Вера Камша
Лик Победы
Девушка опрометью бросилась к калитке, но та не поддалась. Барболка изо всей силы толкнула сырое, осклизлое дерево, ничего! У поленницы зашевелилось что-то темное. Жужа! Спящая собака медленно и неровно, словно ей отдавили лапу, побрела к хозяйке, хвост исчез между ног, уши обвисли. Рука девушки метнулась к эспере, но мертвой собаке не было дела до отвращающей зло звездочки. Жужа тихонько хромала к Барболке. Мимо завалившегося набок стола, увядшей крапивы, черного вишневого ствола. У вишни была тень, у собаки не было.
Спину Барболки покрыл холодный пот.
– Мама, – прошептала девушка, – ой, мамочка!
Она помнила, что мать умерла, но это была ее единственная молитва, единственное заклятье, которое смогли произнести губы. Сжав бесполезную эсперу, Барболка пятилась к прогнившему сараю, отступая от спящей Жужи.
– Мамочка!
Что-то теплое зацепило ногу, не теплое – горячее! Уголек жизни среди мертвого пепла! Барболка сама не поняла, как ухватила рябиновую ветку. Запах зелени отбросил душную гниль, в небе мелькнуло что-то крылатое. Цапля? Какая большая!
– Вот ты где! – девчонка ухватила Барболку за руку. – Вот ты какая! От меня прячешься, а с ними играешь!
– Беги, – Барболка попробовала отпихнуть малышку за спину, – тут… тут…
– Глупая, – ведьмочка тряхнула черной гривой, – я ж тебе говорила…
– А Жуж… – Горячая ладошка зажала Барболкин рот.
– Жужжу, кружу, никого вам не рожу, – запела голышка, кружась вокруг старой вишни, и вместе с ней вертелась ее тень, показавшаяся Барболке крылатой, хотя на самом деле это были волосы. Девушка воровато глянула туда, где в последний раз видела собаку. Никого. Малышка остановилась – белые ровные зубки, блестящие глаза, белые цветы в черных прядях.
– Плохо тут, – девочка сдвинула бровки, – бежим!
Больше Барболка не возражала. Приблудившееся создание было странным, но не страшным. И у него была тень, голос, глаза. Девчонка прикусила губку, босая ножка ткнула калитку, та рассыпалась в труху.
– Бежим!
И они побежали сквозь замерший лес вслед за ускользающей луной. Меж ветвей мелькали какие-то тени, ветер отбрасывал назад спутанные волосы, под ноги стелилась мокрая трава, о чем-то шумели листья.
– Барболка! – ее зовут; какие тяжелые ноги, как она устала. – Да куда тебя несет, дура малохольная!
– Отец, он там… вернулся!
– Молчи! – Кто это сказал? Девчонка? Мать? Гици? – Молчи и беги. Не оглядывайся, не думай, просто лети за луной. Луна выведет, луна и весна. Они есть, они с тобой.
– Барболка, сдурела совсем?! Родного отца не признает! Да стой же!
– Лети, забудь обо всем, лети! У тебя есть крылья, крылья и ветер. Четыре ветра не дадут тебе упасть.
У нее есть крылья? Есть, и она летит к шаловливой луне. Луна пляшет и мяучит, у нее голубые кошачьи глаза… Как она близко!
– Барболка, стой… Не то прокляну… Да стой ты, … твою.
Лунный прыжок, лапы-лучи с серебряными когтями, дикий, надсадный визг за спиной и ветер, пахнущий медом, горячий и ласковый.
– Мы еще станцуем. Ты не забыла? Ты обещала мне песню, я подарю тебе танец. Танец с ветром!
Шум реки, рванувшаяся вверх луна, земля под ногами. Что это за за́мок? Высокие башни, свет, тепло…
– Ты хотела сюда, тебя сюда звали, я тебя привела. Ты будешь здесь жить! Тебе будет весело, а я к тебе приду.
Она сюда хотела? Это Сакаци?! Конечно… Река под горой, двойная башня, и здесь нет другого замка.
– Я не хочу сюда, не хочу!
– Ты не хочешь, куда хочешь, – длинноволосое создание взмахнуло ночной гривой, – и хочешь, кого не хочешь… Зачем думать? Ты танцуй. Живи и танцуй. День еще растет, иди в замок… Иди радоваться, а я приду… скоро приду.
– Я не пойду туда, – выдохнула Барболка, – там…
– Там живут, ты живая, иди туда. – Слетевшиеся светлячки кружились вокруг головки девочки, словно звездный снег. – Иди к живым. Ты не хочешь к ним? К тем, за воду?
За воду? Лунная река, темный мост и трое на дальнем берегу. Отец, Феруш, Жужа… По колено в тумане. Там есть туман, а здесь – нет. Какой сильный ветер… Жужа спит. Отец опирается о лом. Так вот почему она его не нашла! А Феруш без шляпы, и лицо у него наполовину в чем-то черном.
Резкий рывок, острые коготки, впившиеся в запястье.
– Ты – живая!.. Забудь!
Скрип ворот, топот, голоса, факелы в руках, удивленные усатые лица.
– Девка, как есть девка!
– А хороша!
– Точно!
– Видать, гнался за ней кто!
– Ой, дак мы ж ее до Яблонь везли!
– Держи! Падает же!
– Ох ты ж, горюшко…
Звездный туман, запах рябины, метнувшаяся к луне крылатая тень и теплый, мирный покой. Она живая, она дошла. Все будет хорошо, ведь здесь ее гици…
Часть II
F. Liszt. Ungarische Rhapsodie Nr 2[7]
«Алаты по натуре своей суеверны, замкнуты и склонны к ереси и демонопочитанию. Особенно это относится к жителям Горного Алата, также называемого Черным. В сих краях доселе встречаются примеры самого отвратительного колдовства, от коего местные жители предпочитают обороняться не молитвой и покаянием, но прося защиты у богомерзких демонов, отдавая тем самым себя Врагу…»
Поучения святого Стефания Крионского
Глава 1
1
Красные с золотом бабочки казались живыми, и молодая господарка счастливо улыбнулась. Сын Миклоша появится на свет еще не скоро, она успеет дошить полог для колыбельки. В здешних краях нет приметы хуже, чем загодя готовить детское приданое, но она все равно будет вышивать. Просто никому не скажет, для кого на бледно-зеленом шелке трепещут алые крылья. А когда она закончит полог, вышьет Миклошу его любимых золотых охотников.
С той весенней ночи, когда в одночасье ставший единственным рыцарь подхватил ее на руки, Рафаэла тонула в своем счастье. Миклош Мекчеи увез ее из отцовского дома, но это было не бедой, а сказкой. Дорога через звенящие от птичьих трелей горы, охапки луговых цветов, веселые люди в странных ярких одеждах, розовый город на шестнадцати холмах, из которых бьют родники, сливаясь в форелевый ручей, и ручью этому, приняв в себя множество рек и речушек, суждено превратиться в великую Рассанну.
Дочь агарийского герцога с легкостью сменила привычные платья на алатские, заплела две косы и стала называть рыцарей витязями. Миклош переделал ее имя на алатский манер в Аполку, и ей это нравилось, хоть и казалось странным. Жена наследника помнила отца, мать, сестер, старую акацию над засыпанным колодцем, в котором исчезли статуи древних богов, но тоски по прошлому юная женщина не испытывала. Как она могла тосковать, ведь рядом был Миклош?!
Как же он любил ее, сколько нежности было в его словах, улыбках, прикосновениях. Племянница короля свято верила, что существуют счастливцы, которым на двоих дано одно сердце, молила о любви Создателя, судьбу, старую акацию, и они ответили, послав ей Миклоша. Аполка не просто любила мужа, она боготворила его. И неукротимый Миклош платил ей взаимностью. Агарийке, само собой, намекали, что до женитьбы сын господаря не пропускал ни одной красавицы, но ведь и она когда-то боялась ехать в Алат, считая горцев варварами и еретиками.
Аполка задумчиво разложила разноцветные шелка, выбирая нужный оттенок. Легко сказать «красный», а попробуй подбери цвет крыла бабочки или сердца мака…
– Ты прямо осенняя всадница, – вошедший Миклош нежно прижался щекой к щеке жены, – вся в золоте да в багрянце.
Молодая господарка счастливо улыбнулась, отвечая на ласку, и развернула свое шитье.
– Они мне предсказали тебя!
– Жаль, у меня уже есть герб. – Миклош уселся на пол у ног жены и принялся по одному целовать ее пальцы. – Но в твою честь я построю дворец. В нем будут золотые витражи с алыми бабочками.
– Нет, – Аполка коснулась губами черных волос, – это будут золотые всадники. Такие, как ты рассказывал. На рыжих конях.
– Да ты у меня демонопоклонница, – Миклош изловчился и сначала обнял жену, а затем стащил ее с кресла и повалил на себя, – я на ком женился? На агарийской принцессе или на еретичке?
– Еретичка? – прошептала Аполка, отвечая на поцелуй. – Почему?
– Потому, – расхохотался Миклош, – что святоши обозвали охотников демонами, а тех, кто в ночь Излома костры жжет, поет и пляшет, – еретиками. Нет, плясать мы, конечно, пляшем, но витражи с Золотой Охотой – это слишком даже для господаря.
– Мне однажды приснилась охота, – потупилась молодая женщина, – только весенняя. Я сильно болела… Мне привиделось, что я одна в подвале, как же мне было там страшно… Но потом стена рухнула, и появились они…
– Тебе было страшно, потому что там не было меня. – Губы Миклоша скользнули по шее Анны-Паолы-Аполки, и всадники с бабочками тут же унеслись, подхваченные сладким бешеным ветром.
Аполка вновь и вновь летела сквозь вьюгу цветочных лепестков, видя лишь любимые глаза. Она не знала всех слов, которые шептал Миклош, и при этом понимала все: он бредил любовью по-алатски, она по-агарийски, но мелодия была одна – вечная, высокая, светлая, как истоки Рассанны.
Что-то легкое, как паутинка, коснулось щеки, счастливо рассмеялся Миклош, и женщина открыла глаза.
– Вот так и лежи, – шепнул витязь, – я хочу запомнить. Твои волосы – почти серебро. Теперь ты будешь вплетать в них осень. Смотри!
Миклош поднял светлую прядь, ему так нравилось, что у нее длинные волосы, длиннее, чем у его сестер. В серебристых волосах запуталось что-то красно-желтое. Так вот что коснулось ее щеки. Шелк!
– Как скажешь, – зеленые глаза агарийки сверкнули весенними листьями, – если хочешь, чтоб я стала рыжей, я ею стану.
– Не хочу. – Миклош чмокнул супругу в пополневшую грудь и решительно прикрыл ее недошитым пологом. – Я, знаешь ли, должен тебе кое‐что сказать. Закатные кошки, ну почему, когда я иду к тебе по делу, ты такая красивая?
– А когда ты приходишь просто так? – Она готова была до бесконечности вести разговоры сразу ни о чем и обо всем, потому что это были разговоры о любви.
– «Просто» я прихожу ночью, – засмеялся Миклош, – темно, и я тебя не вижу. Может, и впрямь о делах лучше говорить по ночам, а днем мы найдем чем заняться и без этого… Хотя нет, отец не даст.
Наследник Матяша легко поднялся с ковра из медвежьих шкур и с улыбкой взглянул на жену, отчего по ее телу пробежала теплая волна. Миклош погрозил супруге пальцем и вздохнул:
– Мне придется уехать, а тебе остаться.
– Надолго? – выдохнула Аполка.
– На месяц, может, меньше. Может, больше.
– Возьми меня с собой, – прошептала женщина, глядя на сразу потускневший рисунок.
– Не могу.
– Это… это война?
– Глупости, – Миклош наклонился и поцеловал жену в нос, – нет сейчас никакой войны, но, если я могу скакать на тебе, это не значит, что ты можешь скакать на лошади.
– Куда ты едешь? – Не все ли равно куда. Его не будет с ней целый месяц. Как же это страшно!
– В Сакаци. Старик Карои, побратим отцов, женится. Отец ехать не может, придется мне.
– На ком женится? – пролепетала Аполка, понимая, что ненавидит этого самого Карои, к которому должен ехать Миклош.
– На пасечнице какой-то, – хмыкнул супруг. – Дошлая, видать, девка. Железного Пала окрутить уметь надо. Отец и не чаял, что Карои себе пару сыщет, а вот поди ж ты!
2
Черная Алати была прекрасна! Миклош Мекчеи всегда любил эти края, а еще он любил дорогу и свободу, а сейчас эти два слова слились в одно. Он вырвался из столицы, впереди был целый месяц плясок, песен, старого вина и молоденьких красавиц.
Не то чтоб Миклош тяготился своим браком, могло быть много хуже, но витязь не коза и не корова, на одной траве захиреет. Развлекаться на глазах у Аполки молодой супруг не хотел – уж больно трепетной и слабенькой оказалась агарийка, такую обижать, что ребенка. Отец тоже бы не одобрил. Старик не уставал повторять, что с королевской племянницей им повезло, и был прав. Миклош мог смело гордиться изумрудными глазами жены и роскошными серебристыми косами. Если после родов Аполка избавится от своей худобы, она станет просто красавицей, но самое главное – агарийка не оказалась змеей в постели. Святоши с королем прогадали, настояв на этом браке, а тесть, того и гляди, станет не просто родичем, но и союзником.
Куда ни глянь, огорчать Аполку нельзя, но чего глаза не видят, о том сердце не болит. Миклош твердо решил порезвиться на славу. Будущий господарь всю дорогу пребывал в отменном настроении, но дальше поцелуев с хорошенькими девчонками не заходил. Зачем? В Сакаци будет все и сразу. За хороший стол нужно садиться голодным, а наследник Матяша был голоден и при этом весел. Он с наслаждением шутил со своими витязями, горячил коня при виде молоденьких крестьянок, а на переправе через разлившуюся Яблонку подхватил в седло топтавшуюся на берегу чернявую девчонку, обещавшую лет через пять стать настоящей красоткой. Малышка хохотала, била в ладоши, а потом, на середине переправы, вдруг поцеловала витязя в губы. Совсем по‐взрослому. Миклош пришел в восторг и на прощанье бросил смешливой нахалке золотой.
– Вырастешь, я за тобой приеду!
– Лучше я за тобой, – фыркнула малявка, хватая подарок, – ты еще забудешь.
Миклош расхохотался и вытащил из седельной сумки жемчужное ожерелье. Ну и что, что он вез его невесте Карои? Он много чего вез, от пасечницы, в одночасье ставшей господаркой, не убудет.
– Лови! Да когда за мной придешь, не забудь надеть. А то не признаю!
– Признаешь, гици, – негодяйка ловко ухватила подарок, – ой, признаешь. – Девчонка тряхнула вороными космами и исчезла среди высоких, по грудь коню, росных трав.
– У, шальная, – одобрил Янош, – сразу видно, сердце с перцем.
Сердце с перцем – вот чего не хватало Аполке с ее вышивками и сказками. Перца! Огня, шальной улыбки, громкого смеха, острого словца.
– Эх, – Миклош пустил коня рысью, – сестрицу бы ей, старшую.
– Двух, – поправил лучший друг. – Может, свернем в село, спросим, чья такая?
Миклош на мгновенье задумался и покачал головой:
– Не с руки нам опаздывать. Пал обидится. Ну, а на обратном пути чего б и не свернуть?
3
Шитая белыми розанами рубашка, алые юбки с золотой каймой, золотые мониста! И это все ее! Барболка Чекеи, обмирая от восторга, примерила свадебный наряд. Если бы только господарь мог видеть свою невесту в эдаком великолепии, но Пал Карои ослеп в бою. Потому-то он и смотрел мимо, а она, дура такая, решила, что чем-то провинилась. Барболка сердце бы отдала за то, чтоб вернуть любимому глаза, но охотников излечить господаря не находилось. Это в сказках приходит на закате старик, творит чудеса и просит за них или жизнь, или красу, или сына нерожденного.
Девушка вздохнула, и тут же улетевшая было радость вновь нахлынула сверкающей волной. Пал Карои ее любит! Даже не видя лица. Услышал в дороге песню и потерял сердце. Он сам так сказал, просто из-за своей слепоты не признался. Теперь Барболка была благодарна сгинувшему Ферушу и его подлой мамаше. Если б не они и не странная поскакушка, она бы никогда не прибежала в Сакаци и всю жизнь прожила без седого господаря с орлиным лицом.
И все-таки хорошо, что она красавица. Палу никто не скажет, что он женился на уродке, у которой только и есть хорошего, что голос. А она любит его и таким, хотя жаль, что он не увидит ее в алых сапожках и венке из калины. Барболка несколько раз повернулась перед зеркалом, теперь у нее было большое зеркало, больше, чем на мельнице, подмигнула глядящей из стеклянной глубины богачке, сменила свадебные одежки на платье попроще и помчалась на кухню.
– Та все хорошо, гица, – стряпуха Моника, краснощекая и грудастая, прямо-таки сияла, – такие пироги, впору самому Матяшу.
– Что мне Матяш, – Барболка от избытка чувств расцеловала повариху, – лишь бы Палу понравилось. И какая это я тебе, к кошкам, гица? Барболка я!
– Ты – гица, – назидательно произнесла Моника, складывая на груди перемазанные мукой руки. – Что нос не дерешь, хорошо, да не всегда. Есть такие, которым по лапам не дашь, на шею сядут и поедут. А гици, думаешь, понравится, что ты со слугами чмокаешься?
– Понравится, – твердо сказала девушка, – а сколько елку розой ни зови, не зацветет. Пасечница я, а ты мне тетушка Моника.
– Ты Барболку нашу с пути не сбивай, – дядька Пишта, управитель Сакацкий, вошел в поварню и принюхался. – Права она. Пала господарем сабля да сердце сделали. Побратим его, Матяш, чего только гици нашему не дарил, хотел бы жабу знатную за себя взять, давно бы сыскал, да не таковский он. Сердцем искал, сердце и встретил. Не нальешь стаканчик, за жениха с невестой выпить?
– Стаканчик тебе, бочонок дырявый? – прыснула Моника. – Ишь чего захотел! Хотя… Ради такого дела и жеребец оскоромится. Барболка, выпьешь с нами?
– Ну разве чуть-чуть, – зарделась девушка. – Это папаша мой пил, а мне мамка заказывала.
– Оно верно, – похвалил управитель, – но за любовь да ласку не выпить грех.
– Гашпара так и не сыскали? – полюбопытствовала Моника, наливая в пузатые стаканы сливовой наливки.
– Как в воду канул, – важно произнес Пишта. – Мы только что землю носом не рыли. Ни Гашпара, ни Феруша. Может, и правда погань какая их прибрала, ну да нашли о чем при невесте говорить! Твое здоровье, Барболка, и чтоб у вас с Палом через год сынок был. Пей, да сразу!
Барболка послушно осушила стакан. Наливка была сладко-горькой и очень-очень крепкой.
Пишта одобрительно подмигнул и подкрутил ус:
– Молодец, гица. Совет да любовь. А скажи, крепко любишь господаря?
Барболка поставила стакан и положила руку на эсперу:
– Люблю. Слов нет, как люблю. Не жить мне без него, вот не жить, и все!..
Глава 2
1
Невеста была потрясающе, невероятно хороша. Как слепец сумел изловить такую красавицу, Миклош не понимал. Какой-нибудь тупица завопил бы, что девушка польстилась на богатство да титул, но алатский наследник разбирался в женщинах даже лучше, чем в лошадях и оружии. Барболка любила седого слепого витязя не меньше, чем его самого любила Аполка. Женщина может лгать, когда смотрит на мужа, жениха, любовника, но не когда глядит мимо других мужчин так, словно их нет.
Невеста Пала не видела никого, даже Миклоша Мекчеи, который к такому не привык. Нет, витязь не завидовал отцовскому побратиму, который никогда не увидит, какая дивная птица к нему влетела. Просто, глядя на стройную девушку с высокой грудью и черными косами, в которых белели цветы калины, Миклош впервые в своей лихой жизни затосковал о том, что никогда не случится.
– Ну и девка, – шепнул захмелевший Янош, – за такой хоть в Закат. Слушай, а может, Пал и не слеп вовсе?
Пал был слеп. Будущий сакацкий господарь принял на себя предназначенный Матяшу удар и свалился под ноги обезумевшим коням. После боя Карои искали всю ночь, отец поклялся похоронить побратима своими руками, но Пал оказался жив. Несмотря на жуткие раны и измятый копытами шлем. Раны зажили, но, когда витязь открыл глаза, его окружила ночь.
– Нет, Янчи, – покачал головой Миклош, – не увидит он ее никогда… Видать, тут другое что.
– Так и есть, – сотник Габор, тоже седой, подлил Миклошу вина, – песнями она взяла. Тут слепой не слепой, а голову потеряешь.
Она еще и поет! Аполка никогда не пела, только слушала других, глядя вдаль огромными зелеными глазами. Жена словно и не живет, а спит и видит сон о жизни. Она никогда не проснется, но он-то живет здесь и сейчас! Миклош Мекчеи встал, высоко подняв кубок лучшего алого стекла. Он привез три сотни таких, свадьбу переживет едва ли половина.
– Здоровье новобрачных! Будь у меня золота больше, чем листьев на деревьях, и отдай я все вам, я бы не сделал вас богаче. Что золото, когда есть любовь? Грязь под конскими копытами! Счастья вам с сего дня и до Рассвета! Радуйтесь!
Миклош выпил драгоценный мансай, не почувствовав вкуса, и с силой швырнул кубок об пол. Сверкнули алые брызги. Пал Карои поднялся, протянув руку невесте. Барболка вскочила, кровь прилила к смуглой коже, делая чужое счастье еще прекрасней и недоступней.
– Радуйтесь! – заорал счастливый Габор, разбивая пустой кубок.
– Радуйтесь… – Янчи казался растерянным, как ребенок, увидевший чудо.
Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!
Темные усы коснулись алых губ, сверкнули золотом обручальные браслеты, полетела в сторону белая вуаль, золотые мониста, широкий, увитый лентами пояс, следом на пол одна за другой легли четыре алые юбки. Невеста осталась в длинной, вышитой белыми розами рубашке. В рубашке! Разрубленный Змей, она и впрямь девственница!
Пал Карои подхватил вспыхнувшее смуглым румянцем счастье на руки и уверенно – не знаешь, нипочем не скажешь, что господарь слеп, – понес в спальню. Под ноги молодым полетели цветы калины и листья папоротника. Громко заголосили подружки невесты, оплакивая потерю, а Миклош Мекчеи не мог отвести взгляда от черной головки в белом венке, спрятавшейся на груди высокого седого витязя. Она его любит, а он ее, и с этим ничего не поделать, будь ты хоть четырежды красавец и наследник престола!
Громко хлопнула увитая зеленью дверь, повскакавшие с мест гости плюхались назад, хватались за кубки. Виночерпии сбились с ног, Миклош пил вместе со всеми и больше всех, но отчего-то не пьянел.
– З-ззздоровье молод-дддых, – выкрикнул раскрасневшийся Габор, – сына им… хорошего… К Седой ночке.
– Погоди с сыном, – цыкнул кто-то, сбросивший из-за жары доломан, – пускай наиграются… Для начала!
– Оно так, – важно кивнул Габор. – Сначала ц-ццветочки… Потом яб-бблочки.
Миклош, чудом не подавившись, проглотил тюрегвизе[8], тут же вновь протянул больше похожую на кубок стопку, которую не замедлили наполнить, но голова, как на грех, оставалась ясной. Габор с приятелем продолжали гадать о том, что творится в спальне, и вспоминать собственные подвиги. Миклош с досадой отвернулся и увидел на высоком стрельчатом окне давешнюю девчонку. Черноглазое чудо, волосы которого украшал такой же венок, как у невесты, разулыбалось, замахало ручонками, и тут до витязя дошло, что малышка как две капли воды похожа на Барболку. Неужто сестры? А он-то думал, молодая господарка – сирота.
– Ты чего? – Янчи с немалой силой ткнул друга в бок. – Луны не видал?
– Да там малявка эта, – Миклош протянул стопку, – налей!
– Кто? – не понял Янчи, но налил.
– Та, чернявая, что у речки была, на окне сидит.
– А я думал, ты не пьяный, – удивился Янош. – Нет там никого, на такую высь разве что кошка заберется или воробей залетит.
Миклош обернулся, побратим был прав: на окне никого не было. Значит, он и впрямь напился… Ну и правильно, что делать на чужой свадьбе? Только пить.
– Гици Миклош, – старый Габор был удручающе серьезен, в усах блестели капли подливы, – пора нам.
А он и забыл, что замещает отца и в спальню идти ему, и никому другому. Сын господаря улыбнулся во весь рот и поднял поданную оруженосцем чашу:
– Пью последнюю, други, и за добычей!
Вопли, шутки, улыбки, белые зубы, черные и седые усы, смех, радость. Они рады, еще бы. Их гици наконец-то женился. На красавице-певунье. А как быть ему, привязанному к спящей на ходу бледненькой агарийке? Радоваться?! Миклош отдал чашу Габору, взял протянутую свечу и нарочито медленно пошел словно бы потемневшими переходами. Сзади шептались подружки невесты, что-то звенело, гас, уходил в никуда шум пира, но наследник Матяша будто оглох. Он готовился к тому, что ему предстоит увидеть, и все равно оказался не готов. К счастью, Пал был слеп, а Барболка прятала лицо на груди теперь уже мужа. Миклош видел только спутанные косы, в которых еще держалась белая гроздь, и смуглую гибкую шею. Как бы ей подошел жемчуг, отданный безвестной девчонке с переправы, но разве он мог знать, какова невеста отцовского друга?!
– Здрав будь, господарь Сакаци, – произнес Миклош Мекчеи и снова изо всех сил улыбнулся. – Как охотился? Загнал ли добычу?
– Здрав будь, сын господаря моего, – голос Пала был хриплым, мертвые глаза сияли рассветными огнями, – была охота веселой, да и добыча неплоха. Возьми.
Миклош взял. Расшитая белыми розами рубаха была разорвана от горловины до подола и испятнана кровью. Барболка сохранила себя до свадьбы. Как и Аполка, к которой он завтра же вернется. Потому что оставаться под одной кровлей с юной господаркой сакацкой у Миклоша Мекчеи нет сил.
2
Свечи давно сгорели, черный небесный бархат неспешно выцветал, становясь темно-синим, меж оконных переплетов показалась ясная летняя звезда, предвещая рассвет. Господарка сакацкая осторожно убрала с груди мужскую ладонь, откатилась на край кровати и встала. Ноги тонули в звериных шкурах, плеч касалась предутренняя прохлада. Барболка вздохнула и оглянулась на смутно белеющую постель, где лежал человек, ставший вчера ее мужем. Это не было ни песней, ни сказкой, это было больно, стыдно и неудобно. Дочка пасечника понимала, что Пал не виноват. Ей на ландышевой поляне приснилось одно, а вышло совсем другое, сны – они всегда морочат, но как же ей тогда было плохо, да и сейчас не лучше. Тело ноет, на руках синяки, и еще эта тошнота…
Молодая женщина, стараясь не шуметь, доковыляла до окна. Господарская спальня была в угловой башне на самом верху, и Барболка видела залитую туманом долину. Дальше шел лес, в котором она жила всю свою небогатую жизнь. Теперь ей, связанной на горе и радость со слепым витязем, придется жить в Сакаци. Как же она ждала этой ночи, а в памяти остались лишь страх, недоуменье и желание вскочить, убежать, забиться в какую-нибудь щелку, чтоб до нее никто никогда больше не дотронулся. Если бы так было со всеми, разве бы люди пели о любви? Значит, дело в ней. Магна их прокляла из-за Феруша, теперь что другим счастье, ей – беда. И ничего с этим не поделать, потому как отец сгинул, а если родная кровь не имеет покоя, хорошего не жди. Безмогильные сосут из родичей радость, как пиявки.
Будь у нее хоть какая-то одежка, Барболка бы выбралась из спальни и хотя б кровь смыла, но у нее не осталось даже рубашки. Как же было больно, когда Пал рванул белый шелк, аж на груди полосы остались, зато теперь никто не скажет, что сакацкая господарка себя не соблюла, только кому это нужно?! Уж точно не ей, ей вообще ничего не нужно.
Внизу что-то заскрипело, раздались голоса. Утренний холод брал свое, Барболка начала дрожать, но ложиться было страшно. Туман медленно пятился к лесу, на темной от росы дороге показался отряд. Десятка три витязей гнали коней прочь от замка. И кому это не терпится? Она-то думала, в такую рань после свадьбы все спят.
Как бы ей хотелось уехать с ними. Нет, не с ними, хватит с нее хоть мельников, хоть гици, она хочет домой… Только мертвую пасеку сожгла сухая гроза, у сакацкой господарки нет никого и ничего своего. Даже гребенки. Всадники медленно таяли в розовеющем тумане, к полудню доберутся до «Четырех петухов», а ночевать будут в Яблонях. Сельчане наверняка примутся расспрашивать про свадьбу и услышат про жареных кабанов, винные бочки, господарского сына, невестину рубашку. Ката помчится к Магне, та изойдет завистью и злостью. Откуда старой ведьме знать, как заорали внизу пьяные гости, когда сын господаря вернулся к ним с добычей? Пал Карои пил вино, заливая шелковые одеяла, и поил жену, а ей хотелось выть. Правильно сказки кончаются свадьбами, потому что дальше нет ничего.
– Барболка! Барболка, где ты?
Господарь проснулся и слепо шарил по постели. Молодая женщина отскочила от окна, словно ее застали за чем-то гадким, хотя мысли тоже бывают подлыми.
– Я тут… Глядела, кто уехал.
– Ну и кто? – Розовый утренний свет заливал спальню. Медвежьи шкуры, дорогие кубки, сабли в красных ножнах. В здешних краях нет никого богаче хозяина Сакаци и никого бедней его жены.
– Кажись, сын господарский, – чужим голосом произнесла Барболка.
– Миклош? – не понял Пал. – И что ему в голову взбрело? Иди сюда.
Барболка медленно, словно под ногами были не теплые шкуры, а гвозди да битое стекло, пошла к постели, где ее ждал муж. Хорошо, что он не видит, но есть еще Моника, Габор, дядька Пишта… Ей придется улыбаться, смеяться, хлопать в ладоши. Как же трудно быть счастливой, когда хочется упасть и сдохнуть.
– Барболка, – сильная рука сжала плечо, – я тебя ничем не обидел?
– Нет! – Разве это обида, если ненароком растопчешь цветок на дороге? Обида, когда нарочно… – Нет, что ты!
– Значит, показалось, – Пал ее отпустил и улыбнулся: – Давно ничего не боялся, а теперь боюсь, пожалеешь, что со мной связалась. Надо было тебе приданое дать да замуж отпустить, а я… Старый дурак! Разве можно хватать руками песню?!
Слов у Барболки не нашлось, а хоть бы и нашлись? Голос, он тоже выдать может. Юная господарка торопливо прижалась к мужу и обхватила его за шею. Пусть делает, что хочет, что ему нравится, только бы верил в ее любовь, а она потерпит. Да пусть ее на куски режут, она никогда не сделает ему больно, потому что это безбожно.
– Барболка, – она научится смотреть в незрячие глаза, это нужно не ему, а ей, – неужто любишь? Мне правда нужна! Правда!
– Люблю… Чтоб меня Феруш с отцом забрали, если вру. Нет меня без тебя и не будет!
Все было не так, как во сне, и не так, как ночью, но это есть и это будет. Барболка Карои никогда не предаст Пала, потому что… Потому что и вправду любит. Или полюбит! Таким, как он есть, живым, настоящим, а ландышевый морок развеется, забудется, улетит с горьким изломным дымом.
