Вера Камша
Лик Победы

Глава 3

1

Миклош вернулся раньше, чем Аполка смела надеяться. Муж пробыл в Сакаци всего одну ночь и умчался назад, даже не простившись с хозяевами. Умчался, потому что его ждала любовь, и любовь эта была счастлива, но свекор мог не понять сына, а молодая женщина не хотела становиться между Миклошем и отцом.

Будущая господарка алатская заставила себя высвободиться из объятий.

– Миклош, зачем ты так быстро уехал? Господарь Карои может обидеться.

– Вряд ли. – Ей показалось или Миклош чем-то недоволен? – С такой хозяйкой рухни замок, и то не заметишь.

– Такая красивая? – улыбнулась Аполка. – Красивее меня?

– Красивее тебя никого быть не может. – Миклош поцеловал жену в губы, но глаза его остались тревожными.

– Что-то случилось? – не выдержала молодая женщина. – Ты был у отца?

– Был, – на сей раз муж даже не пробовал скрыть досаду, – признавайся, ты с ним сговорилась, пока меня не было?

– Что ты! – Какая же она глупая! Миклош день и ночь гнал коня ради встречи с ней, а она встречает его так, словно для нее главное услужить свекру. – Я господаря и не видела совсем. Ты уехал, я не жила, только ждала. Понимала, что ты далеко, и все равно на дверь смотрела… Я только не хочу, чтоб тебе из-за меня плохо было.

– Ах ты, рыбка эдакая, – расхохотался Миклош, – да разве может из-за тебя беда приключиться? Да еще со мной?! Нет, малыш, мы свои беды сами сеем, сами растим, сами собираем. Только вот не выйдет мне тебе волосы заплетать. Надо в Вешани наведаться.

Так вот почему он такой злой и грустный! Опять разлука. Матяш не понимает, что они друг без друга не живут, для него главное – война да мошна. Кузнецов да стеклодувов он видит чаще жены, про витязей и говорить нечего, но Миклош совсем другой, только свекру этого не объяснить.

– Когда едешь? – Только бы не расплакаться, Миклошу и так плохо.

– Завтра утром. Может, оно и к лучшему.

– К лучшему? – Аполке показалось, что она ослышалась. – Почему?!

– Я не только отца видел, но и лекаря. Он говорит, чтобы ребенок здоровым был, ты должна себя беречь. Ты стерпишь, если я под твоей дверью скулить буду?

– Нет, – пролепетала женщина, кусая губы, – но ведь… все хорошо было.

– «Было» – не значит «будет», – голос Миклоша был твердым, но таких грустных глаз Аполка у него еще не видела. – Алати нужен наследник, и не один. Но рожать ты будешь при мне. Слово Мекчеи. Никакие гайифцы меня не удержат, пусть хоть армию высылают.

Он уедет, она это поняла. Уедет потому, что любит. Еще до свадьбы Миклош сказал, что есть соблазны, от которых можно только бежать, потому что противостоять им не в силах человеческих. Это теперь она видит, знает, чувствует каждую мысль любимого, его печаль, надежду, тревогу, а тогда она спросила, что это за соблазны. И Миклош сказал, что не может видеть ее лишь вместе с подругами или родичами. Если он не выдержит и влезет к ней в окно, то опозорит и себя, и невесту. Любимый уехал, она не стала его задерживать. И сейчас не станет.

– Миклош, – голос Аполки все-таки дрогнул, – я не могу жить без тебя.

– Я тоже не могу, – он вздохнул, – но мы ведь не навсегда прощаемся. Вешани славится ювелирами. Я привезу тебе убор из серебра и изумрудов.

Зачем ей изумруды? Ей довольно любви, но он хочет смягчить удар.

– Спасибо, – слезы рвались наружу, но молодой женщине удалось растянуть губы в улыбке, – я люблю изумруды…

– Я знаю. – Миклош прижал жену к себе, горячие губы коснулись затылка, и тут она наконец расплакалась.

2

Пал склонился с седла, поцеловал свою гицу и направил рыжего к мосту. Барболка птицей взлетела на стену, провожая всадников. Муж не мог ее видеть, но он знал, что она смотрит ему вслед. Она так придумала, чтобы Пал быстрее поверил ее любви, а потом привыкла и к мужу, и к Сакаци. Когда господарь уезжал, становилось пусто, и молодая хозяйка топила разлуку в делах, благо их хватало. Замок – это тебе не пасека, одних кладовых столько, что за неделю не пересмотришь.

Последний витязь скрылся за поворотом, медленно оседала поднятая копытами пыль, монотонно трещали цикады, солнечные лучи танцевали с речными волнами. Господарка сакацкая еще немного постояла, подставляя лицо слабому ветерку, и сбежала вниз, прикидывая, с чего начать. Дел, как и всегда, было невпроворот. Барболка гордилась тем, как она управляется с немалым хозяйством, и еще больше – тем, как Сакаци принял и полюбил бывшую пасечницу. Юная гица не раз слышала, как слуги радовались, что сокол ужился с малиновкой. Она и сама радовалась, хоть и любила Пала днем больше, чем ночью, а теперь муж уехал до осени. Гици объезжает замки и села, гица ждет да дом держит. Так заведено от века, но до осени – это так долго!

– Гица Барболка, – замахал рукой конюшонок, – будете Звездочку глядеть? Дядька Имре говорит, пора ей.

– А как же, Мати, – засмеялась женщина. Она так и не приучила слуг звать ее по имени, но и слуги не вынудили господарку драть нос. Барболка Чекеи стала гицей Барболкой, только и всего. Так ее звали в замке, так ее звали в селах, так ее звал муж. Когда хотел подразнить.

Любимая кобыла Пала со дня на день должна была разродиться, но подсоленную горбушку взяла и позволила погладить себя по раздувшимся бокам.

– К утру ожеребится, – заверил конюх, – точно говорю.

– Смотри не обмани, – засмеялась Барболка, загадавшая на нерожденного жеребенка. Будет жеребчик, родить и ей первым сына.

– Чего ж обманывать, – расплылся в улыбке дядька Имре, – чай, не на базаре. Жеребчик будет!

Господарка чмокнула обалдевшего конюха в желтые усы и помчалась в винный погреб. Пересчитала новые бочки, проведала ткачих, прогнала прихворнувшую Ратку отлеживаться и нырнула на поварню перекусить и поболтать со стряпухами.

То, что стряслась беда, Барболка поняла сразу. Потому что Моника плакала, а остальные молчали. Есть такие слезы, которые не знаешь как утереть. Барболка тихонько шагнула назад, но ее уже заметили. Тетка Магда вздохнула так, словно решила не дышать до Золотой Ночки, и прижала руки к вискам.

– Ой, гица, беда-то какая! Ой, худо худое, смертушка смертная!

Моника вздрогнула всем телом и зашлась в рыданиях, рядом тоненько заголосила остроносая Анелька.

– Да что за беда-то? – Барболка сама не знала, почему ей вдруг стало холодно, может, потому, что она загадала на хорошее. Нельзя ни на что загадывать, беда, она только и думает, как бы со спины зайти.

– Пирошка пропала, – прошептала Моника. – Илька сестренку под дерево посадила да с подружкой заигралась. Оглянулась, нет малой, только кукла лежит. Людей подняли, всю округу перерыли. Так и не сыскали…

3

В прозрачном шаре плавали алые искорки, словно там, внутри, шел закатный снег. Миклош Мекчеи хлопнул гордого своей выдумкой мастера по плечу и бросил ему золотой. Стеклодув с достоинством наклонил голову, принимая награду. Не то что какой-нибудь агар! Тот бы плюхнулся на колени и стал лобызать господарские сапоги.

Да уж, послал Леворукий соседушек. Не друзья, не враги, а рабы во всем. Хоть в молитве, хоть в любви. Аполка глядит собачьими глазами и скулит. И будет скулить год за годом!

Миклош высоко поднял поднесенный ему кубок с игристым вином, выпил до дна, громко засмеялся и вскочил в седло. На сегодня – все! Он свободен и от мастеров, и от витязей, только себя самого к закатным тварям не пошлешь, как бы ни хотелось.

У моста жеребец заартачился, не желая идти вперед. Миклош тоже не хотел под душные крыши, но кто бы пустил его в одиночку таскаться по горам и долам, а созерцать подданных и пересмеиваться с друзьями надоело. Алатский наследник мог подчинить любого коня. Вороной обиженно фыркнул, прижал уши, но вошел в украшенные пляшущими полулюдьми‐полуптицами ворота. Присланный из Криона епископ который год требовал сбить богомерзкие барельефы, но местные жители предпочитали злить святош, а не древних.

Налетевший ветер растрепал волосы, принес запах полыни и звон дальних колокольчиков. Миклош соскочил с коня, кивнул на прощанье свитским, прошел в отведенные ему покои и запер дверь. Обычно сын Матяша не расставался с друзьями раньше полуночи, но сегодня не хотелось видеть даже Янчи. Витязь зажег свечу и распахнул окно, в которое не замедлил влететь предосенний ветер; Миклош слушал дальний звон и думал о жене Пала Карои.

– Гици грустит? Не надо. Ветер смеется. Смейся вместе с ним. Смейся и танцуй. Ты хочешь танцевать, и я хочу!

Она стояла на пороге. Черные кудри до пят, голубые глаза, серебряная эспера, в руках нитка жемчуга…

– Ты кто?

– Гици позабыл, а я помню! Я все помню. – Голубоглазое создание склонило головку к плечу и засмеялось, словно колокольчики зазвенели. – Я нравлюсь гици?

– Вырасти сначала, – засмеялся Миклош, – я малолеток не ем.

– Ты меня не помнишь? – надула губки незваная гостья.

– Нет, – ответил Миклош и тут же вспомнил. Не девчонку, ожерелье. Он вез его на свадьбу и не довез. Значит, он спит и видит сон. Бывает.

– Ты не спишь, – засмеялась гостья, теперь глаза у нее были черными, – все спят, ты не спишь. Я не дам тебе спать.

– Вот как? – поднял бровь Миклош. – Значит, не дашь?

Порыв ветра задул свечу, смех рассыпался серебряным звоном, с неба сорвалась и покатилась голубая звезда.

– Где ты? Иди сюда!

Тишина, только на залитой луной крыше выгнула спину лохматая кошка. Витязь пожал плечами и высек огонь. Он был один, дверь заперта на засов, окно тоже закрыто. Странный сон, даже не сон – морок.

– Гици!

Барболка Карои сидела на постели в рубашке невесты и улыбалась, на смуглой шее белели жемчуга.

– Барболка!

– Гици не рад? – Алая губка вздернулась вверх. Какие у нее белые зубы, словно жемчужины. – А я так спешила.

– Это не ты, – резко бросил Миклош, – уходи!

– Я, – в черных глазах плясали кошачьи огни, – и ты это знаешь. Ты звал, ты хотел, я пришла.

– Уходи! – Рука Миклоша метнулась в отвращающем зло жесте. – Улетай с четырьмя ветрами.

– Поцелуешь – уйду. – Барболка засмеялась и встала. – Если захочешь.

Две тени на ковре. Его и ее, у нее есть тень и у нее есть тело – горячее, живое, желанное!

– Кто ты?

– Я – это я, ночь – это ночь, ветер – это ветер, – алые губы совсем рядом, они пахнут степью, – а ты – это ты, и ты боишься…

– Я?! – Миклош рывком притянул к себе жену Пала. – Тебя?!

– Себя, – промурлыкала женщина, – я – это ты, а ты – это ветер…

– Я ничего не боюсь!

– Тогда целуй. Крепче…

Пляшет льдистая луна, под ногами кружатся звезды, словно снег, угодивший в хрустальный шар. Миклош с Барболкой тоже звезды, вмороженные в стекло. Барболка смеется, на шее у нее синяя звезда, за плечами – крылья. Пол, потолок, свечи – все исчезает, остается только полет сквозь пронизанный ветром сон. Утром он очнется в чужом доме, утром все кончится, рассыплется пеплом, холодным, серым, горьким…

– Забудь! Забудь про утро, и оно не наступит.

– Барболка!

Треск рвущегося шелка, ковер под ногами, белый жемчуг, грудной женский смех. Он ее хотел, и она здесь, с ним. Она пришла к нему, как приходили другие. Отец, Аполка, слепой Пал, что им с Барболкой до них?! Они созданы друг для друга, они принадлежат друг другу, их ничто не разлучит – ни утро, ни закон, ни Закат…

– Миклош… Закатные кошки, да что с тобой такое! Миклош!..

Янчи? Откуда он взялся и почему так муторно?

– Миклош! Полдень уже.

Мекчеи попробовал поднять голову, одновременно тяжелую и пустую. Надо же было так напиться, хотя… хотя он же вчера не пил!

– Ты не заболел, часом?

– Сам не знаю. Дай руку.

Миклош не столько встал, сколько позволил себя поднять. На полу валялась смятая одежда, засов на двери был отодвинут, окно настежь распахнуто, внизу смеялись и звенели железом воины, у них явно ничего не болело, и они собирались в Вешани. Сын Матяша сцепил зубы, поднялся на ноги и остался жив.

– Янчи, у тебя фляжка далеко?

– Смеешься?

– Почти. Дай хлебнуть, и поехали!

Поехали. Сначала – в Вешани, затем – в Сакаци, иначе он сойдет с ума.

Глава 4

1

Пала рядом не было, был страх – липкий, вязкий, отвратительный, но Барболка заставила себя войти. Она бывала в этом доме, когда молоденькой пасечнице и во сне не могло привидеться, что быть ей сакацкой господаркой. Тогда хата кузнеца казалась большой и богатой, но главным было не это, а доброта и веселье хозяев, а теперь Дорка и Тамаш потеряли двоих дочек.

Илька пропала ночью. Вечером легла, как положено, а утром – пусто. Как ушла, когда, куда, никто не слыхал – ни отец, ни мать, ни братишка с сестренкой. Все спали как убитые, а у соседей выли собаки и рвались с привязи кони.

– Гица, – хмурый Габор, насилу согласившийся взять господарку с собой, покачал седой головой, – чего тут глядеть?

Чего глядеть? Много чего. Пирошкины погремушки-тыковки, тряпичная кукла в синей юбчонке с красными ягодами, глиняная расписная кошка… Барболка зачем-то подняла с пола кожаный поясок, положила на смятую постель и вышла. У порога все еще валялся околевший кобелек, остренькая черная морда в кровавой пене, лапы свело судорогой. Отравили? Кто? Зачем?!

За воротами скулили и подвывали медвежьи гончаки, не желая заходить во двор. Чаба, молодой выжлятник, подбежал к Габору, губы парня дрожали.

– Не идут, – выдавил Чаба, – ну никак не идут, хоть волоком волоки.

– А на кой волочь? – огрызнулся Габор и оглянулся на Барболку. – Не пойдут они по следу, да и следа никакого нет, срамотища одна! Едем, гица, нечего тут ловить, а ты, Дорка, собирайся и малых прихвати. У матери поживешь, через воду погани ходу нет.

Кузнечиха ничего не сказала, ровно не слышала. Кузнец вынес из дома девочку, передал Чабе, вернулся за мальчиком, укутал плечи жены красным платком, та не заметила. Предоставленные самим себе собаки путались в ногах псарей и жалобно скулили.

– У толстого Денеша куры передохли, – зачем-то сказал Чаба, – кроме рыжих. А петух онемел.

– Упаси Охотнички, – пробормотал Габор, – и гици, как назло, уехал.

– Монахов от Ласло звать надо, – забормотал подоспевший староста.

– А за какими кошками? – перебил помятый, как с перепою, Петё. – Как в Колодцах овцы мерли, так монахи семь раз вокруг обошли, надымили да двенадцать фур с шерстью увезли. А овцы все одно повысдохли.

– Осоки накосить бы, – буркнул дядька Пишта.

– И рябины, она как раз в рыжину пошла.

– Мост на ночь спустить и осокой засыпать, она и обойдет…

Четыре костра, живая вода, открытые двери… Все верно, холодные гости с весны до осени не видят открытых дверей, а сквозь закрытые проходят, будто сквозь дым. И огня они не любят, и бегущей воды, а осока отводит пустые глаза от живой крови.

Кузнец взял жену за руку, та пошла за ним, как слепая… Заступнички дальние, какой же веселой Дорка всегда была, как отплясывала в Золотую Ночку в синей юбке с красными ягодами, той самой, из которой сделала потом куклу дочкам.

– Гица! Ехать пора!

Барболка еще раз глянула на опустевший дом с распахнутой настежь дверью и, сама еще не понимая зачем, побежала назад. Холодные гости следов не оставляют, холодные гости ходят своими дорогами.

– Гица Барболка!

Но Барболка уже шагнула в спальный угол. Вот она, куколка в синей юбке, а вот и сундук с одежкой. Сакацкая господарка, недолго думая, вывалила содержимое на пол. Красная безрукавка, золотой в алые птицы платок, платье в зеленых горохах, синяя юбка. Целая! И ягоды на ней другие…

– Гица!

– Постой!

Вот она, куколка. Льняная коса, намалеванное углем лицо, глазки‐пуговицы, синяя юбчонка в алых земляничинах. «Тебе нужно красное, красная юбка, шитая золотом. И сапожки тоже красные. И монисто. И эту синюю с ягодами тоже возьмем…»

– С ума сошла, девка?! – Бедный Тамаш, забыл, что она теперь гица, а вот Барболка Карои это помнит. И сделает, что должна, хоть и страшно.

2

Сказать, что Барболка боялась, значит ничего не сказать, но любишь мед, люби и пчел. Внучки Моники не виноваты, что в Яблони Холодная гостья заявилась.

Сакацкая господарка отняла руки от лица и оглядела такую безопасную и уютную спальню. А может, она ошибается? Ненависть и обида, они ведь глаза застят, вот она и прицепилась к синей тряпочке, а остальное примерещилось. И незачем ей идти ночью за ворота! К осени вернется Пал, она все ему расскажет, даже то, о чем молчала как распоследняя дура.

Значит, сидеть за живой водой и четырьмя кострами, а в селах будут дети пропадать? Холодная гостья, раз повадившись, так и будет ходить, пока дверь не захлопнут или гроза не сожжет, только грозу и переждать можно, если есть где. А началось все с ее, Барболки, глупости, ну зачем она взяла Ферушев браслет?! На сытую жизнь позарилась, теперь как хочешь, так и плати, а за чужие спины не прячься.

Под окном орали воробьи, ярко светило солнце, наливалась соком рябина, гнулась под тяжестью рыжих ягод, обещая холодную зиму. Вчера на закате Барболка сорвала четыре тяжелые грозди, никто не удивился – рябину сейчас ломали все. Молодая женщина вдела нитку в иглу, с силой уколола палец, торопливо прошептала «вечерний гость, возьми мою кровь, конь к коню, огонь к огню, гроза к грозе, звезда к звезде» и села низать бусы. Блестящие, пахнущие будущей осенью сочные шарики приникали друг к другу. Смогут ли они защитить? От отца с Ферушем – нет, но, говорят, Холодной гостье женщины не нужны.

Господарка тщательно переплела косы, оделась попроще, чтоб на тракте не удивлялись, и скользнула в спальню Пала. Хорошо, что она соблюла себя до свадьбы, а муж не дал спалить ее рубашку. Рубашка невесты для холодных хуже кости в горле. Белый шелк, белые розы, зеленые листья, бурые пятна на подоле. Какой счастливой она была в день свадьбы и как плохо стало утром. Ничего, ту ночь пережила, и эту перебедует. Барболка погладила подушку, расправила одеяла, провела пальцами по деревянным завитушкам.

Больше всего хотелось зарыться щекой в медвежий мех и никуда не идти, но сегодня неделя, как пропала Илька, и две, как утащили Пирошку. Сегодня в Яблони снова придет беда. Может прийти. Молодая женщина повернула ключ в замке, запираясь изнутри. Когда ее хватятся? Если повезет, не раньше чем к вечеру. Сакаци – замок большой, а господарка не из тех, кто сидит в своей светелке. Гица тщательно связала сцепленную кровавой ниткой рубашку в узел, обмотала вокруг шеи рябиновые бусы и глянула в окно. До заката далеко, но и дорога неблизкая. Барболка встала на цыпочки и потянула из висевших на стене ножен кинжал. Скрипнула и отошла в сторону деревянная панель, открывая потайной ход, о котором гици говорит гице в день свадьбы.

Охотнички вечные, что скажет Пал, если узнает, что она натворила?! Что с ним будет, если она не вернется?! Что будет с ней, если она права? Выходит, не идти? Барболка тронула эсперу, закусила губу и скользнула в узкую, пахнущую вековой пылью щель.

3

Село спало, но с открытыми глазами. Распахнутые ворота, засыпанные осокой дворы, свечи в окнах, гремящие цепями собаки, светящиеся кошачьи глаза и мертвые улицы. Ни дружков с подружками тебе, ни пьяных. Барболка поплотней закуталась в шаль, и все равно было зябко. Разорванная рубашка хороша для спальни, а не для одинокой ночи в брошенном доме. А может, еще пронесет? Не полезет же Холодная гостья через осоку! Унесла двоих, и хватит с нее!

Господарка медленно прошла по тихому двору. Мертвую собачонку давно сожгли, лошадок приютили соседи, кошка сама ушла. Барболка помнила трехцветную ленивую красотку, днем нежащуюся на крыльце, а к ночи забиравшуюся в дом. Если в доме нечисто, первой почует кошка. Почует, уйдет и не вернется. Лохматая девчонка тоже не вернулась.

Барболка так и не поняла, что за создание сначала прицепилось к ней, а потом бросило, но сейчас отдала бы все на свете за дальний звон колокольчиков. Увы, вместо него раздался отдаленный собачий лай. Цепной пес заходился от бессильной, древней ярости. Барболка слышала, как выла по умершей матери Жужа и рвался с цепи зачуявший волков Лохмач, но это было что-то иное. Сельские псы не лаяли, они орали от ненависти и ужаса, им вторили обезумевшие лошади, козы и овцы. Только люди молчали. Неужели спят все, кроме нее?! Или не спят, а трясутся среди горящих свечей, моля то ли Охотничков, то ли Создателя, чтоб беда прошла мимо, а там хоть трава не расти. Сакацкая господарка сбросила плащ, оставшись в одной рубашке, схватила проклятущую куколку и выбежала на улицу.

Псы и кони сходили с ума по всему селу, но Барболка отчего-то побежала к лавке Петё и угадала. Прямо поперек дороги лежал мертвый волкодав. Женщина с разбегу остановилась и разглядела в проходе меж заборов две фигурки, бегущие меж отцветающих мальв.

Барболка закричала – никого, двое впереди тоже не ответили, как бежали, так и бегут. Вприпрыжку, взявшись за руки. Неужели никто не выйдет?! Хоть бы в окно глянули, нетопыри сонные!

Думать было некогда, господарка отшвырнула поганую куклу и помчалась за уходящими сквозь несмолкающие собачьи хрипы. Как быстро они бегут и какие они маленькие! Кто бы это ни был, та, на кого она грешила, спит в своей постели. Или не спит, это уже не имеет значения. Распахнутые настежь ворота, еще одни и еще, и еще, освещенная церковь, сквозь цветные витражи льется теплое золотое сиянье. Заступнички дальние, есть там кто или нет?

Улица переливалась в улицу, село кончалось, последний дом остался позади, тропинка повернула вдоль берега Яблонки, пошла под гору. Барболка снова закричала, ответили лишь собаки. Вернуться? Нужно вернуться, что она сделает одна? Что тут вообще можно сделать? Улица превратилась в тропинку, резные крапивные листья качались у самого лица, лай стихал, отдалялся. Куда теперь? Направо – к мосту? Налево – к мельнице? Или назад?

– Мама! Мамочка!

Барболка кинулась на крик, словно пришпоренная. Как жарко! Тяжело и жарко, словно она бежит в кожухе! Плач перешел в смех. Кому там смешно?! Нет, все не так! Один голос плачет, другой смеется, тоненько, хрипло, зло.

– Пусти! Илька, пусти! Я домой пойду!

– Домой, хи-хи-хи… домой!

– Илька, я не хочу!

– Не хочу! Не хочу!..

– Отпусти… Я тебе бусики дам… и сапожки.

– Хи-хи-хи…

– Илька-а-а-ааа!

Барболка рванулась сквозь крапиву и ежевичник, не разбирая дороги, заросли кончились, в глаза вцепился ядовитый зеленый дым.

– Пусти… Илька, миленькая, пусти…

Трое! Трое на мокром от росы берегу. Трое, луна и она, Барболка. Зеленое марево дрожит, пляшет, издевается. Пропавшая Илька сидит на траве, раскинув ноги, словно кукла. Марица, Илькина подружка, катается по земле и кричит в голос, а рядом – вторая Илька. Стоит и смеется.

– Отпусти ее, слышишь?! – Кому это она? Тому, что смеялось? Холодной гостье? Никому?

– Барболка! – Марица пытается подняться, падает, тянет ручонки. – Барболка!

Зеленый дым ест глаза, душит, шипит, словно попавшая на раскаленные камни вода. Сидящая Илька падает на четвереньки, ползет к подружке. Медленно, словно слепая.

– Марица, беги! В село беги! А ты… пошла вон, подлая! Брысь!

Что она несет?! Молиться надо, а она? Где эспера? Нет, только ожерелье под руками, какое оно горячее! Горячее и мокрое!

Первая Илька доползла до Марицы, ухватилась за лодыжку, вторая захихикала и забила в ладоши.

– Марица, ты живая, иди к живым! Лети… Четыре ветра тебе помогут! Четыре ветра, четыре молнии. Конь к коню, огонь к огню!

Зеленое марево прыгнуло назад и вниз, зашипело, полилось удирающим ужом вдоль реки. Марица рванулась, рука гаденыша оторвалась от туловища, но добычи не выпустила. Только задрожала, как недоваренный студень.

– Марица, беги, домой беги! Я их не пущу. Рябина к звезде, ветер к грозе! Заря близко, тучи низко!

Свистит, поет в ушах ветер, рычит разбуженный гром. Как гром? Откуда?! Ясно ж на небе!

– Вон, иди вон! Убирайся, разорви тебя четыре ветра! Танцуй с ветром, танцуй, Марица, танцуй! Ты живая!

Хрипло, ненавидяще, мерзко заревел невидимый осел. Илька хохочущая подскочила и оседлала Ильку однорукую, две твари слились в одну, упавшую на четыре ноги. Ослица без тени взбрыкнула задом и, хромая, поскакала вслед за зеленой немочью. Через луг, вдоль обрыва и дальше, к плотине.

Что ее прогнало? Рябина? Кровь на рубашке, всплывшие в памяти слова или просто ночь кончается? Все кончается, но она жива, просто не может танцевать… Сейчас не может!

– Барболка, Барболка! Ты где? Мне больно! Ногу больно… И холодно!

– Сейчас, Марица, сейчас! – Голова кружится, но это ничего. – Я уже… уже иду!