Карина Демина
Владетель Ниффльхейма
Глава 3. Кошка-которая-гуляет-между-мирами
Кошка сидела на валуне и вылизывалась. И пусть была она не черной, а белой, яркой, Воробей сразу понял, что кошка та самая, с парапета.
– Эй ты! – крикнул Воробей. Сначала он думал подобраться и схватить тварь, но после сообразил – не выйдет. Кошки чуткие и быстрые, куда быстрее человека. – Слышишь? Ты еще разговариваешь?
Левое кошачье ухо повернулось и отвернулось.
– Если есть о чем.
– Где я?
– В Ниффльхейме, – ответила кошка, и хвост ее скользнул вправо, сметая снежинки. – Добро пожаловать, Джек. И будь добр, выбрось камень. Здесь от него больше вреда, чем пользы.
Воробей мотнул головой и спрятал камень в карман. Уж больно удобным тот был: круглым, гладким и увесистым. А в этом месте, про которое Воробей понял одно – оно не похоже на свалку – лучше быть с камнем, чем без.
В любом месте лучше быть с камнем.
– И больше ты ничего спросить не хочешь? – поинтересовалась кошка, потягиваясь. Серебристые коготки скользнули по граниту, оставляя глубокие царапины. Пожалуй, ловить ее и вправду было глупой затеей. – Совсем ничего?
Она ловко спрыгнула, оказавшись вдруг рядом с Воробьем. Кошачий хвост больно ударил по ноге, а круглая голова коснулась ладони, напрашиваясь на ласку.
– Неужели, ты такой нелюбопытный, Джек?
– Я не Джек! – Воробей оттолкнул кошку, точнее попытался, но та увернулась и снова оказалась рядом, только с другой стороны.
– Ты Джек… имя – хороший подарок. Не стоит отказываться от подарков. Особенно, от таких.
– Почему?
– Просто поверь мне.
Кошка одним прыжком взлетела на плечо, когти ее пробили куртку, но до плеча не добрались. Хвост петлей обвил шею.
– Еще чего.
– Недоверчивый детеныш. Ты потерялся. Тебе страшно. Но я тебе помогу… – она рокотала, была теплой и легкой. Кончик хвоста гладил щеку, а мокрый нос упирался в самое ухо, и когда кошка говорила, Воробью становилось щекотно.
Внутри разливалась ленивая теплота, хотелось закрыть глаза и слушать, слушать этот голос.
Также Воробей слушал и песни матушки Валы. И чем все закончилось?
– Кто ты? – он затряс головой, как если бы пытался вытряхнуть воду из ушей.
– Я – Кошка-которая-гуляет-между-мирами, – сказала Кошка. – Ты можешь называть меня Снот. Или Советница. А можешь никак не называть и оставить тут, если мои советы тебе не нужны. Но они нужны, потому что без моей помощи ты, глупый детеныш, не протянешь и дня. Или ночи… хотя здесь не бывает ночей. И дней тоже не бывает. Зато есть отливы. И приливы.
Она тихонько засмеялась и, выпустив когти, царапнула плечо. Легонько. Нежно. Куда нежнее, чем камень.
– Ниффльхейм – страна туманов и сумеречных тварей. Мир, где нет настоящего огня. Ни искорки… ни уголька… Ты же хочешь вернуться домой, Джек, который отказывается от подаренного имени? А я тебе помогу.
– И чего взамен?
Хвост тронул затылок, скользнул по жестким волосам, которые больше не пахли шампунем, да и вообще, кажется, ничем не пахли.
– Не «чего», а «что», детеныш, – поправила Снот. – Взамен ты станешь со мной разговаривать. В этом мире совершенно не с кем поговорить.
Она лгала – в этом Воробей не сомневался. И думал, стараясь отрешится от мурлыканья и подаренного тепла, пытаясь понять, в чем же подвох, но все равно не понимал.
Согласиться?
Отказаться?
Монету бы бросить, но где ее возьмешь?
– Решай скорей, глупый детеныш. Скоро прилив. Посмотри-ка вверх.
Воробей посмотрел.
Небо, и до того серое, стало еще более серым, плотным. Черные линии проступили на нем жилками, на которых то тут, то там вспухали смоляные капли. Они разрастались прямо на глазах, грозя вот-вот лопнуть. А некоторые и лопались, осыпаясь не то пылью, не то снегом. Крупицы повисали в воздухе, и Воробей подумал, что это даже хорошо: прикасаться к ним у него не было желания.
– Так что ты решил, глупый медлительный детеныш? – спросила Снот. – Ты примешь мою помощь?
Ее голос привел крупицы в движение. Они опускались медленно, сплетаясь в причудливые фигуры, и шелестели. Воробью казалось, что еще немного, и он услышит голоса.
– Я согласен.
– Согласен принять мою помощь? Слушать мои советы? И делать так, как говорю я?
– Ну да.
Пока он не разберется, в чем тут дело. А дальше видно будет.
– Вот и хорошо, – Снот спрыгнула на землю. – Тогда беги за мной, Джек. Беги со всех ног… и возможно, мы успеем.
Угрожающе шелестели снежинки.
Неслись к Воробью, кружили и окружали. Он побежал, пытаясь уйти из-под снежной сети, которая опускалась на землю, неторопливо, точно зная – добыча не ускользнет.
– Быстрей, Джек! Быстрей! – звала Снот, перетекая с камня на камень. – Торопись… волна идет!
Волна не шла – догоняла. Она летела, грохоча, стеная на тысячу голосов, грозя смять Воробья, разодрать на клочки и смешать с гнилой крупой тумана. И когда он потерял было надежду спастись, земля вдруг закончилась. Она просто исчезла, и Воробей снова упал, но на сей раз в нечто мягкое и вязкое, вроде той жижицы, что стекалась со всей свалки в стакан-болотце. Только та жижица пахла железом и гнилью, а эта – талым снегом.
Она залепила рот, забила нос, и Воробей вяло подумал, что теперь он точно умрет. Сверху же загудело, и болото, прозрачное, как стекло, покачнулось. Оно дрожало, мелко, испуганно, и дрожь подталкивала Воробья глубже и глубже, хотя он отчаянно молотил руками, пытаясь выбраться наверх. Редкие пузырьки воздуха вырывались изо рта и носа и вязли, не добравшись до поверхности.
И кошка исчезла.
Кажется, Кошкам, как и людям, нельзя верить…
В тот миг, когда воздуха в легких не осталось, ноги Воробья коснулись камня – у болота все ж имелось дно. И дно это вдруг раскрылось, чтобы тут же сомкнуться над головой.
– Аммм… – сказало оно и срыгнуло воду в болото. – Уммм…
– Теперь можешь дышать, – промурлыкала темнота. – Но аккуратно. В Ниффльхейме все нужно делать крайне аккуратно. В том числе дышать и думать.
Воздух был горячим, а место, в котором очутился Воробей, – странным. Он сидел внутри огромного шара, в стенках которого были просверлено множество крохотных дырочек. И через них с легким свистом проникал воздух.
На дне шара скопилась влага, но и она бурлила, выпуская воздушные пузырьки.
– Кошка, ты где? – спросил Воробей тихо-тихо, и перед самым его носом возникли два светящихся пятна. Одно ярко-желтое, как колечко матушки Валы, другое – синее.
– Могла бы и предупредить.
– Зачем? – желтый глаз мигнул. А следом мигнул и синий.
– Я едва не погиб! – кричать шепотом было неудобно.
– Если бы ты погиб от такой малости, как туман, с тобой определенно не стоило бы иметь дела. И уж конечно, ты не дошел бы до Хельхейма. А про трон я и не упоминаю даже. Совсем даже не упоминаю.
Воробью очень захотелось дернуть кошку за хвост. Или за усы. Или сделать еще что-нибудь, чтобы отомстить за пережитый страх. Ну и за грязные штаны, которые покрылись белой слизью болота.
Однако он ничего такого не сделал, а лишь спросил:
– Что это за место?
– Троллья голова.
– И она пустая?
Снот вновь забралась на плечо и, обняв лапами, мурлыкнула:
– Запомни, Джек. Полные головы встречаются гораздо, гораздо реже, чем пустые. Это невыгодно – иметь полную голову.
– Почему?
– Потому что полную голову носить тяжелей. И в мяч ею не больно-то поиграешь. А каменные тролли любят играть в мяч.
Воробей хотел спросить, кто такие тролли и как они будут играть в мяч головой, если в этой голове сидит сам Воробей и еще Снот, но тут камень затрясся, захрустел, как орех, на который сапогом наступили.
– Держись! – велела Снот.
– За что? Здесь же пусто!
Воробей прижался к стене и прилип, радуясь, что на одежде и волосах все еще есть болотная слизь. Она, конечно, не клей, но хоть что-то. А троллью голову подбросило вверх.
– Ррру! – закричал кто-то снаружи, и судя по голосу, был он огромен.
– Ррра! – отозвались на крик.
– Твою ж мать… – Воробья швырнуло на пол. Плечо пронзило болью, и колени тоже. А шар вновь подбросило, и новый удар был сильнее старого. – Твою ж мать!
– Рррых!
Мощнейший удар сотряс голову.
– Они должны были выбрать другую! – взвизгнула Снот, когтями впиваясь в стену. – Должны были…
А Воробей подумал, что, когда все закончится, он даст кошке хорошего пинка. Если выживет, конечно.
Глава 4. Троллий мяч
Юленька устала быстро, Алекс же все шел и шел. Шел и шел. И на нее не оглядывался, как будто бы ему все равно: идет Юленька или нет. Хоть бы слово сказал! Одно-единственное словечко! Чтобы не так тихо… не так жутко…
Серость сгущалась. Камень становился мягче, пока не превратился в болото. Желтовато-бурое, комковатое, оно напоминало кисель, два дня простоявший на солнцепеке. Желатиновая жижа мягкими губами обхватывала ноги, а выпускала нехотя, со всхлипом. И нити-сопли тянулись следом.
Мерзость какая!
Сделав десяток шагов, Юленька решительно сказала:
– Я дальше не пойду!
И села на круглый гладкий валун.
Мама постоянно повторяла, что свою позицию следует обозначать четко.
Алекс остановился, но поворачиваться к Юленьке не стал. Он разглядывал болото и думал о чем-то, хотя мама была уверена, что думать Алекс не умеет, потому как ему незачем, у него родители богатые. А у Юленьки, значит, не такие богатые и получается, что ей-то думать надо.
Но вот не думалось. Просто совершенно не думалось!
Будь здесь мама, она бы точно сказала, куда идти и что делать. Но мамы не было, поэтому Юленька сидела, разглядывала болото и жалела себя.
– Крышкина-Покрышкина, если ты отдохнула, то давай дальше двигать.
– Я же сказала: я дальше не пойду!
– Почему?
– Потому… потому что! Тут же болото! И мы утонем. Или нас сожрут. Или сначала мы утонем в болоте, а потом нас сожрут.
Болото булькнуло, соглашаясь с Юленькой.
– Нас и тут сожрать могут, – спокойно возразил Алекс, перекидывая рюкзак на другое плечо. – Было бы кому… ты лучше на небо глянь.
Юленька глянула и обомлела: каменистая поверхность собиралась складками, выпускала смолянистые нити, на которых вздувались крупные, тонкостенные шары.
Мыльные пузыри на трубочке. И снежная буря заперта в прозрачных стенах, бьется-рвется, прорывается.
Шар беззвучно лопнул, обсыпав Алекса мелкой трухой.
– Берегись! – крикнула Юленька, вскочив.
Алекс же снял пушинку с волос, понюхал, а потом и вовсе на язык положил.
– Сладкая, – сказал он и поежился. – Но все равно идти надо. Если не по болоту, то хотя бы по краю. А то мало ли…
Ветер поднялся внезапно, срывая перезревшие пузыри. Он сталкивал их друг с другом, высвобождая сладкий снег, и его становилось все больше, а опускался он все ниже, того и гляди коснется Юленькиных волос, осядет липкой сахарной ватой, которую потом не вычесать будет.
Юленьке и так с волосами тяжело! Она бы обрезала, но мама против. Мама говорит, что у девочки должна быть коса, иначе это не девочка, а недоразумение. Но мамы нет, Алекс же уходит. И Юленька вынуждена его догонять.
Она бежит по краю болота, и мерзкая жижа всхлипывает под ногами. Юленька сама готова плакать. И спеша утешить, на щеки садятся пушинки. Прилипают. Уже не сахарная вата, но мошки, живые, холодные. Юленька хочет смахнуть, но Алекс хватает за руку.
– Бежим.
Побежали. Юленька не любит бегать. И физкультуру тоже. Она устает быстро. И вообще она слабенькая – мама уверяла, что от рождения, а физрук – что от безделья. Он назвал Юленьку клушей, и конечно же потом две недели – бесконечно длинные две недели – Юленьку только так и называли.
А она не клуша! У нее просто не все получается.
– Давай, давай… – Алекс волок за собой, и Юленька бежала, хватая ртом воздух и живые снежинки. Они и вправду были сладкими, как сироп.
А кроссовки – мокрыми. И джинсы тоже. До самых колен болотом забрызгало.
– Быстрей.
Не может она быстрей! И вот-вот споткнется. Всегда спотыкается на кроссе. И сгибается от боли в боку, и бредет, лишь бы дойти до черты, стать и отдышаться.
А физрук орет. И свистит. Те же, кому повезло прибежать первыми, хихикают.
– Давай же! – кричит Алекс, и Юленька спотыкается. Падает в желтую слизь, рассаживая ладони о дно, а сверху вдруг наваливается мягкое и влажное, совсем как отсыревшее бабушкино пуховое одеяло.
– Юлька, держись!
Голос Алекса долетел издалека. А тяжесть нарастала, грозя раздавить. Уже не одеяло – мягкая лапа чудовищного зверя, который дышал в спину, и дыхание это становилось ветром.
Ее вжимало в болото. Еще немного и Юленька захлебнется. Или ее раздавят.
Прямо сейчас раздавят.
Вот сейчас.
Уже скоро.
Но тяжесть исчезла, и холодный звериный язык лишь тронул шею. А потом стало тихо-тихо, почти как прежде. Но Юленька лежала, не смея открыть глаз. Только приподнялась на локтях. С лица, с волос стекала жижа, отваливалась целыми кусками.
И выглядело это все, должно быть, мерзко.
– Крышкина-Покрышкина, – спросили ее шепотом. – Ты живая?
– Не знаю, – честно ответила Юленька, руками стряхивая слизь с одежды, с лица, с волос… Комочки расползались в пальцах, размазывались по коже, норовили забраться в рот.
– Рррра! – донеслось откуда-то издалека. – Р-ра! Ррра!
И земля под Юленькой вздрогнула.
– Отползай, – все также шепотом велел Алекс, сам пятясь назад. Он полз ловко, извиваясь совершенно по-змеиному, а вот у Юленьки снова не получалось. У нее тело нескладное. И вообще она девочка, а девочкам не положено по грязище ползать. И вообще ползать. Только разве Алексу скажешь? И тем, другим, которые рычат?
Помыться бы… или хотя бы салфетку. Лучше упаковку влажных салфеток. В Юленькиной сумке были – мама положила – но сумка осталась в другом мире. А в ней и расческа, и зеркальце, и гигиеническая помада с маслом жожоба, а еще крем увлажняющий, без которого щеки начнут шелушится, а на лбу непременно прыщи выскочат.
Юленька потрогала лоб, липкий, но гладкий.
А по миру разлились туманы, густые, как крупяная каша на молоке. И в белизне этой проступали кривые тени существ, названия которым Юленька не знала. Тени дергались, сталкиваясь друг с другом, и тогда раздавался гадкий скрежещущий звук. Еще тени рычали и прыгали, точно в пляске, и с каждым прыжком они приближались.
– Бежим? – предложила Юленька.
– Нет. Тогда точно заметят. Сюда давай.
Алекс дернул за руку, и Юленька подчинилась, втискиваясь в узкую расщелину.
– Сиди смирно.
Юленька кивнула. Они прятались за гранитным клыком, достаточно широким, чтобы скрыть их от чудовищ. Юленька сидела тихо, не дыша. Время от времени она выглядывала, дрожа от страха, холода и отвращения. Она терла-терла щеки, но лишь размазывала грязь. А вдруг та ядовита? Или аллергенна? Точно аллергенна, вон и нос чешутся, и голова тоже. Очень хотелось плакать, но Юленька изо всех сил держалась. Как знать: вдруг те уродливые существа услышат?
Чем ближе они подходили, тем огромней и ужасней становились. Кривые, ломанные, словно слепленные наспех из булыжников и обломков дерева, великаны двигались рывками, то и дело застывая в причудливых позах. И тогда раздавался рык:
– Ррра!
– Ррру!
– Рррах!
– Мамочки! Мамочки… – Юленька вцепилась во влажную косу.
– Сиди, Крышкина.
– Р-ррау! Ррра!
Юленька не сможет. Ей страшно. Сердце колотится громко. Того и гляди вовсе из груди выпрыгнет. Прямо под ноги великанов.
– Ты только глянь! – с восторгом прошептал Алекс, подвигаясь к самому краю зуба.
Ему-то хорошо. Он смелый. И вообще с ветром в голове. Юленька слышала это от классухи, но до конца не поняла, что значит с ветром. А сейчас вдруг вспомнила.
И еще вспомнила, что саму Юленьку классуха хвалила, сказала, будто бы она – всецело положительная особа. Именно так и выразилась, чем маму рассмешила. Юленьке нравилось, когда мама улыбается… где она сейчас?
– Они же… они же играют! – выдохнул Алекс, запихивая рюкзак под живот.
Баринов лег, вытянулся в норе, сунув грязные свои кроссовки Юленьке под нос.
Меж тем, грохот нарастал. Как будто надвигался поезд. Но любопытство перебороло страх, и Юленька выглянула. Всего на чуть-чуть, чтобы увидеть то, что видел Баринов. А видел он троицу гигантов, перебрасывающих друг другу шар. Его подхватывали кривыми руками, чтобы перекатить на плечо, а уже с плеча снова кинуть. Руки хлысты были неожиданно ловкими. Но шар все равно норовил выскользнуть и грохнуться.
– А еще у них голов нет, – сказала Юленька, разом успокоившись.
Ведь те, у кого нет голов, не имеют ни глаз, ни ушей. И убежать от них будет проще простого. Теоретически, как любит повторять папа.
А мама – мама-я-устала-от-твоих-фантазий – при этом повторяет, что теория с практикой расходится.
С родителями вообще все сложно.
Земля же вздрогнула в очередной раз, и Юленька с удивлением поняла, что почти и не боится уже. Она высунулась из укрытия, разглядывая чудовищ. А те, увлеченные игрой, по-прежнему ничегошеньки вокруг не замечали.
– Ррра! – взревел один, подбросив шар так высоко, что тот почти исчез во мгле.
– Рррух! – крикнули в ответ другие, растопыривая кривые руки.
Бледные тени их пролетели над Юленькой, заставляя пригнуться.
– У…
Со свистом и грохотом каменный мяч вернулся с небес. И существо, принимая удар, покачнулось. Ноги-коряжины разъехались, тело изогнулось, как будто бы костей в нем не было, и рухнуло. Шар вылетел и покатился, издавая протяжный, гулкий стон. Он пронесся рядом с клыком, с хрустом перемолов зубы поменьше и оставив четкий след-канаву.
– Идем, – Алекс вскочил и, схватив за руку, потянул Юленьку за собой.
Шел он, пригибаясь и не оглядываясь на монстров, что возились неподалеку. Конечно, они безголовые, но вдруг у них имеются глаза где-нибудь еще?
Например, на животе.
– Алекс…
– Тихо, Покрышкина. Мы только глянем.
На что глядеть? Зачем? Уходить надо туда, где безопасно. А он не понимает, словно назло. Папа вот тоже часто назло маме делает. Вроде бы и не специально, а получается, что…
Шар остановился, уткнувшись в ограду из белых ровных валунов, похожих не то на бревна, не то на огромные куски школьного мела. Вершины их, поднимавшиеся над Юленькиной головой, доходили едва-едва до половины шара.
– Рррау? – донеслось сзади. – Ррра-рра-рррау?
– Алекс…
– Да погоди ты! Смотри! Офигеть! Это же…
Самое уродливое лицо, которое Юленька когда-либо видела. А видела она не то, чтобы много, но как ей казалось прежде – предостаточно. Но это лицо было особым. Идеально круглое, с гладкими щеками и носом, что выдавался вперед, словно клюв, с крохотным ртом-дырочкой и совсем уж неразличимыми глазами, оно походило на ту страшную маску, купленную мамой на распродаже.
Мама еще врала всем, будто бы маску из Венеции выписала.
Зачем? Юленька не знала.
А это лицо было живым. Стоило Алексу – вечно он всюду лезет! – прикоснуться к пористой коже, как веки дрогнули и разошлись. Под ними оказались каменные глаза с крохотными зрачочками и желтой радужкой.
– М-мамочки, – сказала Юленька, пятясь.
Голова же ничего не сказала, но вытянула губы трубочкой и плюнула. А потом закашляла и завыла обезумевшей пожарной сиреной.
– Бежим! – крикнул кто-то, но не Алекс.
И Юленька клятвенно пообещала себе, что когда вернется домой – а она непременно вернется домой! – обязательно займется спортом. Бегом. По утрам. В парке.
Или с мамой в спортивном зале… с мамой лучше… Юленька сильно соскучилась по маме. И если бы она не бежала, то непременно заплакала бы.
Глава 5. Встреча
Девчонка споткнулась и полетела кувырком в блеклое гниловатое море. Она падала молча, и Джек подумал, что это хорошо – тролли не услышат. А потом подумал, что кошку он все-таки пнет, и остановился.
Дышал он тяжело. Из открытого рта текла слюна, а в боку кололо, как будто туда иглу вогнали. Джек на всякий случай пощупал, но если игла и была, то сидела глубоко в теле.
– Чего встал? – поинтересовалась Снот, запрыгивая на ветку странного дерева. Ветка прогнулась, дерево задрожало, а кошачьи когти пробили нежную кору, выпуская мутные соки. Шерсть Снот стояла дыбом, а пушистый хвост нервно подрагивал. Выглядела она весьма недовольной.
Можно подумать, Джек доволен. Это же он сидел внутри пустой головы, которой тролли играли в мяч. Он цеплялся за крошащийся камень и вздрагивал от каждого пинка. Он падал, бился локтями, лбом и язык ко всему прикусил.
– Я… тебя… убью… – сказал Воробей. Каждое слово приходилось вклинивать между вдохом и выдохом. А язык распух.
И шевелится еле-еле. Джек сунул пальцы в рот, пытаясь нащупать дыру, которая просто-таки обязана была быть, но дыры не нашел. Зато едва не стошнило.
– Глупый детеныш, никогда не говори о том, чего не понимаешь. Меня крайне сложно убить.
Кошка прислушалась и удовлетворенно фыркнула:
– Но если тебе необходим отдых, то мы, конечно, можем подождать… познакомиться… ты же хочешь познакомиться с другими детенышами?
Если чего Воробей и хотел, то попросту лечь и лежать, долго-долго, пока не растает невидимая игла, ковыряющаяся в его потрохах. Но говорить он не стал, просто сплюнул тягучей кислой слюной. И капля расползлась на сером граните.
А парень, который смотрел на Джека искоса, тоже сплюнул, стараясь попасть дальше.
Парень Джеку сразу не понравился. И девчонка тоже, хотя ее Воробей вообще не разглядел. Сейчас она сидел внизу, увязнув ногами в кисельной мути и скулила. Парень же стоял и пялился на Джека.
Чужак.
От чужаков всегда проблемы. И здоровый. Харя широкая, наглая. Сытая. Одет чисто и в новье, а на плече рюкзачок висит и не пустой.
Такие на свалку не заглядывали. И правильно. На свалке Джек быстро бы с ним разобрался.
– Ты кто? – спросил парень, сунув руки в карманы. Широкие штаны его растопырились, подбородок задрался, а нижняя челюсть выпятилась, как будто он собирался снова плюнуть, но уже прицельно, в Джека. Тотчас захотелось врезать. И Джек сунул руку в карман, нащупывая камень.
– А ты кто?
Воробей подумал, что парень не ответит, и тот не торопился отвечать. Но потом все-таки сказал, цедя слова:
– Александр. Алекс Баринов. Там – Юлька. Ну а ты?
– В…
Кошка предупреждающе зашипела, и, глянув в желто-голубые глаза, Джек смирился:
– Джек.
– Снот, – промурлыкала она, улыбаясь во все усы. – Советница Снот…
– Чья советница? – поинтересовался Алекс, разглядывая уже кошку.
– Пока не знаю. Но определенно, выбор у меня появился…
Она подошла к Алексу и потерлась о ногу – предательница! – а затем крикнула:
– Деточка, не окажешь ли ты нам любезность? Не поднимешься ли наверх, пока тебя гримы не утащили?
– Она и вправду разговаривает? – одними губами спросил Алекс, и Снот ответила.
– Конечно же, я разговариваю! Или ты глухой и не слышишь?
– Ну… слышу. Просто говорящие кошки мне еще не встречались. Впечатляет.
– А мне говорящие мальчишки встречались. Не впечатляет совершенно.
Кошка вновь переметнулась к Джеку и, поочередно мигнув глазами, произнесла:
– Спустись и помоги девчонке. А то ведь и вправду утащат. И аккуратней спускайся! Аккуратней! Не порань себя! Ну почему вы, человеческие детеныши, настолько беспомощны? Ни зубов, ни когтей… куда ваши родители смотрят?!
Когда она про родителей сказала, Джеку стало совсем тошно, и он рявкнул:
– Заткнись.
Спускаться пришлось на заднице, до того скользким оказался берег. А девчонка и не подумала помогать. Она сидела, раскинув ноги, и ревела, всхлипывая и всхрюкивая.
Пятки ее в грязных кроссовках тонули в сером комковатом болоте. Чуть дальше оно светлело, избавляясь от илистых взвесей, и растекалось неоглядными водными просторами.
Если море существует, то оно именно такое – огромное и лоскутное, будто слепленное из разбухших кусков белого, серого и синего картона. Море шевелилось, и куски мешались, складываясь новыми узорами.
– У…уходи… я… я…ни-никуда… не… не пойду, – заикаясь от плача сказала Юлька. – Я… я д-домой хочу… домой хочу… а так ни-никуда не-не пойду.
– Ну и дура, – ответил Джек, прикидывая, как быть теперь. Не за волосы же ее тащить в самом-то деле! Хотя, может, и за волосы. Коса у нее была длинная толстая, нарядного рыжего цвета.
Только если дернуть за косу – девчонка завизжит.
Точно завизжит. Раньше визжали.
Когда раньше?
– Если не пойдешь, тебя гримы утащат, – Воробей не знал, что еще сказать. А она плечиком дернула и ответила, заикаясь:
– Н-ну… ну и п-пусть! Пусть тащат!
– Сожрут.
Девчонка только громче завыла. Джек оглянулся на кошку, но та о чем-то беседовала с Алексом. Ну и хрен с ними обоими. И вообще, с какой такой радости, Воробей тут стоит и беседы беседует? Снот велела? Ей надо – пусть сама и лезет. А Джеку… Джеку плевать. Он на свалке справлялся сам? Справлялся. И тут справится.
Самому – проще.
– Как знаешь, – сказал он девчонке и, развернувшись, зашагал вдоль берега.
А ведь сразу и следовало именно так поступить: быть одному.
– Эй! – донеслось сзади, но Джек не обернулся.
Он и цель себе выбрал: белоснежный утес, напоминавший акулий плавник. Утес выдавался в море, а на самой вершине его стоял дом, низкий и длинный, но по виду вполне себе человеческий.
– Эй! Ты меня так и бросишь? Вот так в-возьмешь и бросишь?
Воробей ускорил шаг. Но отделаться от девчонки оказалось не просто. Она догнала и, продолжая всхлипывать, пошла рядом.
И кошка сейчас спустится. И этот, который с нею…
– Ты… ты такой же… вы все одинаковые! – сказала девчонка, вытирая распухший нос ладонью.
– Кто – «все»?
– М-мальчишки.
Джек оглянулся. Девчонка была высокой и тощей. Изгвазданные джинсы съехали, обнажив белую полоску живота и две кости, которые торчали над ремнем, грозя прорвать кожу. Блуза неопределимого цвета облепила узкие плечи и руки, собравшись на ребрах мелкой складкой.
На свалке девчонок не было, но наверное они встречались в прошлой жизни Джека, о которой он не помнил и не думал до этого самого момента.
И дальше думать не собирался.
– А… А-алекс где? – спросила она, пытаясь приноровиться к шагу Воробья.
– Не знаю.
Наверху. С кошкой. Вот там пусть и остается. И этой, рыжей, к ним бы отправиться. Джеку она не нужна. Джеку никто не нужен.
– А… а меня Юлей звать. Юля Крышкина. Алекс Покрышкиной обзывает, но это потому, что Алекс дурак. Он над всеми смеется. И надо мной особенно. Но я же говорю – дурак.
– Да.
– А… а тебя как зовут?
Ей не все ли равно?
– Джек, – буркнул Джек, и эхом его голоса донесся крик:
– Джек! Я уже начинаю думать, что ты решил сбежать! – кошка шла по склону, и Алекс с нею, разве что на хвост не наступал. – Поднимайтесь!
Джек фыркнул: еще чего. Ей надо, она пусть и поднимается. Или спускается.
– Может… все-таки… – Юлька в последний раз всхлипнула и остановилась. – Там поверху, наверное, безопасней… и удобней. И вообще… поднимемся?
Отвечать Воробей не стал: сунул руки в карманы и засвистел. Свистеть его научил Беззубый Леха, одно время живший на краю свалки. Леха промышлял тем, что ходил в город и на вокзалах милостыню клянчил. Правда, он говорил, что не клянчит, а зарабатывает – свистит всякие песни, а люди за это копеечку платят.
– Кпеечка к кпеечке, – говаривал он, поглаживая консервную банку из-под «Тушенки туристической», которую носил на шее. – Кпеечка к кпеечке и рупь бдет.
Джеку – тогда еще Воробью – хотелось посмотреть, где же Леха прячет свои заработанные копеечки, но спрашивать он не спрашивал. На свалке не принято было вопросы задавать.
Те, которые пришли за Лехой, видимо, были не со свалки. И вопросов они не задавали: Леху просто били, долго, пока не убили совсем. Леха кричал. А Матушка Вала запретила из дому выглядывать.
– Не твое дело, – сказала она, прихлебывая из черной бутылки с нарядной наклейкой. – Не твое дело, Воробей. Запомни. В мире каждый сам за себя.
Воробей запомнил.
Просто тогда он не до конца все понимал, а теперь понял.
Каждый сам за себя, а значит, нельзя было верить Матушке Вале. И Кошке, которая появилась и взялась помогать. И парню с рюкзаком. И девчонке этой, которая все брела и брела сзади, как будто ее к Джеку привязали.
А дорога пошла вверх…
