Карина Демина
Ловец бабочек. Мотыльки
– Не только, – он подтянул сползшее одеяло. – Мы бы виделись чаще, но твоя матушка была категорически против. Она не желала иметь с семьей ничего общего. Увы, мы привыкли уважать желания друг друга и потому оставили ее в покое…
…матушка.
…а та женщина, выходит, бабушка… и еще другие есть, он сказал.
– Почему тогда ты вернулся, – Гражина смахнула слезы рукой.
– Я же говорил. Были знаки. И карты ложились. И на крови… не пугайся, мы если и гадаем, то на собственной крови, – он улыбнулся и стал почти красив.
…на папу чем-то похож. Тот тоже был спокойным, в противовес матушке с буйным ея норовом.
– Меня отправили проверить…
– Силу?
– Не только, – он вздохнул и отодвинулся. – Сила – это еще не все, далеко не все… это сложно объяснить, но… мне нужно было понять, на что ты способна. И говорю сейчас не о колдовстве… ты легко согласилась служить Хельму…
– Это плохо?
– Забудь про плохо и хорошо, – Геральд коснулся лба Гражины. – Есть Закон. И я говорю не о человеческом. Нельзя менять богов по желанию своему, ибо однажды переступив черту, ты не вернешься назад. Ты вступила в игру сразу, даже не пытаясь задуматься над тем, что делаешь. И душу бы продала, думаю, с легкостью. Чего ради?
– Любви?
– Любовь не оправдание глупости, – теперь Гражина получила щелчок. – Тем более надуманная… ты давала ему деньги. Сначала свои. А потом те, которые брала у матушки. Верно? И молчала, когда матушка обвинила в воровстве постороннего человека?
Было стыдно.
Настолько стыдно, что… а ведь тогда казалось правильным… общему делу нужны средства, а у Гражины их много… и матушка не одобрила бы? Гражина просто не желала ссоры, а брала тихо… горничную обвинили? Если бы матушка полицию позвала, Гражина рассказала бы правду…
…почти правду.
…но девку просто выставили из дому… и она никогда Гражине не нравилась. Слишком наглая для горничной, а еще ленивая и развратная…
– Ищешь себе оправдания? – Геральд не улыбался.
Какое вообще право имеет он, посторонний по сути своей человек, осуждать Гражину?
– Но ты не подлила своей матери те капли…
– А если бы…
– Она бы слегла с почесухой, что послужило бы неплохим наказанием за глупость, а ты… к сожалению, нам пришлось бы с тобой расстаться…
– Что?
– Расстаться, – повторил Геральд. – Совсем.
Это… это выходит, что он… он ждет, позволяя Гражине самой додуматься. И она вдруг поняла. И от понимания этого стало дурно до того, что Гражина схватилась руками за горло.
– Ты… ты… ты бы меня…
– Прости, но сила – это сила и только. Она не добавляет ни ума, ни порядочности. А рисковать, оставляя в живых человека, наделенного такими способностями, но либо не особо умного, либо не слишком разборчивого, мы не можем.
Прозвучало жестко, но… справедливо?
Когда это Гражину волновала справедливость? Особенно такая, которая способна была навредить ей самой. И все-таки…
– Что случилось с тем человеком, который…
– Он уехал.
Лжет. Гражина осознала это ясно, хотя и не поняла, откуда взялось это знание.
– У него была работа, он ее выполнил. Или ты действительно влюбилась в этого проходимца? – прозвучало презрительно, однако само это презрение казалось фальшивым, что позолота на сахарных петушках.
– Нет, – Гражина заставила себя сесть.
– Вот и чудесно. Завтра я загляну в гости… на правах родича. Надеюсь, твоя матушка проявит должное благоразумие?
Гражина в том сомневалась.
– А если нет?
– Если нет… у меня найдутся средства ее уговорить…
…и вновь же, темное послышалось… недоброе…
– Не бери в голову, – поспешно добавил Геральд, – я не собираюсь вредить ей, все-таки она – член семьи, а семья – это самое ценное, что есть…
…лжет.
…пускай. Явится завтра. Матушка… матушке придется о многом рассказать. И вряд ли она будет довольна, но как бы там ни было, Гражина не позволит ее обидеть.
– …я буду тебя учить. Познакомимся получше… а потом, если ты не против, поженимся. Дар такой силы не должен пропасть.
…о да, в нем все дело, в даре…
…пускай.
…если все хотя бы отчасти так, как он говорит, Гражине нужно учиться. А когда она выучится… тогда и будет видно, за кого ей замуж идти или не идти. Хотя… мысль была чужой, но Гражине пришлась по вкусу.
Глава 9. Кладбищенская
Познакомившись с невесткою, панна Нумулева свято уверилась, что всякое зло происходит от женщин…
Простая житейская история.
Катарина стояла над телом, понимая, что если сядет, то препозорнейшим образом уснет. И усталость была такова, что она даже угрызений совести не испытывала.
Просто стояла.
Покачивалась. И надеялась, что вид ее говорит сугубо о глубине размышлений. Меж тем в голове царила неприятная пустота.
Падал снег.
Мелкий такой. Он ложился и на тело, и на плиты, которые становились одинаковы, безлики, и в том чудился какой-то недоступный человеческому разуму смысл.
Серое утро.
Войлочное небо. Старая липа, чей ствол вызывающе черен, а ветви распластались по-над кладбищем. Плиты. И мавзолей, оставшийся с незапамятных времен. Тело, распятое на дереве вниз головой. Руки и ноги широко разведены, и потому поза при всей невозможности ее кажется вызывающе непристойной. Вывернута голова. Рот раскрыт в немом крике.
Вспорот живот…
– Скажи, что ее не собственными кишками привязали? – тихо спросил кто-то рядом. Стоило бы оглянуться, посмотреть, кто, но… сил не было. И Катарина моргнула.
Да что с ней такое?
…демон.
…и разговор.
…и бессонница, которая не бессонница даже, скорее страх закрыть глаза и…
…и она все-таки уснула, наверное, потому что очнулась от грохота в дверь. Та ходуном ходила. И когда Катарина открыла, то увидела Хелега.
– Собирайся. Тело нашли, – сказал он и развернулся. А Катарина, наверное, ошалев от усталости, спросила.
– Ты убиваешь?
– Нет.
И ей так захотелось поверить. Она даже поверила. Ненадолго. Пока спускалась к машине, которую занесло снегом, но не так, чтобы вовсе не выехать. И уже очищая этот самый снег, Катарина подумала: верить нельзя.
Хелег слишком хорошо ее знает.
Потом была дорога, на которой пришлось сосредоточиться. И еще один вопрос:
– Телеграфировали?
– Да. Едет. Будет через час…
…час.
…и кладбище… и надо бы толковую версию создать, да только не думалось совершенно. Не о деле. Не о мертвой девушке, которая сейчас и на человека-то походила слабо… не о том, о чем стоило бы подумать. Катарина закрыла глаза и, кажется, задремала стоя, если пропустила появление князя.
– Недоброго вам дня, – сказал он, протянув металлическую кружку. – Кажется, вам, как и мне, стоит взбодриться. Спать рядом с посторонними трупами – не самая лучшая идея.
Кружку Катарина приняла машинально.
И сделав глоток, выругалась. Мог бы и предупредить.
– Осторожно, горячо, – любезно предупредил князь.
Он тоже выглядел каким-то потрепанным. А вот кофе был крепок, черен до густоты и горек. От горечи этой скулы сводило, но сон отступил.
И ясность сознания вернулась.
Катарина заставила себя допить черную жижу до дна и, протянув кружку, сказала:
– Спасибо.
– Сочтемся, – князь отряхнулся и, окинув место действия пытливым взглядом, заметил. – А он у нас склонен к излишней театральности, я бы даже сказал – к драматизму. Это ведь не случайно?
Ну да… вряд ли можно случайно привязать человека его же кишками к дереву.
– Я не о том, – князь потянулся и смачно зевнул. – Все это… кладбище… рассвет… кто нашел тело?
– Сторож.
– Вот… и сообщил в полицию… и вы приехали немедля, увидали все… сторож давно здесь работает?
Катарина пожала плечами: она понятия не имела, давно ли.
– Давно, – сам себе ответил князь. – И полагаю, человек из бывших военных.
– Почему…
– Порядок… чтобы все пошло именно так, как задумано, он должен был быть уверен в нерушимости здешнего порядка. Обход в одно и то же время… и увидав вот этакое, не каждый человек сразу в полицию побежит. Одни убегут в страхе. Другие обмороком порадуют. Третьих и вовсе стошнит, как и четвертых. А чужая блевотина, согласитесь, вовсе не то, что хочется видеть рядом с произведением искусства.
В словах князя была логика.
Извращенная, странная, но меж тем логика.
А главное, он оказался прав.
Кладбищенский сторож, крепкий, пусть и в годах, мужчина, был хмур и мрачен. Он кутался в старый плащ и курил на редкость вонючие самокрутки. Ядреным запахом его табака пропахла крошечная сторожка. Здесь было чисто и по-своему уютно.
Отскобленный до белизны пол.
Стол, укрытый газетами. Топчан и печурка. В глаза бросались белоснежные занавески с вышитыми петушками, а еще огромные рыбацкие сапоги.
– Баба, – изрек сторож, сплюнувши на пол, после спохватился, посмурнел. – И хвостатый… я таких, как ты, паря, на столбах вешал!
– Это навряд ли, – весело отозвался князь. – Таких как я слишком мало, чтобы расходовать нас столь бездарно…
– Ишь, языкастый… и наглый… дружите, стало быть?
– Как кошка с собакой, – князь устроился на низеньком стульчике, и сидеть на нем было по всему неудобно. Острые колени князя торчали едва ль не выше плеч, сам он изогнулся, ухитрившись втиснуться меж топчаном и столиком.
– А оно по-другому и не буде… – сторож вытащил папироску, обмял ее и, кинувши взгляд на Катарину, поинтересовался. – Не сомлеет?
– Не должна, – ответил почему-то князь. – Она крепкая.
– А все одно баба. Баба и на службе…
– Куда мир катится…
– Оно и верно, – эти двое, похоже, непостижимым образом сумели найти общий язык, и Катарине оставалось лишь не вмешиваться.
– Значит, ничего не слышал? – князь дым вдохнул и, прищурившись, заметил. – А табачок хороший. «Черная карта»?
– А то… разбираешься?
– Не без этого…
– Будешь? – сторож подобрел и протянул портсигар, как успела Катарина заметить, именной.
– Воздержусь.
– Оно и верно… табачок – для здоровья вреден… так моя баит… все канючит, мол, кидай, кидай… а как кинуть, когда я уж тридцать годочков смалю… и смалить буду… даст Хельм, до самое…
Он вздохнул и, затянувшись, продолжил.
– А слыхать… я на ухо туговат… одно вовсе никак, а другое вот закладывает на мороз. Ваши чем-то на Подовецкой когда бахнули, то меня и накрыло. Балкою по башке… спал… мы тогда крепко накатили, я и отрубился, а очнулся – мать мою за ногу… орут, матюкаются… воют… огонь, дым повсюду… ну я только поднялся на ноги, а оно как хряснет по башке, я и ушел. Уже в госпитале очухался, а там и под списание…
– Тогда сторожем и устроились?
– А то… сперва-то помыкался, то туда, то сюда. Никуда брать не хотят. В документах значится, что я башкою ударенный, кому оно надо? А туточки… туточки с радостью…
– Кладбище старое? Неспокойное? Желающих не было? – уточнил князь, рукою разгоняя дым. И сторож кивнул.
– Твоя правда. Старое. И шалили тут… мне-то чего? Я на Проклятых землях всякого повидамши был. Мне оные шалости – раз плюнуть… и пить не пью… и платят славно… и довольный был.
Он вздохнул и, упрятавши сигаретку в огромную руку, произнес.
– Тепериче поменяется… от же ж… как чуял… неспокойно оно было… и ухо опять закладывать стало… оно-то обычно на рассвете, аккурат в половине пятого… в ушах гудеть начинает, будто там рой пчелиный, – он ткнул пальцем в левое ухо, – особливо в этом… потом накатывает и все…
– Поэтому вы и обходите кладбище?
– А то… шаришь, хоть и нелюдь… чего спать? От встану, оно, когда на ногах, то и полегче будет… и обхожу. Туточки тихо, мирно. Воздухом подышу, погуляю часок-другой и возвертаюсь, там уж и прилечь можно будет до девятой годины.
Огромный мужик.
Характерный, как сказал бы дядя Петер.
Бугристая голова. Стрижен коротко, оттого и видны эти бугры распрекрасно. И шрамы. И черное родимое пятно на левом виске, такое красивое, ровное, будто и не пятно, но монета прилипшая. Левое ухо смято. От правого и вовсе половина осталась. Под ним начинается пухлый старый рубец, который, обвивая шею этаким ожерельем, спускается на грудь, под рубаху.
Руки тяжелые.
Пальцы короткие, с квадратными ногтями.
Одежда простая, но чистая.
– А тут… – он дернулся и тронул пятно. – Тут с вечера начало нудеть… и так меленько, мерзенько. Я уж и накатил. Так-то я не пью. Совсем не пью после того-то разу, даже сладенького не принимаю, а вот что-то прямо…
– Водку где взял? – князь поерзал, верно, сидеть на табурете ему было не слишком-то удобно.
– Водку? – сторож нахмурился, и от того кожа его растянулась неравномерно. Шрам держал ее, выдубленную ветрами Проклятых земель, и само лицо исказилось уродливою гримасой. – Водку… а от…
Он задумался.
И поскреб затылок.
И нахмурился еще больше. Что так взволновало его в простом этом вопросе?
– Так… тут взял. На столе… я с обходу вернулся… ограду правил. Там от обвалилась… с чего обвалилась? Крепкая была. Я свое хозяйство, верите, блюду…
– Верим.
– А тут обвалилась. Может, конечно, снег или дерево гнилое… я досок хороших взял. Пошел. И с утреца возился… а потом оно гудеть стало. И так мерзенько… и никак не успокаивается… и тут шкалик… у дверей… в ведре вот стоял.
– Просто стоял?
Сторож сгорбился, будто пытаясь казаться меньше, чем он есть.
– Так… родственники… порой просят за могилкой приглядеть. Убрать там или еще чего… я и так гляжу, дело нехитрое, а они…
– Приносят подарки?
– Да… только… – он зажевал губу, а сигаретка-то позабытая погасла. – Та… сперва-то, как работать стал, то водку носили, а я ж не пью. От совсем не пью. Мне еще тогда сказали, что неможно, что с моею головой, если даже по малости, то могу вовсе оглохнуть. Или ослепнуть. Или еще чего… помереть-то не помру, да только кому я калечный нужен буду?
Философский вопрос.
Катарина вздохнула. Кажется, ее присутствие здесь было лишним, но что-то мешало уйти. Вот и жалась она в угол, разглядывала, что топчан, что вышитые занавески…
– Я-то говорил… носить не перестали, только уже иное. Кто вот пирожков там. Или яиц еще. Яишенку я люблю, – у сторожа от этакого признания шея покраснела. – Или вот сапоги одного разу… у меня-то нога такая, не всяк сапог подойдет, а тут покойник выдался знатным, от жена его и принесла… хорошие, яловые.
Он похвастался этакой удачей, не видя в том дурного.
– Значит, ты выпил? – князь вернулся к исходной беседе. – Много?
– Рюмашку… так ведь не хотел… а потом глядь, и рюмашка стоит… и в голове оно гуде, гуде… прям всю душу выматывает. Я и опрокинул. Вторую хотел, да…
– Передумали?
– Ага…
– И дальше?
– А чего дальше? Дальше я от прилег… такая слабость вдруг накатила, что прям ноги отымались. Я и спужался, да… вдруг и вправду? И лег, думаю, все, вот она, моя кончина, глаза прикрыл… а как открыл, то уже и утречко… вновь в голове гудение этое, только уже обыкновенное, как завсегда.
Он поглядел на сигаретку.
Горестно головой покачал. И продолжил.
– Я-то и вышел… прошелся по главное дорожке, как завсегда, а там уж на северную свернул, к липе, стало быть…
– Всегда так ходишь?
– Ага… привык. Ну а у липы и увидал ее… издалека увидал.
– Подходил?
– А то. Вдруг да живая?
– Не испугался?
Сторож усмехнулся и до того кривою вышла эта усмешка, что Катарина вздрогнула. Этому сторожу в театре злодеев бы играть…
…а вдруг это он?
…почему нет? Случайный человек… легко нашел, и дурно не стало, как князь заметил, хотя половина полицейских желудки опорожнили, нынешнее представление увидавши…
…собрать доказательства… скоренько так… ее поддержат.
…и признание добудут.
…в Особом отделе умеют получать чистосердечные признания. И главное, что, случись новое убийство, можно будет легко найти еще одного подозреваемого.
Катарина потерла виски. Это не ее мысли, демона.
…легко все списать на демона, а разве ей самой не хотелось бы закрыть дело поскорее? От нее ведь именно этого и ждут. А будет тянуть… разве недостаточно неприятностей?
– Да… – сторож потер глаза. – Я всякого повидал… пятнадцать лет на границе… девку от жаль. За что ее-то? Хорошо, что не тут померла, а то б повадилась бы ходить.
– А с чего вы взяли, что не здесь? – Катарина устала притворяться невидимой.
– Так… крови-то не было, снег белый, на снегу кровь хорошо видна. Когда б живую пластали, небось, знатная б лужа накапала. А раз немашечки, то не тут… и без того от этакой погани мои бузить станут. Внове порядковать придется.
…было еще что-то.
…возможно, пустое, вовсе неважное, но Катарина должна была спросить.
– Скажите, а давно у вас… отношения?
– Чего?
…бровей у него нет. Вот что смущало. И ресниц тоже. И лицо глядится голым, хотя на подбородке и проклевывается сизая щетина.
– Вы ведь с кем-то… встречаетесь. С кем?
– А тебе на кой? – он подобрался, набычился, в вопросе ее простом увидев опасность то ли для себя, то ли для своей безымянной пока подруги.
– Надо.
Насупился.
Запыхтел.
Вздох испустил тяжкий, но имя назвал-таки. И после отвернулся, показывая видом своим, что неудобная эта беседа с девкою, которая никак не могла быть следователем – ибо это аккурат свидетельствовало бы, что мир переменился слишком уж сильно – закончена.
…она выглядела усталой.
Себастьян и сам-то был лишен обычной своей бодрости, сказалась бессонная ночь, да и вообще…
…срочную телеграмму выбили в половине шестого. А в шесть – еще одну. Зачем? Или…
…телеграфиста допросят, но Себастьян сомневался, что тот скажет что-то внятное. Кто бы ни играл, но ему нравилось водить полицию за нос.
А нос мерз.
Все же в Хольме было как-то попрохладней…
…шубу прикупить, что ли? Чтоб такую, старомодную, до пят. Из лисы? Волка? Бобровую тяжеленную, которая сама по себе доспех? А может, сразу медвежью? И чтоб подклад атласный, а пуговицы огроменные, каждая с детский кулачок, золоченые. Или с каменьями?
Что за бред в голову-то лезет?
Он потер переносицу, мысленно приказав себе сосредоточиться на деле.
Снегом бы лицо протереть…
…в шесть…
…подняли нарочным, разбудивши, верно, половину улицы…
…сборы.
…дорога, которую замело, но жеребец прошел. Он тоже был зол, а то и понять можно, вытащили из теплого денника, седлом наградили да недовольным всадником. Хорошо, что заботливый Лев Севастьяныч с жеребцом и конюхом передал зачарованную фляжку кофию.
Пригодился.
И ей вот по вкусу пришлось. Или уже дошла до той степени усталости, когда вкус-то не особо ощущается? Стоит, к стеночке прислонившись, думает… или засыпает? Забавная… Еще бы прическу другую, а то ишь, обкорнала волосы… и шапку… этакая грива не особо греет, а к чему Себастьяну коллега с ушами отмороженными?
…или ей шубу? Но уже из легкомысленной норки, до которой так девицы охочи? Или темных соболей? Ей соболя к лицу будут.
– Зачем, – он заставил себя отбросить неподобающие мысли, раньше как-то шубы не увлекали, а поди ж ты.
Катарина вскинулась.
Выходит, и вправду засыпала.
– Что?
– Зачем вам имя его любовницы?
– Это… может, глупость… – прежде чем ответить, она покинула сторожку и, зачерпнув горсть легкого снегу, отерла лицо. – Скорее всего глупость, но… он жил один долгое время. Здесь. Заметили? И понятно. С его внешностью, справкой этой и работой не так-то просто найти пару…
Глаза блестят.
А под глазами тени залегли. Тоже бессонная ночь выдалась? Расспросить бы, но… после, в месте тихом, где не будет любопытствующих. Тут же вроде и кладбище, а народу, что на площади в праздничный день. И все-то вроде бы по делу, но суетятся и больше не на жертву глядят, а на Себастьяна.
Точно, шубу.
В шубе, чай, посторонние взгляды не страшны.
– Он и привык… один стакан на полке. Один подстаканник. Тарелка одна. Миска. Кастрюлька крохотная… у нас такие покупают, чтобы детям варить, а этот для себя. Сковородка маленькая. Все чистое, целое… функциональное, если понимаете. И тут эти занавесочки.
Занавесочки Себастьян тоже отметил.
– Подарок родственницы? Купил?
– Недавно? Они чистые и даже табаком не пропахли, а он один и привык курить в доме. Там табаком даже стол воняет, а занавесочки чистые. Купил? Нет. Вышивка ручная. Счетный крест. Несложная, но время потратить придется. А родственница… не знаю… если отношения близкие, она бы за ним приглядывала… а если нет, то к чему эти занавески?
…белые. И с петушками.
Вышивка, стало быть.
А вот Себастьяну в жизни никто не дарил вышитых не то, что занавесок, но даже платка носового. Хотя нет, платки аккурат дарила матушка, но ведь матушка – это совсем иное.
– Его распорядок знали. Вы правы. И привычки. И вот… конечно, можно было бы вести наблюдение, но…
– Это долго, – согласился Себастьян и, окинув кладбище взглядом, добавил. – Наблюдатель будет заметен.
– Именно. Тогда откуда? Да и… не ошибусь, если скажу, что на бутылку накинули «очарование»… потом-то точно установят, но я думаю, что накинули, иначе откуда это желание напиться…
Катарина потерла виски и поморщилась.
– Голова болит?
– Нет… еще нет, просто…
– Погано?
– Именно… и вот отключился он быстро, но…
– Бутылка чистая будет, – Себастьян кивнул, соглашаясь. – Да. Сонное зелье ненадежно. Нужно точно рассчитывать вес. Да и наш друг мог бы не ограничиться рюмашкой, и тогда проспал бы и труп, и возвращение Хельма…
– Не шутите так, – Катарина разом посерьезнела. – Не произносите его имя всуе. Здесь этого не поймут.
– Извините.
Она кивнула.
…расчет. Точный.
…если не зелье, то… заклятье? Амулет… или что-то вроде… пустяковина, которую находят на дорожке… было дело еще в Познаньске, когда нашлись умельцы сонные метелочки вязать. И с виду штука безобидная – перышки там, ниточки, смех, а не страх.
На колыбели такие вешают, чтобы дети спали спокойно. Или вот нервическим дамочкам прописывают. Только эти умельцы дамочек стороною обходили, в кабаках охотились, в ресторациях, выискивали клиента, чтоб посолидней, в карман подкидывали, а там, как жертва начинала носом клевать, то и уводили под белы рученьки…
…и главное, все-то думали, что человек меру потерял, вот и приключилось с ним несчастие. Первые-то вовсе заявления не писали, сами поверили, что спьяну…
– Он опытный, – Себастьян подхватил подброшенную мысль, которая оказалась такой удачной. – Он не стал бы поднимать незнакомые предметы. Подкинуть в комнату? Может и не сработать. Нет, амулет нацепили на него… вернемся?
Катарина, подавив зевок, кивнула.
А сторож не удивился.
И молча – сказывалась выучка военная – принялся разоблачаться. Пальто. Пиджак, тесноватый в плечах. И рубаха с тонкою вышивкой…
– Подарили? – Катарина рубаху и потянула к преогромному неудовольствию хозяина. – Скажите, накануне ведь подарили? И попросили… настоятельно попросили надеть, верно? Или не попросили, но… она обещала прийти, так?
– Ишь ты… и чего? – он явно не желал вновь отвечать на вопросы, особенно столь неудобные. И пусть пока никто ни в чем не обвинял его, да и сам он за собой вины не знал, но чутье, выработавшееся за годы службы близ границы, подсказывало, что неприятности близки.
– Собиралась прийти… вы убрались… занавески ведь только-только повесили, поэтому чистые и не пахнут?
– Ну…
– И рубаху надели, чтобы ей приятное сделать…
Она разгладила рубаху.
– Это я заберу. Под расписку, само собой. Вернут по окончанию следствия.
– Она хорошая, – сторож натянул пиджак на голое тело. – Она больным помогает… она…
– Она подсунула вам интересный узор, – Катарина ткнула пальцем в переплетение красных и белых нитей. – Вот эта часть больше известна как «Зуд покойника». Вступает в реакцию с остаточными эманациями проклятий. Для диагностики и используется… именно из-за нее вам стало дурно. А вот это…
Нити синие.
И зеленые.
И желтизны самую малость. Узор красив, он даже кажется живым. Линии меняются, одни гаснут, другие вдруг появляются, становятся болезненно четкими… Себастьян моргнул.
Не только шуба нужна, но и очки.
Синие.
Те, которые остались памятью о хорошем человеке…
– Не стоит вглядываться, – Катарина поспешно свернула рубаху. – Это «Сон покойника». Его, к слову, тоже применяют в медицине, скажем, при серьезных ранениях, Человек спит настолько крепко, что не ощущает боли…
– Она… она не могла… – сторож обнял себя и жалобно, словно требуя подтвердить, что она и вправду не могла, произнес. – Она хорошая… она людей лечит…
…госпиталь.
Еще одна громадина, которую и выпавший снег не способен был облагородить. Слепые окна, то ли снегом этим залепленные, то ли занавешенные одинаковыми белесыми шторками. Скользкие ступени. Дверь на тугой пружине, открыть которую Катарине удается не с первого раза. Ей вовсе начинает казаться, что она не справится.
Ни с дверью.
Ни с делом.
Князь молча отстранил ее и сам открыл, поклонился, пропуская Катарину и тихо произнес:
– Нам ведь не случайно подбросили такого удобного подозреваемого… бывший военный. Полтора десятка лет на границе. Ранение в голову, потеря сознания… потеря контроля. Легко представить, что именно он и убил девушку. Скажем, наступило помутнение…
– Где убил? – Катарине этот разговор не нравился, как не нравился и сам госпиталь, слишком большой и неуютный.
Здесь пахло болью.
И еще смертью.
– А когда и кого интересовали подобные мелочи? Дело ведь закрыть просто… более того, – Себастьян огляделся, – я почти уверен, что наш с вами общий друг попритихнет… на год или два.
Искушение.
А ведь за год или два многое можно успеть.
…довести дело до суда, приговора и исполнения – затягивать не станут.
…подать заявление о переводе. Удовлетворят. Харольд спит и видит, как бы от нее избавиться.
…вовсе сменить профессию. Пойти, скажем, в учительницы… или в библиотекари… или стать кем-нибудь другим, мирного свойства.
Демон смеялся.
…второй этаж.
Северное крыло. Полупустые коридоры. Приоткрытые двери и палаты. Кто-то поет, кто-то стонет. Сестры милосердия в темно-синих платьях с обязательными чепчиками на волосах.
…и доктор.
Ей слегка за тридцать, хотя выглядит она старше. Некрасива. И темно-зеленый халат, наброшенный поверх простого платья, ей не идет. Платье темное, из какой-то плотной ткани, и пошито неудачно – на груди висит мешком, а на животе натягивается.
Белый воротничок подчеркивает нездоровую бледность кожи.
И лицо женщины кажется мертвым.
– Не понимаю, чего вы от меня хотите, – голос у нее красивый, низкий, выразительный.
– Вы подарили эту рубашку вашему любовнику…
– Я.
– С какой целью?
– А вы, многоуважаемая, никогда не делали мужчинам подарков? И если делали, то с какой целью? – взгляд ее насмешлив.
И Катарина понимает – ничего-то они не добьются.
– У Роберта вся одежда стара. Дрянь, а не одежда. Мне неприятно было видеть, что он ходит в лохмотьях. Это преступление?
Нет.
И она прекрасно знает, что при всем желании их, обвинить ее не в чем.
– Где вы взяли эту рубашку? – Катарина злилась. На эту вот женщину, которая смотрела на Катарину с издевкой, мол, зря стараешься.
– Купила.
– А вышивка?
– Вышила.
– Сами?
– Сама, – она достала часы на цепочке. – Это запрещено?
– Нет.
Кабинет крохотный.
Чистый.
Стерильный даже. И занавесочки здесь обыкновенные, казенные с синим штемпелем в углу, который на этой белизне выделяется ярко, этаким клеймом приуроченности. Стол. Пара стульев.
Неуютно.
Ни цветов, ни снимков. Хотя, пожалуй, собственное рабочее место Катарины выглядит немногим лучше.
– Вы знаете, что за узор вышили?
– Обыкновенный, – Марена повела плечом. – Мне от бабушки целая тетрадь таких осталась…
…и ведь найдется тетрадь. От бабушки ли, от дедушки, не важно, главное, предъявят ее по первому требованию и со всем возможным почтением. И даже возражать не станут, если случится нужда изъятие оформить, а то мало ли, какие узоры там будут.
– Я взяла два…
…и переплела их между собой таким вот случайным образом, что случайнее некуда… а эффекты… кто мог знать?
– …мне хотелось сделать Роберту приятное.
– И только?
– В чем меня подозревают? – она откинулась на стуле и руки вытянула. Руки вот красивые, узкие ладони, тонкие пальцы, такие, кажется, называют музыкальными. И Катарина не удивилась бы, узнав, что женщина эта неплохо играет на пианино.
Или еще на чем-нибудь.
Музыкальная школа – это так естественно…
– Нет. Пока нет.
– Тогда к чему этот тон? Не возражаете, если закурю? Хотя… если и возражаете, это сугубо ваши личные проблемы… кстати, молодой человек, не желаете ли пройти освидетельствование?
– Зачем?
– Вам незачем, а мне любопытно… – она вытащила серебряный портсигар.
Сигаретки тонкие коричневые.
Такие не купишь в магазине, верней, в простом не купишь.
– Пациент отблагодарил, – пояснила Марена. – К слову, у меня много пациентов… всяких…
Дым пах шоколадом. Мягкий оттенок, обволакивающий.
– Убили девушку, – хвост князя щелкнул, и в этом Катарина увидела признак раздражения. – И пока убивали, ваш любовник спал…
– Неужели? У него будут проблемы? Впрочем, не важно. Я говорила Роберту, что ему нечего делать на том кладбище. Он достоин большего. Теперь, быть может, послушает. Я всегда сумею устроить его на работу…
– А из петли вынуть? – Катарина присела, и стул заскрипел, угрожающе покачнулся. Впрочем, выдержал, а Марена лишь плечами пожала и сказала:
– Финансирование отвратительное. Не хватает на бинты, не говоря уже о мебели. Вот и починяем все, что еще можно… что до петли, то, простите, Роберт не способен на убийство. Он очень добрый мягкий человек, и если вдруг вам захочется сделать виноватым его…
– То вы обратитесь к благодарным пациентам.
– Именно, – она улыбнулась, демонстрируя крупные чуть желтоватые зубы. – А это, полагаю, невыгодно ни вам, ни мне…
Бред.
Она ведь не случайно… или все-таки… нет, эта женщина точно знает, что делает… и совпадение… чтобы именно та связка, которая способна оказалась отключить сторожа, и не просто, но в тот день, когда кладбище понадобилось Учителю… и…
– А вы не боитесь? – спросил Себастьян. – Будем откровенны. Вас ведь попросили вышить именно этот узор. И отдать рубашку накануне… допустим, вы не знали, зачем. Вы спрашивали. Вы слишком умны, чтобы действовать вслепую.
– С чего вы взяли? – она прикусила сигарету. И голову склонила. Поправила очки в тяжелой роговой оправе. – Может, я глупа, как пробка…
– Глупая женщина не удержалась бы среди мужчин, тем более не дослужилась бы до звания старшего врача… добавим ряд медалей… вы бывали на границе. И выжили. Что там, что здесь. Не знаю, где сложнее, – князь отвернулся к полкам с делами и провел по ним пальцем. Пальцы потер.
Понюхал.
– Пыли нет. Здесь хорошо убирают.
– Вы небогаты… неизбалованны. Вы всю жизнь посвятили карьере, но поняли, что достигли потолка. Женщину не пустят выше, если, конечно, у нее нет правильных связей. У вас они есть, но не такие, которые позволили бы стать главврачом… это первое. Второе – возраст. Детей у вас нет. Замужем вы не были. И вдруг осознали, что годы бегут, а вы рискуете остаться одной… не то, чтобы совсем испугались. Не тот характер, полагаю, но призадумались крепко. Вам нужен был мужчина…
– Он всегда такой говорливый? – поинтересовалась Марена. – Излишняя болтливость зачастую свидетельствует о глубоких внутренних проблемах. Не желаете поговорить о них? Все полезней будет.
