Канта Ибрагимов
Седой Кавказ. Книга 1
Однажды так случилось, что вслед за Кемсой к больнице на машине подъехали Россошанские. На веревке подняли тощую сетку Самбиевой, в ней лежали сметана, вареные яйца (как раз то, что есть было запрещено), домашний творог и чурек. Потом веревка натянулась от тяжести передач Россошанских, на столе еле уместились баночка с нежирным бульоном из молодого петушка, отдельно мясо птицы, малина со смородиной, свежий мед и персики с абрикосами, бутылочка гранатового сока и доселе не виданные Самбиевым бананы.
Потом трое родителей общались с сыновьями. Арзо видел свою мать на фоне Россошанских, и горечь сдавливала дыхание. И тем не менее он пытался выдавить из себя фальшивую улыбку.
Попрощавшись, Россошанские предложили подвезти Кемсу до автобусной остановки (инфекционная больница находилась в стороне от оживленных маршрутов). Бедная Кемса не знала, как отказаться от такой благодати. Буквально насильно Россошанские усадили Самбиеву в «Жигули». С заднего сидения Кемса обернулась, жалобно улыбнулась, как бы извиняясь перед сыном, махнула стыдливо рукой. Увлажнились глаза сына. Еще долго он глядел в окно, боясь обнаружить слабость… Нет, он не завидовал Россошанским, он рад был их положению, рад был, что судьба свела его с Дмитрием. Просто жалко было одинокую мать, только что похоронившую дочь. Было горько за ее беспросветную, тягостную судьбу.
– Арзо, – положил руку на плечо Дмитрий. – У меня нет братьев и сестер. Ты станешь мне братом?
– Да, – обернулся Самбиев. – И младшим братом и другом.
На две недели раньше Арзо выписался Дмитрий. На следующий день он явился отягощенный едой и импортными дефицитными лекарствами, которыми лечился сам…
***
В сентябре 1982 года Самбиев Арзо официально начал трудовую деятельность в качестве учетчика молочно-товарной фермы №3 колхоза «Путь коммунизма». Вакантных должностей в конторе не было, и председатель колхоза, некто Дакалов, очередной временщик из далекого района, проявил гуманность к молодому специалисту, имеющему красный диплом, и в качестве моральной компенсации попросил начальника отдела кадров в трудовой книжке Самбиева сделать запись не учетчик, а – инженер-статист. Однако как бы ни называлась должность, в утвержденном министерством штатном расписании напротив его фамилии стоял оклад – восемьдесят рублей без удержаний. Сумма чуть превышала его студенческую стипендию. Этих денег ему не хватало даже на карманные расходы. Таким образом, получив красный диплом с отличием о высшем образовании, Арзо не мог содержать достойно себя, не говоря о помощи семье.
Через пару месяцев работы коллеги Самбиева, такие же учетчики из смежных подразделений, поделились с ним опытом зарабатывания денег. Процедура была простая, отработанная, всем, кроме новичка Самбиева, известная. Во-первых, в табеле значились две-три доярки – «мертвые души», зарплату которых присваивал бригадир. Во-вторых, завышались нормы времени и составлялись акты падежа, пропажи и так далее. Словом, Самбиеву предлагалось ввести в табель рабочего времени пару своих «мертвых душ» и чуть-чуть повысить сумму списываемых актов и объем надоя. Таким образом, он мог свободно иметь ежемесячно около трехсот рублей. Сотня должна возвращаться главному бухгалтеру и экономисту колхоза, как их законная доля. Короче говоря, все карты были раскрыты. Двести рублей в месяц, плюс различная натуроплата в виде сена, муки, зерна, плюс возможная премия за год в урожайный сезон – и жить можно спокойно. Однако Самбиев отверг все эти махинации, поразив этим руководство колхоза. Все поняли, что Арзо «не свой», и его отторгли, а с бригадиром начался конфликт. «Такой честный учетчик никому не нужен, – открыто кричал старый бригадир, – нам надо кормить семью, а этот молокосос будет в идею играть».
Бригадир прямо, без ложной скромности, попросил Арзо уволиться или перейти на другой объект. Однако Самбиев оказался не «молокососом», он резко одернул начальника при всем коллективе, чего уж совсем никто не ожидал.
– Был бы я помоложе, ты бы со мной так не говорил, – оправдывался старик перед хохочущими доярками и скотниками. – А вы что ржете? Вон по местам! – сорвал он злость на подчиненных.
Вызывающее поведение Самбиева руководство колхоза обсудило за очередным вечерним застольем. Обуздание «строптивого сопляка» возложили на ответственного по животноводству – главного зоотехника.
На следующее утро главный зоотехник обвинил Самбиева в нерадивости и разгильдяйстве. Взбешенный несправедливостью учетчик не сдержался и обматерил руководителя. Грузный и более сильный зоотехник бросился на худощавого Арзо. Началась драка. Подмял его под себя, держа за курчавые волосы, безжалостно избил парня. Доярки и скотники их разняли, зоотехник умчался на «Ниве», а окровавленный Арзо еще долго валялся в грязи на виду у всех.
Молва о драке моментально облетела колхоз. Мнения разделились. Простые колхозники, в основном местные, защищали Самбиева. Руководство стеной встало за приезжего зоотехника. Дело принимало нежелательный скандальный оборот, и по указке председателя быстро организовали негласную комиссию по примирению, в которую вошли секретарь парткома, председатель профкома, местный мулла и шофер «КаМАЗа», выкормыш председателя, туповатый громила Маруев. Уже к вечеру зоотехник и учетчик, последний под давлением своей матери, молча обменялись примиряющим рукопожатием. Но кто бы видел их ненавидящие лица!
Тем не менее, конфликт на этом не погас, а получил новое развитие. Руководство стало действовать хитрее, продуманнее. Главный зоотехник и главный ветврач просто не завизировали очередные наряды учетчика. Зарплата работникам фермы задерживалась. Это было ЧП районного масштаба. Колхозники возмущались, моментально приехала комиссия из райкома партии и исполкома, выяснили, что виновный во всем учетчик МТФ-3, допустивший ряд приписок и искажений. Следом примчались следователь районной прокуратуры и сотрудник ОБХСС16.
Руководство колхоза поняло, что любая проверка касается не только молодого специалиста Самбиева, но в первую очередь их самих. Решили разойтись полюбовно. Созвали открытое собрание активистов колхоза, и секретарь парткома прямо попросил уволиться неужившегося учетчика. Слово взял Самбиев.
– Я работаю в своем родном селе, в своем колхозе, и мне деваться отсюда некуда. Я на своей земле. Пусть лучше приезжие убираются восвояси.
Собрание актива колхоза проходило в кабинете председателя (просторнее этого помещения в хозяйстве не было). Зал зашумел. Начались выкрики «за» и «против».
– Однако, чтобы не портить вам жизнь, я уйду с работы, – продолжил учетчик, – если вы, так называемые активисты, прислужники власти, вынесете такое решение.
Еще громче завопило сборище. Самбиев, не дожидаясь прений и голосования, покинул демонстративно контору.
Осень была в разгаре. Рано темнело, зачастили дожди. Разметая обильную грязь, мощно рыча, у ворот Самбиева остановился «КаМАЗ». Хриплый бас здоровенного Маруева вызвал Арзо, не церемонясь, он прорычал:
– Завтра явишься в контору и напишешь заявление. И чтобы больше ноги твоей в колхоз не ступало.
– А кто ты такой, чтобы мне указывать? – вскипел Самбиев.
– Сейчас узнаешь кто! – двинулся в темноте шофер.
Подслушивающие за воротами Кемса и сестра Арзо выскочили наперерез верзиле. Начался крик, брань, мольбы женщин, подоспели соседи. «КаМАЗ», обдавая всех грязью и угаром, умчался.
В ту же ночь, теперь уже в ворота Маруева, стучался сосед Самбиевых, отец девятерых сыновей – старик Дуказов.
– Председатели наворуются – и через год-два уедут в город, а нам здесь жить, так что выбирай правильную позицию, – примирял старец водилу.
– Нечего меня учить, пусть завтра же пишет заявление. Всю муть со дна поднял, – кричал Маруев.
– Муть – это начальство и подтиралы их зада, – не сдержался старик.
– Что ты хочешь сказать? Сыновьями осмелел?
– До сыновей дело не дойдет, еще и я крепок. А вот если еще раз сунешься к Арзо, тогда вот точно с сыновьями дело будешь иметь.
Маруев хотел что-то возразить, но осекся – все-таки Дуказовых не счесть. Поворчав, он спасовал, а ночью неожиданно приболел и взял больничный.
Тем не менее, подчиняясь уговорам матери и решению абсолютного большинства собрания активистов колхоза, Самбиев на следующее утро подал заявление об увольнении «по собственному желанию, в связи с семейными обстоятельствами».
Все облегченно вздохнули. Казалось, что наконец избавились от дерзкого возмутителя устоев колхозного строя. Но оскорбленное самолюбие молодого честолюбца жаждало мести. Никто не ожидал, что конфликт примет совсем иной оборот.
В тот же день еще формально не уволившийся Самбиев подкараулил главного зоотехника. Он открыл дверь водителя служебной «Нивы» и потребовал драться один на один.
– Ты что, сдурел? – разъярился зоотехник. – Тебе мало в тот раз попало?
– Хочу еще раз, – оскалился Самбиев.
– Мы ведь примирились, – задрожал от злости и наглости учетчика главный специалист колхоза.
– Мир и вражда – дело преходящее, – пытаясь сохранить хладнокровие, ухмыльнулся Арзо.
– Хорошо, садись, – краской залилось лицо зоотехника, – пеняй на себя, и, чтобы потом не было нюней, возьмем свидетелей.
– Это будет дуэль, – в том же тоне держался Самбиев.
– Ну, смотри, жалко мне тебя, – завел двигатель зоотехник.
Дабы не разглашать скандал, на ходу договорились взять «секундантов» прямо на ферме. «Дуэлянты» взяли с собой старого бригадира и скотника. Всю дорогу «секунданты» отговаривали драчунов, но теперь злостью кипел зоотехник. Уверенный в своей силе, он с ненавистью предвкушал радость истязания охамевшего юнца при свидетелях.
Въехали в глухую лощину реки. Яркий осенний день дышал теплом и спокойствием. Напоследок, перед увяданием, листья деревьев вобрали в себя всю красочность земли и солнца, чтобы долгую, монотонную зиму природа страдала по отвергнутым побегам жизни. Река перед спячкой оскудела, стыдливо, медленно перекатывала хрусталь живительной влаги по округленным водяной лаской разноцветным камушкам. А русло реки – кровеносная артерия земли – сузилось к осени, как вены к старости. Запоздалая бабочка металась по ущелью: ее поражало внешнее благоухание леса и отсутствие нектара существования. Это был последний бал-маскарад уходящего сезона. Еще пара дождей, первые ночные заморозки – и праздничный наряд сползет, как пудра с женщины. Облиняет лес, оголяя кривые сучья и мрачные, поросшие мхом, как грехами, великовозрастные стволы. И только голодные куропатки будут жалобно кудахтать на опушках да неугомонный дятел станет каждый день отсчитывать многочисленную дробь дней и ночей до прихода весны.
Природа за бурное лето устала бороться, жить, страдать, наслаждаться. Наступала пора мира, спокойствия, хладнокровного осмысления. И только люди, оторвавшись от лона природы, в бесконечно неудовлетворимых потребностях и в несоизмеримой похоти, постоянно, и днем и ночью, и осенью и весною, безоглядно лезут в бой, в драку меж собой и, что тягостнее, с бесконечно терпеливой окружающей средой обитания…
Посреди живописной лужайки соперники встали полубоком друг к другу. От ненависти, страха и в конечном счете от дикости и бессмысленности происходящего тряслись сжатые кулаки, вздувались ноздри. Оба смотрели друг другу в глаза. Ловили мельчайшее движение противника. Они еще соображали. Но вот посыпались удары, и разум погас. Древний инстинкт затмил все.
Зоотехник наступал, яростно, размахивал кулаками, пытался сблизиться, сжать в своих мощных объятиях жилистого учетчика. Пару раз он сбивал с ног Самбиева, но тот быстро вскакивал и уходил от очередных ударов. Засопел зоотехник, тяжело, очень часто и глубоко задышал открытым ртом.
– Что ты бегаешь, как баба, – еле-еле от одышки выговорил он.
– Сейчас ты у меня будешь бабой, – ответил Арзо.
Зоотехник взбесился, бросился вперед и настиг мощным ударом Самбиева. Арзо опрокинулся, а зоотехник коршуном бросился на него, пытаясь подмять его своим весом. Это ему удалось, но позиция все равно была не совсем выигрышная. Мощные руки главного специалиста пытались скрутить извивающегося, как змея, учетчика. Не хватало одного-двух мощных ударов, чтобы пыл Самбиева погас. Зоотехник разжал руку и широко, наотмашь размахнулся; однако скорость движений была не та, юркий Арзо успел выскользнуть из-под убойного кулака. Вновь стояли друг против друга. Зоотехник вконец задыхался. Новый, отчаянный взмах «кувалды», Арзо уклоняется и наносит удар ногой в пах…
А далее случилось и вовсе неожиданное. Бросив поверженного зоотехника и защищающих его от дальнейшего избиения колхозников, удовлетворенный Самбиев пешком направился к ферме, дабы забрать из своей жалкой рабочей конуры личные вещи. Увидев у ворот председательскую машину, Арзо очень удивился. Солнце катилось к закату. Было то время на ферме, когда между обеденным кормлением скота и вечерней дойкой наступает застой, полное затишье и безлюдье. Под ногами чавкала липкая жижа, ноздри, как и в первые дни с непривычки, резала едкая вонь прокисшего силоса, навоза и скотины. На выбеленных стенах коровника, там, где еще пригревало осеннее солнышко, лениво ползали упитанные черные мухи. Две облезлые, вывалявшиеся в навозе, тощие собаки наискосок, друг за дружкой перебегали широкий баз фермы.
Самбиев, крадучись, дошел до своей убогой комнатенки, осторожно ключом отпер дверь, только переступил порог и обмер: председатель колхоза, солидный мужчина в галстуке, не снимая очков, с зажженной сигаретой в зубах, выполнял непристойный акт с пышнотелой дояркой Ахметовой. Как ошпаренный, Арзо выскочил наружу. Следом появился председатель, на ходу поправляя одежду. Он сделал вид, что вовсе не видит учетчика, только бросил в его сторону окурок и страшно для чеченцев, полушепотом выругался. Самбиев, как и вся молодежь страны Советов, был так воспитан, что главный начальник – полубог. И хотя факт падения культа личности произошел воочию, все-таки какие-то рамки раболепия сдержали его.
В комнатушке забренчали металлическая кружка и ведро для питьевой воды.
– Ты что там делаешь? – сорвал злость Самбиев на доярке.
– Подмываюсь.
– Ах ты, сучка! – завопил тонким голосом учетчик. – Вон из моего кабинета!
Этот вопль остановил удаляющегося председателя. Он обернулся.
– Ты что это орешь? – гаркнул начальник. – Какой-такой – твой кабинет?! Я тут хозяин.
Дальнейшее могло быть иначе, и было бы иначе, как обычно, но после поединка с зоотехником в Самбиеве зародилась какая-то дерзкая уверенность в своих силах.
– Тут хозяин я, – негромко, но четко парировал учетчик, и только теперь, глядя с вызовом в глаза падшего полубога-полугосподина, он понял, что тот чертовски пьян. – Это мое село и моя земля. А ты17 пойди отоспись.
Через толстые очки председатель удивленно вылупил глаза. В это время появилась кокетливо-смущенная, но все равно улыбающаяся Ахметова, поправляющая на ходу необъятную грудь в тесных одеждах.
– Ну, какой ты невоспитанный, Арзо! – мягко мурлыкнула она.
– Пошла вон, дрянь! – вновь сорвался учетчик.
– Я тебе говорю, что ты дрянь! – сделал шаг навстречу Самбиеву председатель и следом вновь бросил самую оскорбительную брань, затрагивающую не только честь Арзо но, что самое главное, и честь отца. Затмился разум учетчика, барсом он подскочил к обидчику и с ходу нанес удар. Всего один удар, но столь выверенно-резкий, что председатель, как пустой мешок, повалился на месте. Раздался неистовый женский крик, несколько доярок и скотники бежали из комнаты отдыха. В гневе Арзо раздавил массивные очки начальника и не оборачиваясь, злой походкой удалился в село.
Молниеносно новость облетела колхоз и всю округу. В сумерках в Ники-Хита проступок Самбиева назвали в лучшем случае негостеприимным, а вообще вызывающе-хамским, даже преступным. Поужинав, раздобрев, осмелев, сельчане назвали его героем. Гости тронулись в дом Самбиевых. Кемса всем предлагала чай, но говорила, что Арзо болен, спит. А наутро, до, во время и после планерки, колхозники вновь вернулись к первоначальной оценке события. По крайней мере в стенах конторы, хотя в стороне от нее кучковались, присочиняли к случившемуся небывалые эпизоды и восторгались, возмущались, а в целом хохотали. К обеду выяснилось, что «всемогущий» председатель во время «акта» не только курил, но отдавал приказания по рации, а в другой руке держал стакан с водкой.
Два дня Арзо не выходил со двора, а на третий явился бригадир и попросил его выйти на работу, так как по данным отдела кадров молодого специалиста, работающего по направлению, не могут уволить с работы в первый год, а вообще, по закону, он обязан отработать в хозяйстве три года, если до этого не получит одобренное районным Агропромом официальное «открепление».
В тот же день бригадир огорченно говорил Самбиеву:
– Ну и наломал ты дров, дружок. Ведь то не простые люди. Чувствую я, что они замыслили неладное. Берегись… А для начала очисти ведомость от леваков. Учет веди по порядку, и вообще будь осторожен, один не ходи.
Арзо не на шутку испугался. Вновь написал заявление об увольнении. Вновь ему отказали, в связи с существующим законодательством. Тогда он заперся в доме и перестал появляться в колхозе. И тут явилась ревизия, накладные МТФ-3 изъяли и передали в контрольно-ревизионное управление при Кабинете Министров. В то же время Самбиева вызвали в республиканскую прокуратуру для «предварительной беседы»… Тучи сгущались. Оказывается, молодой специалист за неполные полгода работы допустил не должностную халатность, а злонамеренное искажение данных учетной документации, в том числе приписки по зарплате на неработающих лиц, пособничество и укрывательство расхищений коллективной собственности колхоза и, наконец, хулиганское поведение, подтвержденное заявлениями многочисленных свидетелей. И главное – Самбиев ранее судим, его брат осужден, а отец и вовсе был рецидивист… Неведомый механизм потихоньку закручивал гайки свободы. Еще пара оборотов всемогущего ключа, как контргайка, – суд, и минимум пять лет лишения, и без того мнимой, свободы.
Арзо в отчаянии, родственники в панике и слезах, ничего поделать невозможно. Все замерли в ожидании расправы сильных. И тут случилось неожиданное. Правда, не совсем.
Председатель колхоза взял на работу новую секретаршу. Милую девушку – круглую сироту. После очередной его попойки последовало недостойное предложение, а может, и вовсе открытое домогательство. Словом, юная секретарша в слезах явилась к единственному защитнику, к дяде. Может быть девушку просто больше не пустили бы на работу, может быть, дядя на словах пригрозил бы директору, но был прецедент Самбиева, первый шаг «против» пройден… И на утро, до планерки, в кабинет председателя ворвался полутораметровый дядя с ножом длиннее себя. Вокруг стола они совершали многократную пробежку, с криками и возгласами, и на изумление ожидавших перед конторой планерки руководителей подразделений, довольно упитанный председатель с мастерской сноровкой вылетел в окно (благо здание одноэтажное) и бросился к спасительной машине. Еще пару раз, по пять минут, Дакалов появлялся в конторе колхоза, а потом окончательно исчез. Говорили, что назначили его директором крупного предприятия в Грозном. А очередным председателем колхоза общее собрание по указанию райкома КПСС «избрало» главного агронома, местного жителя Шахидова – человека неконфликтного, умеренного во всем.
Не получив дальнейшей подпитки, дело Самбиева угасло, наряды возвратили в бухгалтерию. Все утихомирилось, вошло в прежнюю колею. Вновь в ведомостях приписывались «леваки». Однако Самбиев принципиально соблюдал полную честность в документации. Жизнь семьи Самбиевых заметно улучшилась: по итогам года Арзо получил премию; лично проконтролировал расчеты за сахарную свеклу матери и сестер, отчего итоговые показатели возросли на треть. Скудный семейный рацион обогатился говядиной, так как еженедельно «выбраковывалась» по акту скотина, да плюс в достатке молочной продукции. В целом после семи месяцев работы Арзо много пережил и чуть-чуть нажил. Однако залатать надо было столько дыр, что бедность как была, так и осталась, только чуточку разбавилась.
Зимой жизнь Самбиева протекала монотонно. В четыре утра подъем, в пять начало дойки, в девять сдача молока на молокозаводе, в десять-пол-одиннадцатого дома. До трех пополудни он спит или под усиленным нажимом матери возится по хозяйству. В шестнадцать часов снова на ферме, в семнадцать вечерняя дойка и в девятнадцать дома. Отбой в девять вечера. В конце каждого месяца суматоха с нарядами… Так и катилась молодая жизнь, пока как-то вечером, после дойки в его конуре не появилась улыбающаяся Ахметова, якобы для сверки надоя. Маленько поспорили, но так, без досады. Доярка напросилась на чай. Уже выпили по два стакана.
– Мне пора уходить, – сказал Арзо.
– Хм, куда ты торопишься? – ухмыльнулась Ахметова. – Давай пообщаемся.
Оба встали, в маленьком помещении было тесновато. Арзо погасил свет и хотел приоткрыть дверь, но доярка с неожиданной решимостью мощной грудью прижала его к стене.
– Да что ты такой? Или совсем никудышный? – задыхаясь, шептала она ему в лицо.
Он хотел что-то ответить, но накрашенные вонючей помадой сочные губы умело зажали его рот, горячая, натренированная дойкой рука жадно шарила по телу.
– Вот это надо доить! – освободила она дыхание учетчика.
Арзо попытался высвободиться, но делал это с явно угасающей амплитудой, просто для приличия, может, для самоуспокоения и оправдания. Он еще соображал, хотел запереть дверь, но эти мысли, точнее мучения, вскоре померкли, и он погрузился в доселе невиданное блаженство общения с дояркой… На утро вся ферма знала о случившемся. Никто не удивился, просто наконец-то Самбиев прошел некий ритуал фермерства и стал достойным, а вскоре и завидным членом бригады.
В те советские времена у чеченцев была в ходу огульно брошенная поговорка: «Если в роду есть хоть одна доярка, то брать в жены из этого рода никого нельзя». До того болтуны считали аморальной среду фермы. Сама атмосфера фермы с ее замкнутостью, отдаленностью от населенных пунктов, огромных производственных площадей, с неурочной ежедневной работой, с этими каждодневными актами осеменения здоровенными быками коров, намекала на разврат и извращение.
А вечная вонь, грязь, навоз, низкая зарплата и только ручной тяжелейший труд… Все это отторгало нормальных людей от работы на ферме. И здесь в конце концов находили обитель немолодые, не имеющие присмотра жеро18. В чеченских селах таких было мало, но одна-две на маленькое село находились. Так, на ферме Самбиева работали всего две доярки из Ники-Хита (остальные были из иных сел), и те были из двора, где проживали только четыре немолодые женщины с перекошенной, загнанной судьбой. Ходил даже слух, что они по ночам сливают молоко в специальную емкость и там купаются. Правда, Самбиев этого не застал, считал наговором.
О поведении доярок все все знали. Но негласное табу лежало на этой теме и в колхозе, и в селе. Тем более, что эти доярки в организованном виде имели силу стихии пролетариата. Однажды они с протестом выехали в район. Дойка сорвалась, план не выполнен, ущемлены в правах. Моментально сняли с работы бригадира, зоотехника, а после вторичного демарша оголтелых доярок – и председателя колхоза. Этот вопрос обсуждался на бюро обкома КПСС, анализировался в прессе.
Словом, Самбиев казался высоконравственным, а со временем стал, как все, и, может, даже хуже. Вкусил он запретный плод разврата, обольстился и не мог насытиться – возраст позволял. Только старший бригадир и пара скотников терзались нескрываемой ревностью и завистью к возрасту учетчика. Когда Самбиев вконец разошелся, бригадир пробурчал что-то невнятное, по-волчьи оскалил старые клыки, встал в угрожающую позу. Но молодой самец даже «хвостом не повел», он только-только вступил в мужскую зрелость, ему пора было стать вожаком, и никто не смеет поколебать эти устои пастбищной дремучести стаи (а может, стада?).
Так продолжалось более двух месяцев, слухи о «подвигах» строптивого учетчика облетели село, как обычно, в последнюю очередь доползли и до матери. Заволновалась Кемса, напрямую сказать, по чеченским канонам, не могла, стала она просить сына уйти с этого ужасного места работы.
– Куда я пойду, где я нужен? – нервно отвечал сын.
Тогда Кемса выбрала другую тактику.
– Какая красивая дочь выросла у Байтемировых! – говорила при сыне дочерям. – А какая она работящая, гордая!
– Да такая, как Полла, за Арзо и не пойдет, – подыгрывала ей дочь.
Задвигался недовольно тонкий подбородок учетчика.
– За меня любая пойдет, – отрезонил он, – вот куда ее привести – дело другое… Ведь не буду я с молодой женой в сарае жить или вас в сарай переселять.
Доводы были веские, обоснованные. Нищета, долги, живут в двух узеньких комнатенках, да и те казенные – затерзала вечная нужда. Казалось, что закончит Арзо университет – и жизнь перевернется, ан нет, все то же, только еще и сын попал в гадливую среду. К запаху силоса и навоза от его одежды только попривыкли, а он теперь стал, как казалось матери, еще и падшими женщинами вонять. Даже брезговать начала мать дорогим дитей, в глубине души за дочь стала побаиваться.
А Арзо и в ус не дул. Охамел в манерах и поведении, внешне весь иссох, глаза ввалились, окольцевались синюшней мрачностью, даже ссутулился он от алчного порока. Прямо на глазах разлагался Самбиев, и неизвестно до чего бы он докатился, но яркий пример из живой природы так его потряс, как на экране отобразил его скотское бытие, что он огляделся, просто одумался.
…Как нередко бывало в последнее время, Самбиев дома не ночевал. Вернувшись как-то после утренней дойки, он в очередной раз поворчал с матерью и завалился спать. Когда он проснулся, в доме никого не было. Еще сонный, вялый Арзо вышел во двор. Полуденный апрель был в разгаре. На улице было свежо, тепло, солнечно. Небо голубое, безоблачное, застывшее. Воздух непрозрачный, густой, с легкой дымкой испаринки по горизонту; он так насыщен весной, что даже ближние горы еле проглядываются. Арзо блаженно зевнул, потянулся, шаркая чувяками, поплелся в сад, сел под молодой цветущей яблоней на кривой осиновый чурбан. С недельку, как яблоня озеленилась, а потом в одно прекрасное утро дружно вылупились нежные, душистые цветки. Еще утром Арзо заметил, как, спасаясь от ночной прохлады и утренней росы, розово-красные махровые цветочки сжались в шаровидные, нежные бутоны, а теперь к полудню под лучами щедрого солнца они раскрылись, не все сразу, а по очереди, придавая дереву вместе с розово-зеленым и ослепительно белый, совсем праздничный наряд. Потянулись к щедрому дереву за первыми взятками насекомые. От множества взмахов в воздухе умиротворяющее жужжание, спокойствие. И не только летают вокруг цветущей невесты насекомые, по слегка искривленному, изогнутому стволу, сквозь серо-коричневые трещины и чешуйки коры ползут в разные стороны многочисленные муравьи. С ними споря, лезет медленно, но упорно, вверх буроватый слизень.
Несколько деревенских ласточек, соревнуясь, стремительно проносятся во встречном потоке мимо настежь открытого оконца сарая. Вот одна ласточка, подлетев, села на яблоню. Тоненькая веточка заиграла качелями. От легких движений два-три нежных листочка запорхали бабочкой, полетели нехотя к сырой почве. С упоением глубоко вдохнул Арзо многосочный аромат цветения жизни. Ему было так легко, спокойно, беззаботно. И вдруг эту идиллию нарушила какая-то возня, петушиный крик, кудахтанье куриц. Два петуха – ярко-красный и грязновато-белый – встали на «дыбы», нахохлились, одновременно бросились друг на друга.
Каждую зиму Кемса для разведения оставляла трех петухов. Обычно у этих самцов соблюдалась строгая субординация. В эту зиму старшим был большой черный петух. Нравился он Арзо. Черный петух гонял младших. В свою очередь средний, ярко-красный, гонял младшего – грязновато-белого. Арзо с детства любил наблюдать за жизнью петушиного гарема, удивляла его эта с виду суматошная жизнь. Однако теперь, когда он сам проводил бурную жизнь на ферме, все эти птичьи сцены стали ему так знакомы, понятны и даже порою забавны и смешны.
И вот по весне два младших петуха схлестнулись. Пошла переоценка сил по возрасту и силе. Отчаянно бились два петуха. Средний, ярко-красный, с виду крупнее, и он напирал грудью уверенно, с яростью. Но молодой не сдавался, и даже какая-то дерзость сквозила в его движениях. И хотя он и отступал, и уходил от удара, чувствовалась в нем наглость, вызывающая самоуверенность.
Петухи взлетали в воздух, грудью бились, когтями лезли в глаза, а клювы, мощные клювы долбили головы соперника. Кровь выступила на хохолке молодого петуха, и он отступил и, когда казалось, что он сдался, вновь сбоку налетел на противника, получил сдачи и бросился вдоль ограды по огороду. Средний помчался, крича, за ним. Вот они очертили круг. Самый взрослый петух стоял посередине огорода, наблюдая за происходящим, и озабоченно чуфыркал. Вдруг, прямо рядом с Арзо, молодой петух развернулся и с ходу стал атаковать преследователя. Вновь молодой вроде бы уступает и убегает, вновь преследование. Теперь Арзо увидел, как тяжел в дыхании и в движениях средний, ярко-красный петух, как закапала кровь и на его хохолке. Вновь остановка, безжалостный бой, и вновь преследование. Так продолжалось долго, наконец средний сдал, а молодой как ни в чем не бывало, полный сил, стал долбать его клювом. Средний петух упал, все, он окончательно повергнут, но нет к нему жалости у молодого петуха. Тогда Арзо подскочил, взял на руки поваленную птицу, а молодой наглец все лезет в бой, в кисть учетчика до боли и крови ударил клювом и еще прыгал вверх, пытаясь даже в руках человека достать извечного солюбовника. Самбиев ногами отгонял драчуна, наконец молодой петух понял, с кем имеет дело, и недовольно ворча, важно удалился.
Арзо сел на чурбан, осмотрел петуха: глаз выбит, весь в крови, сердцебиения не слышно, в оставшемся глазу смертельная тоска и обреченность, голова заваливается, не держит ее перебитая шея. И почему-то сразу вспомнил учетчик свою драку с зоотехником. Все один к одному, тот же метод, те же приемы.
Он занес петуха в дом, хотел напоить, сунул в клюв хлеба. Птица машинально ухватила лакомый кусочек, но проглотить не смогла. Тогда Арзо отнес несчастную птицу в сарай и запер дверь.
С испорченным настроением, в угнетенном не известно от чего состоянии, Самбиев пил в доме чай, когда вновь раздались петушиные крики. Он вышел во двор и увидел, как из довольно высоко расположенного оконца сарая выпрыгнул, гогоча, молодой петух, встал на цыпочки, замахал воинственно крыльями и громко, важно растягивая звук, прокукарекал. Арзо вошел в сарай, посередине валялся добитый петух, вся голова у него была в крови.
