как пятиклашка, и дохлым. Кофта болталась на нем, как на вешалке, и только худые запястья торчали из рукавов. На запястьях-черенках сидели широкие лопатообразные ладони. Они были какими-то совсем уж темными, как у маминой подружки, которая отдыхала на Бали и много про Бали рассказывала. Она еще парео привезла, в подарок. Но, наверное, подарок маме не понравился, иначе зачем она его в шкаф спрятала?
Однако же сейчас дело не в парео, а в Джеке, который упорно брел по берегу и на Юленьку не смотрел. А ей приходилось смотреть на его макушку, на которой волосы торчали дыбом. И еще на тощую и темную, в цвет рукам, шею. И чем дольше Юленька смотрела, тем сильнее становилось желание ударить.
Взять камень.
Красивый белый камень.
Тяжелый красивый белый камень.
Который удобно ляжет в руку.
Которым можно размахнуться и…
Юленька потрясла головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Не будет она никого бить! Это неправильно бить людей по голове.
Конечно. Просто толкнет. К воде. Джек мелкий. У нее получится. Если в спину… или в плечо… так, чтобы в воду рухнул. Здесь уже глубоко… глубоко и хорошо… потом и самой можно будет… вымыться. Она же в грязи и это плохо. А вода красивая. Полупрозрачная, как лунный нефрит из маминых серег, которые Юленька взяла без спроса и потеряла.
Она не специально! Не специально! А мама ругалась и превратилась в маму-я-же-тебе-говорила. Юленьке было грустно. Она бы принесла серьги, если бы помнила, где именно потеряла. А выходит, что здесь. Вот же они, лежат на дне, окрашивает воду перламутром… нужно лишь наклониться… сначала толкнуть, потом наклониться…
Нефрит темнеет, наливается золотом… превращается в глаза. Самые красивые глаза, которые Юленька когда-либо видела.
Ей хочется подойти ближе… еще ближе… заглянуть… прикоснуться. Ведь золота много. Яркого-яркого, как ничто иное в этом унылом мире.
– Юлька!
Ей кричат?
– Не слушай их, – говорит существо. – Не слушай.
– Не буду.
– Хочешь, я сыграю?
Ах, какое у него лицо! Юленька готова любоваться им вечность.
– Я сыграю? – вновь спрашивает он и, склонив голову, робко улыбается.
– Сыграй.
– Покрышкина!
– Джек, сделай же…
Скрипка тоже соткана из золота, но темного, почти черного. Струны на ней – волосы. Пальцы – смычок. Они нежно касаются натянутых нитей, и хрустальный звон заставляет Юленькино сердце замереть.
Звук за звуком. Как будто звезды сталкиваются друг с другом. Сыплют осколки прямо Юленьки на руки. Прямо на руки. Подставляй же! Лови!
И ближе… ближе… к воде.
Звезды тонут. Надо подобрать их. Помочь.
– Я играю для тебя, – говорит Златоглазый. – Я играю для тебя. Ты слышишь?
– Я слышу. Ты кто?
– Грим. Подойди поближе.
Юленька идет. Ей безумно страшно, потому что в глубине этих раскосых глаз опасно поблескивают осколки нефрита.
– Ближе… ближе… – Грим отступает и волосы – какие удивительные, длинные у него волосы – расплываются по воде сетью. Стоит прикоснуться, и Юленька запутается.
– Стой!
Разве может она стоять? Музыка зовет ее.
– Отпусти! Грим, ты слышишь?!
– Разве я держу? – спросил Он, и море превратилось в один огромный кусок нефрита, пронизанный золотыми нитями его волос. – Разве я держу ее?
Нет. Юленька сама. Ей так хочется. Вода обнимает ее и ползет по ногам. Она опутывает руки, прижимая к телу, и опрокидывает. Тянет по жесткому дну, и Юленька задыхается, захлебывается горечью. Но ей ни капельки не жаль: здесь, в воде, музыка еще более прекрасна.
И она позволяла дышать.
Алекс видел, как Крышкина – ну дура же! Дура! – шла к воде. Медленно, словно бы нехотя, но шла. И на крик не отзывалась. И Джек не отозвался, хотя он-то топиться не лез. Он просто брел себе вдоль кромки воды, а Крышкина так же упрямо брела в саму воду.
– Вниз! – скомандовала Снот и первой бросилась по склону. Она съезжала, растопырив лапы и дико визжа, не то от злости, не то от возмущения.
Только спустившись Алекс увидел это. Оно возвышалось над водой и было не столько огромным, сколько странным. Сплетенное из золотистых нитей, которые прорастали сквозь толщу моря, оно казалось металлическим, но вместе с тем – живым. Кожа сияла, как сияли и длинные волосы, накрывавшие существо подобно плащу. Видны были лишь длинные руки с острыми локтями; в левой лежала скрипка, пальцы же правой, смыкаясь друг с другом, образовывали длинный смычок.
– Отпусти девочку! – зашипела кошка.
Существо задумчиво возило смычком по скрипке, но Алекс не слышал ни звука.
– Отпусти! Грим, ты слышишь?!
Веки его дрогнули, и на Алекса уставились два глаза, белесо-мертвых, будто из камня сделанных. Узкие губы раскрылись, выпуская черную ленту-язык.
– Разве я держу?
Грим склонил голову к плечу и провел по скрипке. Только теперь Алекс услышал далекий, слабый звук. Гвоздь царапал стекло. Настойчиво. Мерзко.
А Крышкина вдруг споткнулась и в омут ушла. С головой. Алекс хотел за ней броситься, но Снот рявкнула:
– Стой.
– Иди, – улыбнулся Грим. – Ты с-смелый… иди… с-са ней… ко мне.
Золотые волосы – сеть. Наступи, и опутают, утянут следом за Юлькой. Но стоять и ждать Алекс не мог. Не правильно это было: ничего не делать!
– Верни девчонку, Грим. Не нарывайся.
– С-саконная добыча. С-сама. Пришла.
Существо уронило скрипку, и та расплылась нефтяным пятном. Пальцы вновь стали пальцами, разве что слишком длинными и ровными, бессуставчатыми.
– Грим… Грррим… не заставляй меня п-р-р-ринимать мер-р-ры! – хвост Снот нервно дергался, касаясь то левого, то правого бока. Уши кошки прижались к голове, а шерсть на загривке поднялась. – Или ты думаешь, что мы здесь пр-р-росто так? Пр-р-рогуливаемся?
Алекс все-таки шагнул к воде. Разговоры? Разговоры Юльке не помогут. Она же тонет! И все почему? Потому, что Алекс не справился.
Отец говорил, что нужно ситуацию контролировать, а Алекс не контролировал. Позволил этому… уроду… спуститься за Крышкиной. Самому надо было!
– Не лезь, – сказала кошка, не спуская с Грима разноцветных глаз.
– Утонет.
– Нет. Она в коконе. Он не даст ей просто так утонуть. Пр-р-равда, Гр-р-рим? Он вер-р-рнет нам девочку. В целости вер-р-рнет! В сохр-р-ранности!
Золотые нити задрожали, и вода пошла рябью.
– Она моя, – сказал Грим, прижимая руки к груди. – Она моя… я один… я так долго один… мой мос-ст разрушен. С-совсем разрушен. Я с-сидел. Я ждал. Я играл и играл. Но никто не шел. Я поплыл. С-сдесь пус-сто… холодно… на дне с-совсем холодно. Ос-ставь. У тебя еще ес-сть… я с-снаю, что тебе хватит. Двоих хватит надолго.
Снот упреждающе зашипела, и вода отпрянула, страшась кошачьих когтей.
– А я буду с-с ней… я не обижу… ей будет хорошо внис-су… я буду ей играть. Много-много. И раковины. У меня с-сто раковин, одна прекрас-сней другой. Я с-сплету ей платье из водорос-слей. Я буду принос-сить ей с-свесдных рыб и рос-совых ус-стриц.
– И пить ее кровь.
Грим вздохнул и тоненько, жалобно произнес:
– Только когда с-совсем холодно. Я с-снаю, что других нет. И не будет.
– Верни. Или хочешь, чтобы я р-расказала о наших р-разногласиях Хаугкалю?
Спорят. Говорят. А время идет. Время нельзя тратить попусту – так отец говорил – когда-нибудь оно закончится. И вдруг – прямо сейчас.
Что делать, если этот золотоволосый откажется?
– Ты… ты жестокая. Кто будет с-слушать мою музыку? Кто рас-счешет мои волос-сы? Кто обнимет меня? Кто меня потс-селует?
Губа его обиженно задралась, и Алекс увидел верхнюю десну с рядом мелких, острых зубов.
– Грим, потерпи, – сказала Снот, привставая на задние лапы. – Уже недолго. Мы дойдем до Хельхейма и…
– Обес-с-счания. Одни обес-счания. В прошлый рас тоже…
– Да, мы ошиблись. Это бывает. И это не повторится. Клянусь. Последними тремя жизнями клянусь. Верни девочку. Пожалуйста.
Грим фыркнул и исчез. Он разлетелся тысячей мелких брызг, которые тотчас смешались с зеленоватой морской водой. А та вспучилась огромным пузырем, выкатившимся на берег. Налетев на острые камни, пузырь лопнул.
– С возвращением, – сказал Алекс.
Юленька не пошевелилась. Она лежала на песке, свернувшись в клубок, и улыбалась. Только пальцы ее вздрагивали, словно Крышкина перебирала струны чужой скрипки.
Глава 7. Драка
– Эй ты! Слышишь?
Джек шел, не сбавляя, но и не ускоряя шага. Он расправил плечи, хотя понимал, что выше не станет. Но может этот, который сзади, отвяжется?
– Стой!
Чего ради? Джек не напрашивался в няньки.
…няньки пахнут горелым молоком и кашей. Чаще всего варят пшеную, желтую. И растаявшее масло расползается по тарелке. Тает белый сахар…
– Стой, слышишь?
Случайное воспоминание треснуло, и Джек, пытаясь поймать его – запах, вкус молока и молочной пленки, которая липнет к ложке.
Не вышло. Место, люди – все ушло. И Джек снова остался один в мире влажных камней, темного моря и скалы-ладони. Он медленно развернулся и, давя внезапную холодную злость, спросил:
– Чего тебе?
Алекс приближался медленно. Руки вперед выставил. Кулаки сжал. Но бить не решается. Это неправильно, потому что бить надо, пока тебя не видят.
Так надежней.
– Ты ничего сказать не хочешь? – он покраснел весь, и вены на висках вспухли.
У Антоныча с шестого сектора вены также набухали, когда он в матушку Валу камнями швырялся. Матушка терпела-терпела, а потом, когда камень попал в Воробья, сказала слово, и вздувшиеся вены лопнули внутрь головы. Кровь полилась из ушей, носа и желтых, как та позабытая пшенка, глаз.
Антоныч умер.
Алекс был жив. А Джек не знал заветного слово и поэтому просто сказал:
– Отвали.
– Ты ее бросил!
– И что?
– Ты ее бросил! – Алекс вцепился в куртку и дернул на себя. – И теперь просто возьмешь и свалишь?
– Возьму, – согласился Джек. – И свалю.
Подумав, он добавил:
– Нахрен. Иди.
Алекс покачнулся. Побагровел. И бросился на Джека. Он ударил грудью в грудь, сбил и сам упал, подминая. Покатились. У Джека почти получилось вывернуться, подняться на четвереньки, но он снова упал, лицом в гранит. И каменный клык рассек щеку.
Сволочи.
Его схватили за шиворот, дернули, опрокидывая на спину. Алекс навалился сверху, вцепился руками в горло. Сдавил. Больно. И не вырваться. Вдохнуть бы… один вдох, и Джек покажет.
– Ты… ты ее убил! Ты убил ее! Ты же мог… – Алекс говорил и разжимал руки. А потом снова говорил и снова сдавливал шею. – Ты же видел… видел… не остановил…
Дышать.
Камень. В кармане камень, а на щеке кровь.
Кровь за кровь. Так правильно. А на девчонку – плевать. Сама виновата. Все всегда виноваты сами.
– Алекс, немедленно отпусти его. Джек, а ты прекрати бить Алекса! Прекрати!
И только когда острые когти впились в ногу, Джек очнулся. Он и вправду бил. Неумело, не так, как показывал Леха, и не так, как била матушка Вала, целя стеклянной розочкой под ребра. Он тыкал кулаками в куртку Алекса, и удары вязли в ткани, не причиняя вреда.
Снот шипела. Алекс сипел, не способный разжать пальцы, и не способный сжать их.
И глубоко вдохнув, Джек сунул руку в карман. Камень был на месте. Гладкий. Тяжелый. Удобный.
Джек ударил, метя в лицо.
Попал.
Алекс откинулся, обеими ладонями хватаясь за переносицу, а сквозь сомкнутые пальцы посыпались капли. Нарядные и красные, они падали Джеку на лицо, катились по щекам, мешаясь с его кровью, и уходили в гранит.
Кровь за кровь.
Удар за удар.
Под камнем урчало и рычало, ворочалось неторопливо то, чему не было названия. Оно еще спало, но было готово проснуться.
Еще капельку.
Всего одну… две… десять.
– Вставай! Вставай! – Снот, встав на задние лапы, толкнула Алекса в грудь. – Немедленно!
И он подчинился.
– И ты вставай! Джек, я в тебе разочарована. Сильно р-разочар-р-рована! – она вскарабкалась Алексу на плечо и прижала хвост к носу. Наверное, это было неудобно и щекотно, но Алекс не думал прогонять Снот. Джек потрогал щеку: ссадина зарастала. Она уже покрылась жесткой коркой засохшей крови, а теперь и корка облетала, оставляя кожу гладкую, мягкую.
– Вы оба поступили крайне безответственно! Разве можно драться?
Можно. Иногда – нужно.
Снот вздохнула, и окресные скалы отразили этот вздох. То же, что ворочалось в камне, затихло. Оно засыпало, но засыпало довольным. Джек почти слышал его мысли, медленные и ржавые. Не мысли – старый самосвал, увязший в мусорной трясине. И с каждой секундой он погружался все глубже и глубже.
Но поверхность трясины покрывалась блестящей коркой расплавленного металла. Он трескался и пропускал узкие листья, больше похожие на острые ножи. Джек хотел потрогать один – если он и вправду острый, то нож лучше, чем камень – но Снот зарычала так, что сразу стало ясно: трогать нельзя.
И тот, в глубине, тоже согласился: нельзя, Джек. Не время еще.
Позже.
Когда?
Когда-нибудь. Наверное, скоро.
– Кр-р-рови мало, – сказала Снот. – Вам повезло, что крови мало. Его бы я не остановила.
– Кого?
– Вёлунда. Великого кузнеца. Владыки альвов.
– Кого? – Алекс повторил вопрос и кошка ответила. Она говорила и мурлыкала, слова цеплялись друг за друга, опутывали, привязывали к месту и серебристым ножам, что выросли из камня.
Не уходи, Джек.
Подожди, Джек.
Всего минуту, это же недолго. Дослушаешь сказку и будешь свободен.
– Не было у Ульвдалире мастера, лучше Вёлунда-кузнеца. Золото знал и каменья. Кольца как змеи искусно сплетал он, сделал семь сотен, ту поджидая, которой поклялся быть верен… Но Нидуд проведал, что мастер один обитает и воинов сотню послал, чтоб пленили его. Спящим связали и тотчас доставили к Нидуду-конунгу. Он же, радуясь славной добыче, взял себе меч, а дочери отдал кольцо. Мастеру Нидуд велел сухожилья подрезать, ибо боялся, что хитрый – сбежит.
Не сбежит. Крепко держат гранитные оковы. А силы иссякли. Но Джек точно знает, что силы вернутся, когда…
Когда что?
Мурлыканье Снот изменилось. И цепочка слов разорвалась, но не исчезла вовсе.
– Заперли Вёлунда на острове, имя которому – Севарстёд. Но не спасло это Нидуда-конунга. Страшна была альвов владыки месть. Двое сыновей было у Нидуда. И обоих убил Вёлунд. Дочь была у Нидуда. И обманом забрал ее Вёлунд… крылья выковал и улетел с острова Севарстёд… долго он жил. По-моему, слишком уж долго. И плененный единожды, начал бояться пленения. А может не его, но мести оскорбленного Нидуда? Или сына своего? Кровь кровью вяжется, крепко ложится, долго лежит… чем дольше жил Вёлунд-кузнец, тем сильнее становился страх.
Джек слышал его отголоски. В шепоте гранитных колыбельных, в шелесте прибрежных волн, в стоне скал, не способных держать собственный вес.
Страх был отвратителен.
– И выстроил Вёлунд лабиринт железный. Много поил, оживляя, его красной рудой. Чтобы железо дышало, текло, как речная вода, чтобы изменчиво было, как ветер. В самом же центре дом Вёлунд поставил. Жил в нем… если это можно назвать жизнью, – Снот перестала мурлыкать и соскочила на землю. – Он боялся нос из дома высунуть. А когда все случилось, там и заснул. Понимаете, что это означает?
– Нет, – признался Алекс, а Джек ответил:
– Страх убивает.
– Правильно. И еще… кровь – это жизнь. Ваша жизнь. Которую вы тут по глупости смешали. Связали. Но важно не это. В Ниффльхейме слишком мало жизни. И всегда найдется кто-нибудь, кто захочет сделать вашу жизнь своей. Поэтому будьте аккуратней. Не тратьте кровь попусту.
Глава 8. Дом на высоком берегу
Помогать все ж пришлось. Джек не хотел, но Снот глянула, и Джек забыл, что не хочет помогать. Он взял девчонку за ноги, Алекс – за руки. Так и потащили. Снот показывала дорогу, хотя особой нужды в том не было: дом на скале, похожей на плавник, виден был издали.
Далеко.
И девчонка тяжелая. Но отпустить – не отпустишь.
Все ж доволокли. Дом выглянул из тумана темными провалами окон, дохнул гнилью и заскрипел, заныл. Он был странен, этот дом. Стены его бугрились валунами и вползали в туман, скрывая извивы огромного тела. Высокая же крыша зияла многочисленными дырами, а сквозь дыры сочился дым. Клочья его оседали на оленьих рогах, что украшали ворота.
…седая паутина на черных ветвях. И небо блестит дождем. Капли падают, громко разбиваясь о воду, об асфальт, и увязая в белой шерсти…
– Хеорот или палаты Оленя, – Снот уселась на пороге. – Там будет очаг и чем его растопить. Стены надежны. Если не проливать кровь… но вы же не станете проливать кровь, верно?
Джек только фыркнуть сумел, до того он устал.
– И бояться не станете. Поверьте, здесь уже нечего бояться. Если, конечно, не лить кровь.
Она первой ступила во тьму, и Алекс потянулся за ней и потянул девчонку. А Джеку только и осталось, что следом пойти.
Внутри воняло, совсем как в доме Матушки Валы, если бы он вдруг стал размеров Хеорота. Тьма поблекла, а в сером сумраке проступили тени. И Снот завела очередную сказку.
Ее мурлыканье здорово мешала сосредоточиться на собственных мыслях, тех, в которых паутина, дождь и шерсть.
И вода в кроссовках.
– Давным-давно, когда расстилались вокруг болота, жил Хротгар-конунг. И повелел он поставить такой дом, чтоб хватило в нем места и ему, и супруге его, и воинам, и всем, кому доведется заглянуть на этот край мира.
Тени приближались, заглядывали в лицо и отползали. Они перешептывались о чем-то и были куда как живее скованного сном Вёлунда.
И тени знали что-то про Джека такое, чего он сам не знал.
– Выбрали они самый зеленый холм. Вырыли яму глубокую. И положили в нее норовистого коня, храброго пленника и кости сожженного драккара. А как пришло время, то начали и стены возводить. Выше и выше становились они. Толще и толще. Выдержать могли бы хоть ветра морского удар, хоть волну. А сам Хротгар завалил оленя невиданного, последнего от крови чудесной, с рогами… – Снот запнулась, прикидывая размер рогов. – Ну вы сами видели.
– Это мегалоцерус, – в сумраке Алекса было не видать, так, одна из теней. Голос и тот звучал глухо, затерто. – Гигантский олень. Я в музее такого видел. Только они все вымерли.
– Конечно, – согласилась Снот. – Вымерли. На моей памяти очень многие вымерли. Олени тоже.
Олень. Музей. Хорошо ему. Матушка Вала если и водила куда, то к краю свалки, встречать самосвалы со свежим мусором. Рога в нем порой попадались, но мелкие и облезлые, не чета тем, что украшали врата Оленьих палат.
Меж тем глаза привыкали к сумраку.
Изнутри дом не казался таким уж огромным. Он походил на тоннель, крышу которого подпирали толстенные столбы. Вдоль стен выстроились широкие столы и широкие же скамьи, между ними вклинивалась лента гигантского очага, которая обрывалась, не дойдя до помоста. В очаге до сих пор тускло тлели зеленоватые угли, освещая и помост, и массивный трон, на нем стоящий.
– Кладите ее на скамью, – велела Снот.
Джек был рад освободиться от навязанной ноши. Руки болели, и спина, и плечи, как тогда, когда приходилось таскать со свалки мешки, туго набитые всяческим барахлом, которое Матушка Вала считала достойным продажи.
Ей бы здесь понравилось. Барахла здесь хватает.
На столах стояли деревянные кубки и миски, каждая величиной с колесо. Поднимались к потолку ржавые рогатины с мертвыми факелами. Нарядной белизной проблескивали оправленные в металл рога.
Джек взял один в руки. Рог оказался тяжелым, неудобным. И вонял к тому же.
– Положи! – зашипел Алекс, вытирая руки о куртку.
– Отвянь.
Но рог положил: мало ли. И тени закивали – правильно делаешь, Джек.
– А здесь когда-то восседал сам Хротгар-конунг, – Снот уже взобралась на трон. Она казалась крохотным белым пятнышком между столбов-подлокотников, увенчанных оленьими головами, каждая из которых была больше кошки.
– Пировали воины… пили воины… плясали, – Снот расхаживала по трону от головы к голове. – Шумели. И разбудили чудище.
Алекс присел и принялся щупать девчонке шею, потом оттянул веко и заглянул в кругляш глаза.
– Покрышкина, просыпайся, – сказал он глазу, но стоило ему убрать пальцы, и веко скользнуло на место.
– Его звали Грендаль. Болотное чудище… оставь ее, она спит. Ей хорошо. Музыка Грима – лучшая колыбельная.
Алекс не отступился. Стянув рюкзак, он сунул его под голову девчонке. А потом еще и куртку стянул, укрыл заботливо.
Ну и дурак. Замерзнет – сам виноват будет.
– Ночь за ночью являлся Грендаль в Оленьи палаты, а после и в поселение. Многих убил он. Но встретился и тот, кто убил и Грендаля. Славный, славный Веовульф, сын Эггтеова. Он был героем. И так боялся перестать быть героем, что солгал… посмотрите вверх.
И снова получилось, что Джек не хотел подчиняться, но подчинился.
Столпы держали крышу. А с крыши свисали кости. Много костей. Джек начал считать, но он умел лишь до двадцати, а костей было больше. И все они, обряженные в рванину и ржавые кольчуги, покачивались на невидимом ветру, сталкивались друг с другом, издавая сухой деревянный стук.
– Вот цена его славы. И страха. Умер героем наш Веовульф. Всех одолел он. И море. И Грендаля-людожера. И мать его, морскую волчицу. И дракона… всех одолел. Кроме себя. Слышишь, Джек?
– Слышу. Мне-то что? – Джек сел на скамью рядом с девчонкой.
Живая она? Вроде как да. Спит? Ну и спит. Поспит и проснется.
– Если она умрет, я тебя убью, – сказал Алекс.
Пусть попробует. Джек будет ждать.
Кошка вскочила спящей на грудь и оказалась нос к носу с Джеком. Короткий, но очень внимательный – как у цыганки-барахольщицы, перебирающей принесенные Матушкой Валой тряпки – взгляд сменяется другим, нарочито безразличным.
– Вы тут не сидите, – улыбку Снот не потрудилась скрыть. – Огонь развести надо. Собирайте топливо.
Джек уже понял все, а этот, оставшийся в полосатой майке, только головой крутил, на скамьи поглядывая.
– Они сырые, – сказал он. – Дерево сырое. Гореть не станет.
– Не станет, – согласилась кошка. – Зато кости станут. Если что здесь и горит, так это кости.
