Карина Демина
Ловец бабочек. Мотыльки
– Смотря насколько она сильна, – Нольгри Ингварссон убрал флягу и похлопал себя по плечам. – Быть может, продолжим беседу в месте куда более удобном? Скажем, не желаете ли пригласить меня на чай?
– Не желаю.
– А придется. Так вот, менталисты умеют проникать и сюда, – особист коснулся головы, а затем и сердца. – И сюда. Они питаются эмоциями, причем не слишком-то разборчивы… что радость, что боль…
…ложь.
…радость сладкая. И боль сладкая. По-своему. Но люди ничего не понимают в оттенках души. Эмоции – лишь часть ее… те трое были горьковаты, подпорчены… это как плесень на сыре. Катарина пробовала сыр с плесенью? Нет? Конечно, она слишком бедна… а вот наставник ее не брезговал. Катарина полагает его идеальным? Отнюдь. Он был редкостной сволочью, помешанной на своих экспериментах. И далеко не все они были безобидны. Катарине хотелось бы узнать больше?
– Поэтому и убивают, если случается, жертву медленно, сполна наслаждаясь агонией. Вашей вины в том не было, не стоит и думать…
Нольгри сказал это как-то так, что Катарина моментально ощутила себя виноватой. Из-а нее ведь… те трое… она могла бы иначе… оружие… револьвер… и выстрелить… убежать и вызвать подмогу… а она демона выпустила…
– …вы сделали то, чему вас учили. Вот к вашему наставнику, останься он жив, у нас были бы вопросы, – Нольгри Ингварссон подал руку.
Он провел ее мимо группы зачистки, которая завершила работу и теперь неторопливо сматывала красные предупреждающие ленты. Завтра явится жрец, чтобы наново освятить дом…
…соседи.
…кто-то что-то видел… кто-то всегда что-то да видит, пусть и не особо охотно увиденным делится. Но смерть Нинель – одно, а демон – другое…
Нольгри Ингварссон довел Катарину до дверей.
И дверь открыл.
Собственными ключами. У нее же не осталось сил на возмущение.
– Пальто испорчено. Завтра вам привезут новое. Что еще? Вас стоит приодеть… и лицо… попросите у князя о помощи.
– Зачем? – она отстранилась, не позволив особисту прикоснуться к разбитому лицу.
– Затем, что вы определенно ему симпатичны… знаете, он отослал наших девочек…
– Сочувствую.
…змей смеялся. И Катарина чувствовала себя колоколом, который заполняется этим безумным болезненным смехом. Кажется, у нее кровь носом пошла и пришлось нос закрыть ладонью.
– Умойтесь, – неожиданно жестко велел Нольгри Ингварссон. – И приведите себя в порядок. Разговор предстоит не самый приятный.
Еще бы…
Она ведь уже знает, что ей скажут. И потому умывается долго, трет щеку и прикладывает к ссадине – через всю щеку – жесткое полотенце. Дерет гребнем всклоченные волосы. Возится с чулками, которым самое место в мусорной корзине…
Нольгри Ингварссон устроился в гостиной, подвинул кресло к окну, сел боком, чтобы и улицу видеть, и комнату. И подумалось, что Хелег держался точно также.
– Вот так-то лучше. Успокоились? – спросил он, указывая на второе кресло.
…мебель Катарина приобрела в комиссионном магазине. Повезло наткнуться на почти новую. Вернее, дело не в везении, а в Вареньке, которая при комиссионке работала и в ее парне, имевшем дурную привычку Вареньку поколачивать. И в том деле, где этот парень всплыл… всплыл и сел.
А Варенька осталась.
Ее Катарина пожалела, вычеркнула из материалов, и Варенька за жалость отплатила по-своему.
– Садись. Еще коньяка?
– Спасибо. Нет.
В голове и так шумело. То ли от выпитого, то ли от пережитого, то ли просто от усталости.
– Мы постараемся разобраться быстро. Итак, от Петера тебе достался некий артефакт, потенциально, прошу заметить, опасный артефакт… ты знала про демона?
– Да.
Врать не имело смысла.
– Сколько тебе было, когда ты получила кольцо?
– Шестнадцать.
Читает. И не скрывает этого. Неприятно. Опасно и… и не Катарине сопротивляться.
…она могла бы, если бы захотела… что человек против демона? Стоит пожелать и…
– Не поддавайтесь, – посоветовал Нольгри Ингварссон, глядя пристально, изучающе. И в какой-то момент Катарине показалось, что он и вправду не отказался бы препарировать ее. Нет, не здесь, не в квартире, но в тихой лаборатории, где найдется для Катарины и тихая комната без окон, и стол блестящий, и новехонький набор инструментов…
– Не поддамся, – пообещала она без особой, впрочем, уверенности.
– Он ищет ваше слабое место.
– Он нашел изрядно моих слабых мест, – вынуждена была признаться Катарина.
– Теперь вы осознаете, насколько подобные контакты опасны?
Осознает.
И даже раскаивается. И знай она то, что знает сейчас, скорее позволила бы убить себя, чем…
– Почему вы не заявили? – особист указал на кольцо. – Я понимаю еще юный возраст… шестнадцать лет, сложная жизнь… вы тогда подали первое заявление в школу? И вас приняли… да, благодаря рекомендательным письмам вашего наставника…
Катарина кивнула. К чему слова? К чему вообще этот разговор издалека? Они оба взрослые и оба понимают, что сейчас произойдет.
– Но вы стали старше. И все равно молчали.
– Я… я опасалась, что… что мне не поверят…
Нольгри Ингварссон погрозил Катарине пальцем.
– Не лгите. Конечно, звучит правдоподобно, но мы-то знаем, вам просто не хотелось расставаться с вашим демоном.
– Нет!
Ложь.
Она бы рассталась. Немедленно. И Катарина отчаянно попыталась подцепить колечко, тонюсенькое такое колечко, которое…
– Тогда в чем дело?
– Я… – она сглотнула, понимая, насколько неправдоподобно прозвучат ее слова. – Я забыла… я просто-напросто забыла про него… я не лгу…
А он молчал.
Смотрел и молчал. И глаза такие… стеклянные глаза. Нельзя, чтобы у людей были стеклянные глаза. Это противоречит… всему противоречит.
– Хорошо, – наконец, соизволил сказать Нольгри Ингварссон. – Вот в это я верю. Все-таки демон-менталист второго уровня на многое способен и в заточении. Да, не удивляйтесь.
Она не удивлялась.
Слишком устала, наверное. И в кресло не села – упала. Закрыла лицо руками.
– Он… он не может… воздействовать на меня… не может… дядя Петер обещал…
– Дядя? Вы по-прежнему воспринимаете его своим родственником? Хотя… естественно… вы сирота, в доме вашей тетки ощущали себя чужой… и тут кто-то, кто проявляет интерес… детей легко приручить. Вы были его экспериментом, Катарина. Последним. И вижу, что удачным. Когда-то он написал докладную… развернутую рекомендацию, где изложил свои взгляды на обучение. В частности, рекомендовал начинать его в куда более юном возрасте, нежели принято. Лет этак с десяти. Или девяти. Сколько вам было?
…ложь.
– Не отвечайте. Еще он рекомендовал создавать устойчивые группы. Несколько учеников и один учитель, он же куратор. Максимально плотный контакт и прочные доверительные отношения. А в результате – непререкаемость учительского авторитета. Рычаги влияния… да… особое внимание уделять сиротам. Эффект замещения, так он это назвал… у нас в отделе к нововведениям относятся скептически и доклад… не восприняли. А он, выходит, решил доказать, что методика работает. И знаете, что самое удивительное? Она действительно работает!
…а ведь демону он на один зуб… нет, зубов у Песчаного змея нет и плоть как таковая ему не нужна, если разобраться, то плоть даже лишнее, слишком уж она упорядочена, чтобы безболезненно поглотить, однако он не побрезгует.
– Вам неприятно? Понимаю, вы полагали себя особенной. И по-своему вы особенная, да… а что касается демона, то это распространенное заблуждение, что он не способен влиять на носителя. Он не способен причинить вред, – Нольгри Ингварссон провел пальцем по подоконнику и скривился. – А вы уборкой себя не балуете.
– Чего вы хотите?
– Демоны подводят вас к мысли… к мыслям… о том, скажем, что вы достойны большего… лучшего… или что способны спасти этот несчастный мир… сделать его чуточку получше… главное, решение принимаете вы сами. Сначала одно, потом другое… а там, глядишь, и с ума сойдете, освободите страдальца. Долго, конечно, он не просуществует, но и того малого времени, которое будет отведено ему, хватит, чтобы ранить мир. Ваш перстень опасен. Вы сами, Катарина, потенциально опасны для общества. И мой прямой долг – эту опасность устранить.
– Как?
– Физически, – меланхолично заметил Нольгри Ингварссон. – Согласно инструкции носители артефактов второго и первого уровня в случае отказа сотрудничать подлежат ликвидации.
– Я… не отказываюсь.
– Вы способны снять кольцо? Нет? Следовательно, отказываетесь.
– Но… – это было несправедливо.
…девяносто девять, девяносто восемь. Мысли о справедливости никогда и никого не спасали. Ее ведь доводят… нарочно… девяносто семь. Девяносто шесть. Счет должен быть четкий.
– Я понимаю, что вы хотели бы избавиться от этой опасной ноши, но это не в ваших силах. Вы не знаете, как… ваш наставник не открыл вам секрета…
Голос стал мягким, убаюкивающим.
…девяносто пять… девяносто четыре.
– И если бы вы знали способ, то не стали бы скрывать… демоны опасны… и вы теперь опасны, Катарина… нет, я безусловно верю, что вы не сойдете с ума… в ближайшее время…
…восемьдесят семь. Восемьдесят шесть…
– Но вы должны понять, что, оставляя вас на свободе, я нарушаю все возможные предписания…
…семьдесят девять. Что ему нужно?
Что-то на редкость неприятное…
– …и потому я должен быть уверен, что делаю это…
…семьдесят три… и семьдесят два…
Если цифрам придавать цвета, то считать сложнее. Семерка зеленая. Единица красная. А вот шестерка – темно-лиловая…
…шестьдесят девять – лиловый с оранжевым. Неприятное сочетание.
…а ведь и демон заткнулся…
…перстень стабилизировался? Или дело в этом проклятом счете… шестьдесят четыре – лиловый с зеленью. Тоже не самое удачное сочетание. Лиловому вообще крайне сложно найти пару.
– Мне нужно от вас послушание. Полное. – Нольгри Ингварссон замолчал.
Правильно.
Эта пауза – для Катарины. Она должна испугаться и обрадоваться шансу, и поклясться исполнять малейшую прихоть куратора. И она поклянется…
– Я сделаю, – она облизала губы, продолжая счет.
Пятьдесят девять.
Пятерка ослепительно белая, как давешний снег…
– Я сделаю, что вы хотите…
– Отлично, – он хлопнул в ладоши. – Я в вас не сомневался. Итак, давайте поговорим о ваших с князем отношениях… вы ведь не станете возражать, если отношения эти станут немного более… личными?
Глава 6. Где говорится о вреде бессонницы для здоровья и репутации
На скользкой поверхности количество воспитанных людей значительно сокращается.
Из наблюдений пана Филятского, потомственного швейцара.
Себастьяну не спалось.
Он был абсолютно уверен, что, стоит прилечь и он провалится в сон. Но нет… вдруг простыни стали жестки, подушка – слишком мягка, одеяло показалось душным, да и сама комната донельзя напоминала клетку.
Не в комнате дело.
А в этой чужой игре, в которую его втянули.
Себастьян некоторое время ворочался, упрямо зажмуриваясь. Попробовал было овец посчитать, однако те упорно отказывались прыгать через заборчик, а потом вовсе скинули безобидные овечьи шкурки…
…пан Белялинский, за ручку ведший панну Белялинскую. Две дочери ее держались в стороночке, подмигивая Себастьяну то правым, то левым глазом, отчего лица их кривились, будто бы приличные панночки корчили вовсе неприличные рожи.
…купец и сестрица его покойная, в чьих очах читался упрек.
…мошенник опечаленный.
…контрабандист-художник… хорошая, однако, компания… и гробы вереницею…
На гробах терпение лопнуло и Себастьян поднялся. Может, кофий не стоило на ночь потреблять, а может, беседы беседовать со всякими преподозрительными личностями, но сон ушел. И Себастьян, сделавши круг по комнате, остановился у окна.
Морозило.
Узоры на стекле. Трава седая. Поблескивают выбеленные морозцем крыши, и луна, с одное стороны похудевшая, зависла над забором, приглашая прогуляться.
Отчего б и нет?
Холод.
Запах хвои и дыма. И странное ощущение нереальности происходящего. Себастьян выбрался на подоконник, а там, повинуясь внутреннему порыву, развернул крылья. Душа стремилась к полету, а тело, слишком тяжелое для хрупких с виду крыл, тянуло к земле. И земля эта больно ударила в пятки.
Себастьян зашипел.
Выругался.
И крылья убирать не стал. Прохладно, однако… он завернулся в них, что в плащ.
Отчего б и нет?
Шел… а куда глаза глядят, и шел… неспешно.
Не спалось и панне Ошуйской. Трепетная натура ее плохо переносила полнолуние, впрочем, как и новолуние, а еще луну растущую и убывающую. Супруг, черствейшая личность, не способная уловить тончайшие эманации сущего, засыпал легко, сразу, о чем и возвещал громогласным храпом.
И ныне вот вытянулся.
Колпак съехал с лысоватого его чела.
Из-под пухового одеяла выглядывали заскорузлые пятки и некрасивые пальцы. Особенно мизинцы были отвратительны, темные, поджатые, напоминали они панне Ошуйской не то червей, не то колбаски, не то еще какую мерзость.
Она горестно вздохнула и подтянула одеяло, скрывая от больных глаз своих этакое непотребство…
Супруг лишь ногою дернул и на бок перевернулся.
…давно пора бы сделать раздельные спальни, где она, в тиши и покое будуара, могла бы предаваться страданиям, не отвлекаясь на такое непотребство, как этот храп.
И ведь с присвистом.
С причмокиванием. А пенять станешь, скажет, что он работает много. Устает. И что, если б сама панна Ошуйская не почивала б днем, то и ночью спала б спокойней… а как ей не прилечь, когда после ночной бессонницы дурнота так и накатывает?
И капли не помогают.
И стихи.
Она вздохнула и встала.
Накинула на плечи шаль, с которой не расставалась, подозревая за супругом своим дурное: он как-то пригрозился шаль эту подарить кухарке, мол, в ней панна Ошуйская на призрака похожа…
Ничего-то он в модах не понимает.
И в утонченности.
Глянув в зеркало, панна Ошуйская поправила чепчик, отделанный алым кружевом, и провела пальчиками по воротнику рубашки. Вдруг подумалось, а что если за нею наблюдают? И сердце ухнуло, и в голове родились строки о неразделенной любви… и даже страсти…
…я вас любил, – прошептала она с надрывом, и Барсик, столь же равнодушная скотина, как и супруг, изволил открыть левый глаз. Но убедившись, что хозяйка стоит сама по себе, безо всякого интересу – а интерес Барсику виделся исключительно материальным, скажем, воплощенным в рыбьи потрошка или печенку – глаз закрыл, потянулся, спихивая с туалетного столика склянки.
– Я вас любил, – чуть громче произнесла панна Ошуйская, нисколько не опасаясь разбудить супруга. – И вы меня любили. Но единенью душ мешалась нам судьба. Я не забыл. А вы меня забыли. И мы расстались с вами навсегда!
Как обычно, ночью стихи рождались особенно легко.
И панна Ошуйская, вдохновленная сим творением, решительно двинулась в гостиную, где давече оставила свой альбом. Стих требовалось записать немедля, пока трепетная память еще хранила слова.
Подумалось, что стоит разбудить горничную, пусть подаст горячего шоколаду, но от мысли сей панна Ошуйская отказалась: после девка опять мужу нажалуется, что ночью спать не дают, а днем работой загружают. И тот, к бедам собственной супруги равнодушный, вновь будет выговаривать ее за черствость.
Ее и за черствость…
Да более трепетной тонкой чувствующей нежной дамы не сыскать во всем городе, а может и во всем королевстве!
Панна Ошуйская не стала зажигать свет. Все же электрический новомодный казался ей слишком уж жестоким. Безжалостно выявлял он в дамах малые и большие недостатки, подчеркивал каждую морщинку, словно издеваясь…
Да и не было в нем романтизму.
Она зажгла свечи.
И альбом открыла.
Чернильница… чернила… алые, само собой, синими пусть писари балуются, а у ней не отчет какой-то там, но творчество… кровь души, можно сказать.
Эта мысль пришлась панне Ощуйской крепко по нраву.
Стихи она писала медленно, выводя каждую буковку. Перечитав, горестно вздохнула, выцедила слезинку, которой и капнула на плотный лист… подумав, пририсовала увядшую розу символом почившей страсти… спать все одно не хотелось.
И завернувшись в шаль, панна Ошуйская подошла к окну.
…наводку на дом Васька, в узких кругах больше известный как Ханыжка, получил давно. И к дому приглядывался пристально, изучаючи. Был тот хорош. Крепенький такой особнячок, из старых. А главное, что обретались в нем людишки простые, от которых честному вору подвоху ждать невместно. Оно ж как бывает, полезешь куда, а там то чары сторожевые, то проклятье, с которого рука отсохнуть способна, если сразу не голова… нет, много всяких гишторий ходило средь честного люду. И понятно, что две из трех суть байки и болботня, но ведь и взаправдошние встречались.
Помнится, в прошлым годе Мотыль, Васькин дружок сердешный, от так от сунулся к одной старушке, думал, слегку возьмет, если не золотишка, то всяко-разного добра, и что? Выбрался с одною вазою ночной, и сам сказать не мог, с чего он оную вазу ухватил, будто не было другого имущества. Неделю с этою вазой носился, ни днем, ни ночью не расставаясь, а после и помер. Может, и не от вазы, а от серой пыли, которой баловался, но…
…а бывает, что и хозяева крепко забидятся, крик подымут, наймут ведьмаков. Полиция-то что, полиции Васька не боялся, а вот ведьмаки наемные – дело иное…
…или вот человек дюже важный попадется, который всему чесному обчеству жизню попортит, тогда и свои заклюют…
Нет, тяжкое это дело, промысел воровской.
Особливо в городке махоньком.
Вот потому и имел Васька на особняк виды…
…все узнал…
…с девкой одною снюхался, которая в этом доме служила. Та еще стервозина. Хвостом крутила-вертела, гимназистку из себя корчила, а после-то… не каждая шалава этак сумеет.
Васька зажмурился.
…девку, руку на сердце положа, было жаль бросать. Такую отвязную поди-ка отыщи… главное, что хозяйку свою она ненавидела люто. Стоило только словечко сказать, мигом позабыла, чего ради в комнатушку сбежала.
Ох и вывалила…
…в таком дерьмище и утонуть недолго. Небось, будь посмелей, сама б хозяйку придушила б…
Васька сплюнул и вытер соплю рукавом.
…зато и растрындела все, где там и чего. И про подсвечники серебряные, которые хозяйка-стервь прикупила по блажи своей, и про сервиз, и про драгоценности, что в спальне держит, прям жемчуга с топазами вперемешку… и про гарнитурчик, супругом поднесенный… за такой бы гарнитурчик – не чета колечку скудному – она все б сделала, а эта только рожу скривила, мол, нехорош.
Неизяществен.
Ну, ей, может, не изяществен, – этих баб пойди-ка разбери, чего им надобно – а Ваське вот сойдет. Глядишь, если каменья и вполовину так хороши, как сказано, то и грехи Васькины за них спишутся, те, которые за карточным столом приключились.
Васька потер ребра.
О грехах давече ему напомнили и покаяние такое поставили, что какой там жрец… нет, если б не грехи, Васька б, может, еще подумал… девка-то его физию хорошо запомнила, но… глядишь, и поостережется языком трепать, потому как сама наводочку дала…
Стемнело.
Давно уж… и домашние, небось, угомонились. Хозяин-то крепко дрыхнет, его и пушкою не разбудишь, а вот у дамочки бессонница случается.
…ага, цельный день бока вылеживает, стихи пишет или вдохновения ищет по лавкам, а ночью, стало быть, бессонница.
…ничего, если осторожне…
Он решился и скользнул за решетку, которая хоть и была оградою солидной на вид, а препятствием не являлась. Не для Васьки. Перемахнул разом. И ко двери.
Нет, не черный ход, он для неудачников и новичков, которым мнится, что, ежель черным ходом войти, то шкура целей будет. Как бы не так… небось, хозяева не дурней честного народу и черные ходы еще как заговаривают. Иные и собак запирают в узеньком коридорчике или лакеям стелют, чтоб, значится, стерегли хозяйское добро. А вот парадная… отчего-то думают, что Васька совестливый, постыдиться мрамурные ступеньки собственною лапищей поганить.
Ничего.
Не стыдлив родился.
Матушка, пусть смилуются боги над пропащею душей ее, еще когда Ваську обзывала кобелем блудливым да с зенками лядащими…
По ступенечкам поднялся.
К двери приник, с нею сродняясь. Была у Васьки этакая особенность, теряться на ровном-то месте. Его еще Филером за это дело прозывать хотели, да кулаками Васька новое прозвище, попристойней, выбил. А то ишь, удумали… где это он филер?
Отмычечки звякнули.
Под пальцы попали. И нужная сама прыгнула. Замочек, даром что особняк огроменный, простенький, слабенький, этакий открыть – что сопливому чихнуть. Раз и все…
…щелкнул.
…и дверь поддалась, и главное, без звука, что хорошо: еще одно преимущество парадного ходу, а то с черного находятся умники такие, которые вовсе петли не смазывают. И скрипят тогда двери, стонут, что грешник на смертном одре.
Нет…
В какой-то момент показалось, что кто-то да смотрит аккурат на Ваську, но тот оглянулся.
Никого.
Пуста улица. Тиха.
Осенивши себя крестом Вотановым – а все карты-картишки и фарт, к иному ушедший – Васька скользнул во тьму особняка.
Пахло хорошо.
Цветами.
И вспомнилось, как жаловалась девка на хозяйку, что, мол, букеты каждый день менять заставлет, а цветочницы с мылом драить, те ж неподъемные…
…человека, замершего у ограды особняка Ошуйских, Себастьян заметил издали, хотя и держался этот человек в тени.
Держался, да не задержался.
Вдруг разом перемахнул через ограду и решительною походкой – вот наглец-то! – направился к особняку. Себастьян потянулся было к свистку, но обнаружил, что оставил его дома.
Звать городового?
Так пока дозовешься… и этот сбежит…
Нет уж.
Себастьян огляделся, но улица была пуста, что, в общем-то объяснимо, ночь на дворе, и честные люди с чистою совестью десятый сон видят.
Меж тем ночной гость – определенно незваный – вскрыл дверь и исчез в гулкой черноте особняка. И Себастьян решился. Преодолевши ограду, он добрался до двери…
…закрыта.
Надо же… то ли сама, то ли ворье ныне предусмотрительное пошло.
Себастьян огляделся.
И заметил дрожащее пятно света на втором этаже. Вор? Или кому-то не спится? По прикидкам его хозяйские покои находились где-то рядом. Ладно, если просто обнесут, а ведь могут и по горлу… придется дело открывать… искать… опять же, отчеты, бумажная возня…
Себастьян потерся крылом о пухлую колонну и, поплевавши на руки, вцепился в виноградную плеть. Та изрядно подмерзла и, мало того, что скользкою сделалась невыносимо, так еще и норовила руки ободрать.
Стремления к подвигу поубавилось.
В конце концов, он воевода, если кто увидит… а и плевать.
Себастьян выпустил когти, а ладони покрылись мелкою цепкой чешуей. Так-то лучше. А то мало ли, что ночному гостю в голову-то взбредет… нет, риск, конечно, дело благородное, но с дуростью его путать не стоит.
На второй этаж Себастьян забрался без труда.
И оказавшись на махоньком балкончике, огляделся. Пара цветочниц, покрытых серебристою коркой инея. Заснеженное окно. Дверь стеклянная и бледное пятно света за нею…
…панна Ошуйская страдала вдохновением.
Нет, как сказать, что страдала. Ее прямо-таки распирало от желания написать шедевр. И шедевр, что характерно, писался, слово за слово, однако ж разве приличный творческий человек может творить, не страдаючи? Скажи кому, так засмеют, особенно шовинисты, которые утверждают, будто бы женщина вовсе не способна создать великое творение.
…особенно пан Кузьмин, председательствовавший в кружке любителей изящного слова, изгалялся. В тот единственный раз, когда панна Ошуйская, превозмогая трепет сердечный решилась-таки представить на публику лучшее свое стихотворение – муж, между прочим, очень хвалил и горничная тоже – пан Кузьмин и не дослушал.
Рассмеялся.
А после едко и хлестко высказал все, что думает…
…слог хромает.
…рифма избита.
…и смысл примитивен.
Разве в смысле дело? В рифме? В эмоциях! В душе, которая развернулась, а в нее взяли и плюнули. И пусть случилось сие года четыре тому, когда панна Ошуйская только-только осознала себя поэтессою, но рана не заросла. Как и желание доказать Кузьмину, по сути своей столь же ограниченной личности, как и супруг, что она, панна Ошуйская, способна…
…про трепет рук.
Или лучше ног?
…я трепетом рук постиг вашу страсть, – повторила она шепотом и прикусила мизинчик. После опомнилась – истинные поэты, небось, мизинцы не грызут, но покусывают перо. Надо будет потребовать, чтобы привезли пару дюжин гусиных. Или лучше лебединых? Гусиными пусть всякие посредственности пишут, а шедевр, который ныне рождался в муках, достоин был самых лучших перьев.
– Я трепетом рук постиг вашу страсть! – повторила панна Ошуйская прикрывши очи, дабы в полной мере ощутить вкус каждого произнесенного ею слова. – Устами сорвал поцелуи…
Сердце встрепенулось.
Да, именно так. Женщины будут плакать на этом месте… или лучше стыдливо вздыхать. Быть может, поэму, которую панна Ошуйская назвала непритязательно – «Тайные грезы о запретных страстях» – даже запретят, как непристойную.
Это будет скандально!
– И ныне должны вы немедля сказать… – она задумалась, подыскивая рифму к слову «поцелуи». Рифма ускользала… зато вдруг раздался шорох, заставивший панну Ошуйскую оцепенеть.
Неужели…
Нет, показалось… конечно, показалось… быть того не может… или банальные мыши, на которых жаловалась кухарка таким тоном, будто панна Ошуйская самолично оных мышей вредительствовать на кухню отправила. И чего она ждала?
Поставила б мышеловок… а что котенька не ловит? Так он натура нежная, не приспособленная к подобному времяпровождению.
Тишина.
Темнота.
Из приоткрытой двери доносится бодрый храп супруга, которому неведомы душевные томления и вообще, небось, опять одеяло скинул, выставивши свои пятки на всеобщее обозрение. А если и вправду явится тот несчастный упырь? И что он увидит? Съехавший ночной колпак, слюни на губах и волосатые мужнины ляжки? Иржина-заступница, неудобно-то как будет…
Панна Ошуйская отложила перо.
Вдохновение ушло, как вода в песок, зато появилось неясное беспокойство. Заглянув в спальню, панна Ошуйская убедилась, что подозрения ее были не беспочвенны. Вот супруг. Лежит. На бок повернулся, руки под щеку сунул, губы приоткрыл, как карп на блюде, и пузыри пускает, сладко причмокивая. Одеяло вовсе сбросил и, замерзнув оттого, свернулся калачиком.
До чего смешон.
И ночная рубашка задралась…
Панна Ошуйская укрыла супруга одеялом и вздохнула. Какой ни есть, а свой… вдруг да взревнует упырь? И убьет? Мысль эта была нова и ужасающа. Она холодила спину предчувствием беды и еще сладостным предвкушением – никогда-то из-за панны Ошуйской не то, что не убивали, но даже не дрались…
…воображение живо нарисовало сцену, в которой она рыдает над телом убиенного супруга, проклиная злодея, как проклинала его Кинеида в прошлогодней постановке. Постановка, к слову, была дрянной, а игра местных актрисок вызывала лишь зевоту, не хватало им экспрессивности и вообще… в общем, рыдать у панны Ошуйской получилось бы лучше.
И проклинать тоже.
А упырь, осознавши, что ревностью своей он убил зарождающееся чувство, самолично растоптал любовь, стоял бы в сторонке понурившись, голову опустив и покорно принимая проклятья… потом были бы похороны… и одинокие долгие вечера… и страдания, страдания… и письма, которые бы писал ей упырь, умоляя о прощении… и камин, где бы они сгорали… поначалу… первые лет пять… или десять? Потом бы сердечная рана затянулась бы… или нет, скорее уж он, поняв, что не способен сломить гордый дух одинокой женщины, явился бы к ней, дабы покаяться и покончить с собой, не имея сил жить дальше. А она, узнав о том, простила бы. Панна Ошуйская, что б там ни говорили, была великодушна…
Она посмотрела еще раз на мужа и шепотом пообещала:
– Если он тебя убьет, я заставлю его страдать. Долго.
Муж причмокнул во сне и пробормотал что-то непонятное… как есть, черствый человек. Как ее угораздило выйти замуж за такого?
И что ей делать?
Стоять?
Или может… нет, панна Ошуйская не чувствовала в себе усталости, разве что вдохновение вернулось… пожалуй, в ее поэме будет этакий эпизод.
– Я проклинаю вас понеже! – что такое «понеже» она не очень знала, но ведь легло же слово, а значится, на своем месте. – И бед бессчетное число… пусть вас закружит вороньем!
Как-то так, да… или поподробней расписать, каких именно бед?
Панна Ошуйская выскользнула из супружеской спальни в будуар, где на столике кипарисовом ждали ее свечи и альбом с набросками будущего шедевра… выскользнула и замерла: над святая святых, ее альбомом и серебряным сундучком, в котором хранились предыдущие альбомы – ее поэтическое наследие, за которое потомки будут сражаться – склонилась тень.
Черная горбатая тень.
Эта тень была кособока и уродлива… и желала похитить то, что… панна Ошуйская, до конца так и не успев осознать, что мечты ее становятся явью, завизжала…
Васька в доме чувствовал себя привольно. Пройдясь по первому этажу, он сгреб в сумку пяток статуэток, про которые подружка сказывала, что будто бы они нефритовые и стоят немало. Прихватил серебряную пепельницу. И еще махонькие, но увесистые часы. Оглядел рамы. Рамы были хороши, но тяжеловаты… сунулся было на кухню, но басовитый храп остановил. Стало быть, кухарка ныне не отправилась домой…
Что ж, не везет так не везет. Ничего, фарт – дело наживное. Он прислушался – в доме было тихо… и решился. Наверху, в хозяйских комнатах, небось, прибарахлиться легче выйдет. А если гарнитурчик тот прибрать, то и…
…в темном коридоре он остановился.
Огляделся.
Прислушался.
А слух у Васьки был отличнейшим, и если кто ходит… нет, тихо… темень расступалась – привыкали глаза. И вот уже на светлых стенах проступили черные рамы картин…
…Васька слыхал, что есть фартовые, которые за мазней этою вот ходят. Оно-то понятно, что картинка картинке рознь, за одну тебе гору золотишка насыплют, а за другую и пары медней не допросишься. И знать бы, которая ценна, да… эх, права была мамка, подзатыльниками мудрость в голову вбиваючи: учиться надо было.
Глядишь, отыскал бы картинку верную.
Снял бы…
Половицы тихо поскрипывали, но Ваську не выдавали.
Он заглянул в одну комнату, та была пуста и принесла красивый бабский веер и серебряного оленя, который едва-едва в мешок влез, уж больно рогастым был.
…пара птичек из слоновой кости.
…нож для бумаг.
…и в ящике стола – надо думать, попал Васька в хозяйский кабинет, – целую пачку злотней, лентою перевязанную. Пачку Васька сунул за пазуху, так оно верней. А в мешок отправил еще нож для бумаг и брегет, забытый на краешке стола.
Мешок от этаких подношений раздулся и сделался тяжел, потому Васька перекинул его на спину. И можно было б уходить, да… не отпускала мыслишка об драгоценностях хозяйкиных, которые в Васькином воображении сделались вовсе уж невероятными, небось, у самой королевы таких не было. А если и были, то где та королева?
Гостиная…
…пахнет пылью, знать, убираются тут нечасто…
…а дальше, как и сказывала разбитная подруженька, хозяйские личные покои. Дверь отворилась беззвучно, и Васятка замер.
Комната была пуста, но…
Подсвечник.
И пара свечей стеариновых, полупрозрачных – Васькина мамаша такие катала, по сребню за дюжину. Гора чернильницы. Книга какая-то… и огроменный короб, серебром облицованный.
