Карина Демина
Змеиная вода
Пролог
Старая гадюка никак не хотела кусать, все норовила выскользнуть из рук. Теплое тело её, мягкое, жирное, извивалось. Хвост то обвивал запястья, то стекал с них, норовя увлечь за собой всю змею. Она слегка шипела, высовывала язык, но, перехваченная ловкими пальцами под головой, замерла. А когда пальцы эти больно сдавили змеиное тело, все же сделала то, чего от нее ждали.
– Умница, – сказал человек, разжимая руку.
Змея шлепнулась на землю и поспешила убраться. Черный хвост её спешно ввинтился во влажные листья, чтобы в следующее мгновенье вовсе исчезнуть.
Женщина, лежавшая на земле, не шелохнулась. Тихая какая.
Теплая.
Человек лег рядом, приобняв её. Она дышала. Пока еще дышала. На бледной коже руки осталась пара пятнышек крови, но это не страшно.
Ей ведь не больно.
Ничуть.
И значит, он все делает правильно.
Человек достал из мешка вторую змею и аккуратно уложил на рассыпавшиеся по мхам волосы. Гадюка была слегка сонной, а потому послушно свернулась клубком. А после и устроилась поближе. Её влекло тепло пока еще живого человеческого тела. И позже гадюка даже переберется на грудь или на живот. Змеи почему-то очень любят лежать на животе.
И если повезет, так их и отыщут.
Человек не знал, сколько все длилось. Он просто лежал, слушая чириканье птиц где-то там, высоко. Наслаждаясь теплом – позднее летнее солнце пробивалось сквозь ветви, рассыпая кружево света по травам. Но вот дыхание становилось слабее и слабее.
И он четко ощутил момент, когда все свершилось. Нить жизни оборвалась.
На глаза привычно навернулись слезы, но человек умел их прятать. И сейчас справился. Он полежал еще немного, но лежать рядом с мертвецом было неприятно. И человек, подавив вздох, поднялся. Еще раз окинул тело.
Гадюка никуда не уползла. Ленивые они становятся.
Переложить?
Или нет. Все должно быть так, как есть… разве что перышко еще. Перышко человек прихватил заранее. И теперь, вытащив прядку кудрявых волос, принялся аккуратно выплетать косичку.
– Лети, перышко, через полюшко…
Губы шевелились, и песня звучала в голове. И становилось легче, как когда-то давным-давно…
– …смахни, перышко, мое горюшко…
Перо выскользнуло из пальцев и упало в мох.
Вот ведь…
Незадача.
И стоило потянуться к нему, как с тихим упреждающим шипением подняла голову старая гадюка. Нехорошо получилось. Неправильно.
И пальцы дотянулись-таки до пера.
Вытащили.
Вплели в волосы. Вот так будет лучше. Определенно.
Глава 1. Уж
«Ужи – суть гады безобидные. Природа не наделила их ни ядовитостью, подобно гадюкам, ни силой, обрекши на тихое существование средь прелой листвы. В природе ужи встречаются часто. Во множестве обретаются они близ рек и ручьев, в сырых низинах или запрудах, где днем греются на солнце, а ближе к вечернему времени ведут охоту на жаб да лягушек. Во времена далекие люди почитали ужей полезными, и держали их в домах, дабы защищали они от мышей и крыс…»
«Книга о змеях»
С утра зарядил дождь.
Ненавижу дождь, особенно в Петербурге. Здесь и так все сизо-каменное, тяжелое, а уж в дождь и вовсе все затапливает какой-то нудной тяжелой серостью. И сырость-сырость. Пусть Бекшеев и велел печки топить, дров не жалея, от сырости не спасает. Пробирается она, расползается, растворяется в воздухе. И вот уже внутри жарко и сыро.
И тело покрывается испариной.
Воздух пахнет плесенью. Бумаги и те набираются воды, разбухают. Чернила начинают ползти, грозя вовсе исчезнуть. А на окнах привычно ложатся лужи.
Валентина их смахивает каждое утро. И вечером тоже. Но они появляются снова и снова.
– Чего такая мрачная? – а вот Бекшееву погода ни по чем. Довольный до того, что прямо бесит.
– Дождь.
– Это да… осень ведь.
Только сентябрь.
Сентябрю положено быть иным. Чтобы свет там. Солнце днем. И ощущение, будто лето никуда не делось. А вечером – прохлада и иногда, когда месяц уже на излете, то и заморозки. Легкие. Чтоб напомнить людям о близости осени.
Но не вот это вот.
– Чай будешь? – Бекшеев, зараза этакая, улыбаться не перестает, но чаю наливает в преогромную кружку, им же и подаренную.
И чай душистый, травяной.
А к нему пряник.
Я кошусь подозрительно, пытаясь припомнить, с чего бы вдруг посеред рабочего дня и этакое нарушение субординации. Нет, Бекшеев в принципе про субординацию вспоминает редко, если вовсе вспоминает. По-моему, он полагает её этакою начальственною придурью, которая временами изрядно мешает работе.
Но вот… пряники – это чересчур.
– С Ольшевским что?
– С Ольшевским? А Душитель… нет, все нормально. Вчера еще забрали. И дело тоже. Передадут в суд. Доказательной базы хватит… – Бекшеев и себе чаю налил, устроился напротив, спиной к окну. Потянулся так, до хруста в костях.
Вот и я думаю.
Взяли мы его быстро. И если не на месте преступления, то при попытке совершить оное, что тоже о чем-то да говорит. Ну и запираться он не стал. Новоявленный Душитель оказался из тех ненормальных, которые совершенным гордятся до неимоверности.
– Тогда что? – я прищурилась. – Бекшеев… выкладывай.
– Нас пригласили на ужин.
– И?
Нас и прежде приглашали. Иногда. Большей частью, подозреваю, из вежливости и желания показаться роду Бекшеевых. Ну или на меня, такую коварную, очередного князя очаровавшую, поглядеть. Нет, встречались люди и неплохие, будет ложью сказать, что их вовсе не было. Но к обоюдной нашей с Бекшеевом радости светская жизнь у нас не задалась.
А сейчас вот Бекшеев глядит так, виновато, что поневоле начинаешь подозревать за этим самым приглашением недоброе.
– Одинцов пригласил, – уточнил он. – Домой.
– К себе?
Хотя чего это там… к нам бы он не заявился ужинать. Мог бы, конечно, никто б не выгнал, но… не по протоколу это и не по правилам.
Бекшеев кивнул.
И добавил:
– Очень просил быть. Сказал, что дело важное, но личного склада.
За женой шпионить что ли попросит? Хотя… нет, это не про Одинцова. Он не из тех. Если и появятся подозрения того самого толку, которые у мужчин порой бывают, он их озвучит прямо и в лоб. А следить, затевать интриги, тем паче привлекать кого-то…
Мелко. Суетно. И глупо.
Разве что эту самую жену во что-то да втянули. И прямо спрашивать он опасается.
А если так…
– Сказал, что нужен сторонний взгляд на ситуацию. Но подробностей, что за она… – Бекшеев развел руками.
Это уже на правду похоже.
И на Одинцова.
– Даже интересно стало. И когда?
– Послезавтра.
– Вечер, как понимаю…
– В узком семейном кругу в честь помолвки его подопечной.
– Ага… – сказала я и замолчала, чай попивая. И даже вот сырость вечная с жарой вкупе раздражать перестали. – А подвох в чем?
– В каком смысле?
– Если бы Одинцову нужна была помощь, он мог бы сказать прямо. И я бы помогла. А он послал тебя. И ты наверняка согласился. Предварительно. И отказаться будет уже неудобно. А я тебя одного не брошу, и Одинцов про это тоже знает.
– Ты из него делаешь какого-то… демона.
– Делаю? Да нет, он и есть демон, – я вытянула ноги, и они уперлись в подоконник. Стена не дрогнула, а вот лужа на нем от легкого прикосновения этого задрожала. – Хотя… дай угадаю. Помолвка – сборище семейное. А значит, княгиня Одинцова на нем будет всенепременно? То есть обе. Вдовствующая и его нынешняя супруга.
Бекшеев замер.
Чуть нахмурился.
– И Одинцов точно знает, что меньше всего на свете мне хотелось бы встречаться с его матушкой. У нас как это вежливо говорят… сложные отношения.
Он хмыкнул.
– И я, поняв к чему все, скорее всего отказалась бы… кстати, он не говорил, как собирается объяснять остальным мое присутствие? На этом… семейном вечере.
Меня передернуло.
И вот ведь интересно. Мы с княгиней давно уже не родня. И в последний раз встречались годы тому. И не скажу, что она мне как-то грубила, отнюдь. Княгиня Одинцова всегда была безупречно вежлива. И как же эта её холодная вежливость действовала на нервы.
– Понятия не имею, – Бекшеев поставил кружку с недопитым чаем на серую папку. – Если не хочешь, я скажу, что мы не придем.
– Не хочу, – честно ответила я. – Но мы придем.
– Почему?
– Потому… потому что дело, полагаю, и вправду серьезное. Одинцов не стал бы ради забавы трепать мне нервы. И тебе тоже. А себе и подавно. Мы ж придем и уйдем, а ему от матушки с её нравоучениями бежать некуда. Значит, что-то да случилось… что-то такое, что не позволяет действовать прямо.
Я тронула лужу пальцем.
Мокрая.
И холодная. Хотя чего я еще хочу от осенней лужи? Я двинула палец влево, и за ним потянулась прозрачная дорожка воды.
– Только… там меня не любят, – сочла нужным предупредить Бекшеева. – Сильно.
– Пугаешь?
– Скорее предупреждаю.
Он хмыкнул и, подойдя сзади, обнял. Бесстрашный бестолковый человек, к чему я так и не привыкла. Или, может, времени прошло недостаточно?
Год.
Чуть больше.
И возвращение. Переезд. Я… пожалуй, я готова была бы отступить. Свести все к неудачной шутке, но оказалось, что Бекшеев отступать не хочет.
И шуток не понимает.
И в целом у него с чувством юмора туго. Временами.
– Переживем как-нибудь, – он поцеловал меня в макушку.
Переживем.
Куда мы денемся.
Пережили же сплетни. И всеобщее недоумение. Ну да… странная мы парочка. Уже не совсем человек, но еще и не нелюдь, да инвалид, которому давно пора на погост. А он живет, цепляется и не спешит уступать такое удобное место людям, куда более для оного годным.
И я при нем.
Любовницей.
Которую он, Бекшеев, даже не пытается скрывать, как у приличных людей заведено. А я не краснею и не стесняюсь своего сомнительного статуса. Одинцов же, мало того, что внимания не обращает, так и жалобами на глубокую аморальность нашего с Бекшеевым облика, камины топит.
Странно все… донельзя.
Но да, переживем.
Одинцов сам нас встретил.
– Спасибо, – сказал он и в глаза посмотрел виновато так. – Я… не забуду.
– Не забудешь, конечно, – я усмехнулась в ответ. – И они тоже. Причина-то какова? С чего вдруг нас удостоили… высокой чести?
Старый дом.
Я его помню. А он меня, интересно? Огромный фамильный особняк ныне сиял, видом своим извещая всех-то окрест, что ныне в нем состоится торжество.
– Это моя супруга, – сказал Одинцов. – Ольга. Ольга…
– Зима, – я разглядывала её… с ревностью?
Пожалуй что.
И нет, дело вовсе не в моей любви к Одинцову. Теперь я вовсе сомневаюсь, что она была, та, которая между мужчиной и женщиной, от первой встречи до последнего вздоха. Скорее уж он мне… брат?
Родич?
Еще один осколок такой большой странной семьи, которую я силюсь создать взамен утраченной. Мозголом, который пытался когда-то достучаться до меня, наверное, порадовался бы такой сознательности. Но… я все равно ревную.
И пытаюсь понять, чем она лучше. Хотя это как раз просто.
Всем.
Она красива.
Очень.
Как может быть красива женщина, за спиной которой выстроилась череда одаренных предков. Высока. Немного даже выше Одинцова. Или это каблуки с прической виноваты? Черты лица правильные. Мягкие. Волос светлый, слегка вьется. И снова не понять, то ли сам собою, то ли стараниями куафера.
Взгляд вот лукавый. Насмешливый.
И вдруг кажется, что все-то она про меня видит, все-то понимает. И протянутую руку – вызов в глазах общества, не иначе, – пожимает.
– Спасибо… – её голос звучит мягко. – Спасибо, что согласились прийти… я понимаю, как вам сложно…
А я киваю.
И чувствую себя со своей ревностью дурой полнейшей. А Бекшеев вот усмехается, будто знал заранее, что так оно и будет. Может, и знал. Вот вернемся домой и скандал устрою. Такой, классический, с битьем посуды и истерикой. Если, конечно, не забуду.
– Зачем? – спрашиваю тихо. А Ольга с кем-то раскланивается. И главное, прием семейный, а лиц вокруг множество, и большею частью знакомы смутно. Пытаюсь вспомнить, а в голове приятная звонкая пустота.
– Мне очень нужно ваше мнение об одном человеке. Но… если я скажу что-то… это может повлиять… отразиться…
Она снова кому-то улыбнулась, правда, как-то неискренне, что ли.
– О ком? – поинтересовалась я, спиной ощущая, что оборачиваться не стоит.
– О женихе…
– Зима?
Этот голос я узнала бы из всех. И главное, годы прошли, а она ничуть не изменилась. Точнее голос. Та же отстраненность, та же холодность, когда-то ввергавшие меня в оцепенение.
А вот я, кажется, изменилась.
Надо же… никакого оцепенения. И мстительного желания сделать что-то, чтобы вывести эту ледяную женщину из себя.
– Не ожидала…
Ей к лицу этот темно-синий, в черноту, цвет. Он подчеркивает белый снег волос и тот фарфоровый оттенок кожи, который пудра лишь испортит. Княжне Одинцовой даже морщины к лицу.
– Я тоже очень рада вас видеть, – ответила я. – Здесь так… интересно. Честно говоря, не собиралась, но Бекшеев принял приглашение. А я, стало быть, с ним.
Чуть склоненная голова.
А глаза бледные, выцветшие.
– Слышала… о вас, – осторожно произнесла княгиня. – Разное… времена ныне… более свободные.
Это она сожалеет?
Или завидует?
– А здесь почти ничего и не изменилось, – перевожу тему. – Дом все так же великолепен.
– Это уже усилиями Ольги. Что ж, рада встрече. Но, кажется, я вижу там…
Кого она там в толпе увидела, не знаю, главное, убралась подальше. И Ольга выдохнула. А я посмотрела на нее с удивлением.
– Эта женщина ввергает меня в ужас, – призналась Ольга.
– Пройдет. Со временем, – я смотрю вслед княгине, которая переходит от одной группы людей к другой.
– Вряд ли. Когда она смотрит, я чувствую себя… самозванкой.
– Главное, чувству не поддавайся.
– Сначала я тебя ненавидела.
– Меня? За что?
Мы даже знакомы не были. И теперь не особо. Просто стоим, точнее медленно ходим от одной кучки людей к другой. Ольгу приветствуют, кланяются, и она кланяется в ответ, бросая слово-другое. Приветливо улыбается. Играет с бокалами, переставляя с подноса на поднос, создавая иллюзию того, что пьет и веселится.
Никогда не понимала, какой ненормальный может воспринимать происходящее, как веселье.
– Мне тогда только и говорили, что о тебе…
– Кто?
– Все… не она, нет. Сестры…
– Дуры, – честно ответила я. – И кузины не лучше. И их подруги туда же…
Ольга странно на меня посмотрела.
Нет, и вправду дуры… то есть, это я теперь понимаю. Тогда же наивно полагала, что они там все – возвышенные и тонко чувствующие, вынужденные сосуществовать с таким чудовищем, как я. Учить его. Развивать. И превращать в человека.
Я даже старалась превратиться.
Тупиковый путь. Вот только понимаю я это здесь и сейчас.
– Ты мне лучше про дело, – говорю и прямо спиной чувствую любопытные взгляды. И главное, смотрят на нас так, с ожиданием и едва ли не с надеждою. Ага, старая жена и новая.
Под ручку ходят.
Хотя… чего еще от блаженных ожидать.
– Так на кого смотреть-то?
– На жениха. Одинцов представит вас. Потом за ужином посадит рядом…
Чую… будет интересно.
Жених мне не понравился. Вот бывает так, что видишь человека впервые в жизни, а что-то да подсказывает тебе, что мудак он редкостный.
Даже если в костюме.
Костюм был сшит на заказ и явно не в мастерской, что на рынке. И ткань, и фасон, и исполнение говорили о немалых деньгах. О них же намекал камень в булавке галстука.
И общая холеность облика.
С Одинцовым он держался на равных, а вот Бекшеева смерил взглядом, в котором мелькнула капля… брезгливости? Но при том руку пожал. И сказал что-то такое, вежливо-равнодушное. Я рукопожатия не удостоилась, как и взгляда.
А Одинцов это заметил.
И отметил.
Чуть прищурился, а еще пальцами на руке пошевелил, словно разминая. Стало быть, тип этот и ему не нравится, причем категорично.
Невеста же показалась блеклою и хрупкою, словно былинка. И главное тоже странно. Платье на ней из числа дорогих, но почему-то кажется, что платье это она стащила, поскольку не подчеркивало оно достоинств фигуры. Скорее уж наоборот, создавало ощущение, что этих самых достоинств в фигуре вовсе нет. Тонкость.
Какая-то детская плоскость.
Торчащие ключицы. И нить крупного жемчуга меж ними. Такую скорее княгине вдовствующей носить, а не молодой девчонке. Волосы зачесаны гладко. И ободок тиары, чересчур громоздкой и яркой, давит на голову.
Тонкая шея.
Тяжелые серьги. И ощущение, что девочка добралась до маминой шкатулки с украшениями.
А еще взгляд. Растерянный и глубоко несчастный. И только когда к Ниночке поворачивался её жених, она преображалась. Она словно вспыхивала под его взглядом, и этот внутренний свет делал её, если не красавицей, то почти.
На меня она внимания не обратила.
И не только на меня.
Кажется, во всем этом доме, полном людей, Ниночка видела лишь своего Анатолия.
Анатолий.
Я повторила имя про себя и поняла, что оно мне все равно не нравится. Да и сам этот тип… если Одинцов по какой-то своей надобности решит его убрать, то я определенно помогу спрятать труп.
Глава 2. Змеиный танец
«Дважды в год гады ползучие играют свои свадьбы. И первый раз – на Змеевик[1], а второй – накануне Ставрова дня[2]. Тогда-то змеи все начинают собираться в преогромные кублища. Переплетаясь, перевиваясь друг с другом, они шевелятся и шипят, упреждая всякого, кто посмеет приблизиться, что не след тревожить змеиную свадьбу»[3]
«О приметах народных»
Бекшеев чувствовал себя в высшей степени неловко.
Нет, это не мешало ему включиться в игру высшего света. Улыбки. Приветствия. Ничего не значащие слова. О погоде. Урожае. Политике.
Лица.
Люди.
Тщательно выверенный узор движений. И от этого начинает ломить в висках. Почему-то появляется слабость, от которой он, казалось, давно избавился. А теперь и пальцы на руке мелко подрагивают. И возникает трусливое желание сбежать, отговорившись здоровьем.
Надо успокоиться.
Это… его не касается. Взгляды. Разговоры. Права Зима. Пусть себе говорят. Слова – лишь пустое сотрясение воздуха. И взглядами спину не намозолят.
– Мне тоже несколько не по себе, – Анатолий, которому Бекшеева представили, держится с вежливой отстраненностью, но предлога отойти и оставить хозяина пока не придумал. – Признаться, отвык я от подобных собраний. Нет, не подумайте, я благодарен. Вы столько всего сделали и продолжаете делать для моей Ниночки.
И прикасается к руке этой самой Ниночки, которая от прикосновения расцветает. На губах её появляется улыбка, и сама она тянется, как цветок к солнцу.
Он и есть её солнце.
А она?
– Я давно не выходил в свет, – приходится отвечать. Это правильно и вежливо. А еще разумно – разговор стоит поддержать. Когда люди говорят, услышать можно многое, если не ограничиваться одними лишь словами.
– Дорогая… – княгиня Одинцова, несмотря на возраст, великолепна. – Ах, Анатолий, я украду у вас нашу красавицу. Я просто обязана представить её кое-кому…
У Ниночки в глазах появляется ужас.
А вот Анатолий недоволен. Он еще не настолько хороший актер, чтобы это недовольство скрыть. Но отвечает сообразно ситуации, вежливо. И Ниночку отпускает. А княгиня уводит её куда-то в сторону, к дамам.
– Очень… милая девушка, – говорит Бекшеев осторожно, ибо взгляд Анатолия держится за Ниночку. А она, этот взгляд ощущая, оборачивается. И улыбается, робко, виновато. – Само очарование.
И глаза Анатолия вспыхивают, словно он услышал что-то крайне возмутительное. Неподобающее даже. Но нет. Он успокаивается быстро и отвечает с легкою снисходительностью в голосе.
– Да, мне, вне всяких сомнений, повезло. Ниночка – настоящее сокровище.
– Я вас оставлю ненадолго… – Одинцов тоже отступает.
И Анатолий морщится.
Озирается…
Но не уходит.
– И когда свадьба? – уточняет Бекшеев.
– Свадьба? – Анатолий поворачивается к нему. – Ах да… свадьба… я предлагаю зимой. Январь – чудесный месяц. В наших краях обычно снежно, красиво. Хотя, конечно, я не отказался бы немного поторопить события. Но женщин в подготовке к свадьбе поторапливать нельзя. Да и…
Он хотел сказать что-то еще, но осекся.
– Да, в январе красиво… но холодно. А что невеста думает?
– Ниночка? Что она может думать… – Анатолий выпил шампанское и взглядом поискал поднос, на который можно поставить бокал. А не найдя, скривился. – Беспорядок…
– Что, простите?
– Беспорядок. Когда женщина не знает своего места, в доме обычно беспорядок.
И губа чуть дернулась. А Бекшеев вдруг понял, что Анатолий напряжен. И напряжение это рвется наружу. И что он, Бекшеев, Анатолию, конечно, не нравится. Категорически даже не нравится. И это лишь увеличивает раздражение. Но почему тогда Анатолий не уходит? Не потому ли, что все эти люди, собравшиеся здесь, ему не знакомы? Они чужие? И в их обществе он чувствует себя до крайности неуверенно? И рассматривает Бекшеева, как меньшее из зол?
Если так, то стоит воспользоваться моментом. Да и эмоции зацепить удалось, а дальше – проще. Главное, грань не переступить. Вряд ли Одинцов обрадуется, если нынешний ужин завершится скандалом.
– Современные женщины имеют иные интересы, помимо дома, – произнес Бекшеев как можно более нейтральным тоном.
– В том и дело. Современные женщины забыли о той роли, которая отведена им.
– Кем?
– Господом.
Официант все же приблизился, и один бокал сменился другим.
– Ваше здоровье… – Анатолий поднял его. – Оно вам, кажется, нужно.
А это почти хамство. Но пускай. Раз Одинцову хочется услышать стороннее мнение об этом человеке, Бекшеев постарается, чтобы это мнение было как можно более полным.
– Увы… – он оперся на трость.
Зима подарила.
Черную и с изогнутой ручкой. С резьбой на этой ручке, но такой, едва заметной, которая не впивается в руку, оставляя на коже отпечаток рисунка.
Удобная.
– И стоит оно того? – Анатолий и второй бокал выпил одним глотком. Или уже не второй? Алкоголем от него не пахло, да и вид был вполне нормальный, но вот говорил он явно больше, чем стоило.
Хотя… дело не только в алкоголе.
Пьяных и нервных зацепить легче. И подтолкнуть. Вот и скалится Анатолий, и выплескивает злость на того, кто рядом.
– Что именно?
– Унижение. Только не могу понять, чего ради?
– А я не могу понять, о каком унижении речь, – Бекшеев переложил трость в другую руку. Сесть бы сейчас, да диванчики заняты дамами. И как-то неудобно мешать.
– Как же… Одинцов щедро подарил вам должность. А с нею – и предыдущую жену.
Бекшеев прикрыл глаза, сдерживая желание просто и без затей дать в морду. Тихоня вот сдерживаться не стал бы. Разве что, может, обтесавшись за год в столице, бил бы не в морду, а в печень.
Так оно незаметнее.
– Он с ней продолжает спать? Или это так… чувство ответственности?
– Чувство привязанности, – ответил Бекшеев. И поискал Зиму взглядом. И даже не удивился, увидев её рядом с Ниночкой. А вот Анатолию такое соседство не понравилось. Он даже сделал было шаг, но остановился, поскольку в компании этой находилась и княгиня Одинцова.
Обе княгини.
Дамы о чем-то беседовали. И явно беседа была веселой. Ниночка даже зарозовелась.
– И к чему вы привязаны? – Анатолий сощурился.
– К кому. Зима… удивительная женщина.
– Старая. Страшная. Пользованная. Вам не противно?
А может, и не в печень. Все же цивилизация цивилизацией, а нервы у Тихони остались прежними, расшатанными войной.
– А вам не противно, – Бекшеев разжал ладонь. – Находиться в доме человека и оскорблять его… гостей?
– Я не просил… об этом вот, – Анатолий махнул рукой. – Сборище… выставка тщеславия и глупости.
И сам он часть этой выставки.
– Господь не даром говорит, что скромность – лучшее украшение. Скромность и смирение. Смирение и скромность, – он стиснул руку. – А это вот…
Зима обернулась и Бекшеев поймал взгляд её. И беспокойство ощутил, даже несмотря на расстояние. Смирение? Скромность?
Ни того ни другого в ней не было.
К счастью.
– Рядятся… хвастаются нарядами… один другого роскошнее…
– Дорогой, – раздался тихий шелестящий голос. И Анатолий осекся. А нить, связывавшая их с Бекшеевым, разорвалась. – Я здесь, признаться… потерялась…
– Матушка, вам лучше? – Анатолий обернулся. – Позвольте представить. Это моя матушка, Мария Федоровна… матушка, это князь Бекшеев…
– Алексей Павлович.
Бекшеев поцеловал руку в тонкой перчатке, чем заслужил милостивый кивок.
Мария Федоровна была женщиной судя по платью весьма благочестивой, ибо было то строгим, того тяжелого черного оттенка, который мало кому идет. Но Марии Федоровне шел. Он подчеркивал фарфоровую белизну кожи. И общую благообразность облика.
А ткань дорогая.
Бархат.
И шито платье по фигуре. Сидит идеально. Да и в целом подчеркивает, что в годы свои Мария Федоровна сохранила и стать, и изящество.
– Матушка… вам не стоило подниматься, – а вот Анатолий в присутствии матушки явно робел. Он даже как-то ссутулился. – Здесь так шумно.
– Я вижу. Но как я могла оставить тебя одного… – осторожное, ободряющее прикосновение к руке. – Я же знаю, сколь тяжело ты переносишь подобные мероприятия. Толенька у нас весьма далек от светской жизни.
– Как и я, – поддержал беседу князь Бекшеев. – Но отказать старому другу не смог. Хотя, признаться, так и не понял, кем он приходится вам…
– Не нам. Ниночке. Князь – опекун Ниночки… так уж сложилось, что он был весьма дружен с отцом, и когда девочки осиротели, князь взял их под свою опеку.
– Девочки? У Ниночки есть сестра?
– Была. Старшая… – Мария Федоровна коснулась броши, что спряталась под кружевом короткого воротничка. – Наденька умерла… это… очень печальная история.
Она потупила взгляд.
– И да… не стоит о ней.
Не стоит.
Бекшеев у Одинцова подробности выяснит.
– Но это случилось давно, да и срок нашего траура почти вышел, поэтому ничто не будет мешать свадьбе… – сказала Мария Федоровна, глядя пристально и прямо. – Верно?
– Вы у меня спрашиваете? – Бекшеев взгляд выдержал. – Боюсь, я не настолько хорошо знаком с ситуацией, чтобы делать какие-то прогнозы. Но, если хотите, есть у меня знакомая… весьма популярна в составлении предсказаний, в основном брачных. Могу составить протекцию.
– Предсказания – грех, – жестко произнесла Мария Федоровна. – Ибо сказано…
– Матушка! – голос Анатолия прозвучал чуть громче, чем стоило бы.
– Я слышала про эту… модную затею… – Мария Федоровна моментально успокоилась. – Как по мне, глупость несусветная… предсказания, прогнозы… если жить правильно, то никакие прогнозы не нужны!
– А правильно – это как?
– Как в Писании сказано. Впрочем, вы ведь здесь не за этим… глава особого отделения полиции…
– Матушка?
– Толенька, иди к невесте, будь добр.
– Но…
– Я не рассыплюсь и не исчезну, поверь. А Ниночке здесь тоже одиноко. Ты, как будущий муж и глава семьи, должен оберегать Ниночку. В том числе и от этих… куриц…
– Матушка!
– Я слишком стара, чтобы тратить время на вежливость там, где в ней нет смысла. Вы только взгляните… эти наряды, эти размалеванные лица. Они смотрят на бедную девочку так, словно она хуже их. А на деле Ниночка чиста и мила.
– Всецело с вами согласен.
– Я рада… иди уже, Толенька. Значит, князь решил подойти к вопросу серьезно? Тогда он должен был выяснить, что мы в приданом Ниночки не нуждаемся. Мой муж оставил мне неплохой капитал. Я сумела его приумножить, а теперь и Толенька занимается делами. Так что нуждаться девочка ни в чем не будет.
– И это хорошо, – сказал Бекшеев. – Просто чудесно. Но если так, то почему она? Извините, большой любви со стороны вашего сына я не увидел.
– Какая любовь, помилуйте! Это женщине надо мужа любить. А Ниночка Толеньку очень любит. Это заметно… без любви женщине сложно. А вот мужчине достаточно быть сильным и надежным.
Увы, ни сильным, ни надежным Толенька не выглядел.
Он подошел к невесте, коснулся её. Наклонился, что-то говоря…
– Это вы её выбрали, – сделал вывод Бекшеев.
– Почему бы и нет, – Мария Федоровна и не подумала отрицать. – Как по мне, так и должно быть. Любовь… все носятся с этой любовью, не понимая, сколь многое можно спрятать за красивой оберткой слов. Моя собственная дочь поддалась на обманку, сбежав из дома. И что?
– И что?
– Пяти лет не прошло, как вернулась. С детьми. Её супруг оказался ничтожеством и мерзавцем, который просто-напросто вышвырнул её из дома, когда закончились деньги. И кому она стала нужна? Порченая?
Прозвучало чуть громче, чем следовало бы.
Пожалуй.
И сам тон показал, что история эта задела Марию Федоровну за живое.
– Современные девицы бегут за любовью в одну сторону, потом в другую, в третью… ищут её, перебирают женихов. Обзаводятся ублюдками, которых норовят повесить на кого-то другого. И объясняют все любовью. Они позабыли о морали, нравственности. Обо всем. Важна только лишь эта их… любовь.
Бекшеев промолчал.
– В мое время женихов и невест выбирали родители. Может, не всегда удачно, но когда выбор был сделан и клятвы принесены, мы понимали, что таков наш долг. И что мы должны смириться. Стерпеться. Найти путь друг к другу. И не искали никаких… любовей.
– Все-таки почему Ниночка?
– Она милая добрая девочка. Она росла у нас на глазах. И я вижу, что душа её не тронута развратом современного мира. Она знает, что такое слово Божие и закон. Она невинна и чиста… такую сейчас найти сложно. И потому мне весьма не хотелось бы, чтобы некоторое недопонимание расстроило свадьбу.
