Камилла Лэкберг
Вкус пепла
– Может быть, нам следовало зайти к Никласу? – Голос Асты звучал умоляюще, но на лице мужа она не обнаружила никаких признаков сочувствия.
– Я ведь сказал, чтобы в моем доме никто не смел упоминать его имя!
С гранитной твердостью во взгляде Арне упрямо смотрел в окно.
– Но после того, что произошло с девочкой…
– Это Божья кара. Я же говорил, что когда-нибудь они дождутся. Он сам во всем виноват. Если бы он слушал меня, этого бы никогда не случилось. Богобоязненных людей не постигают такие несчастья. Все! И чтобы больше об этом ни слова!
Последние слова сопроводил звучный удар кулаком по столу.
Аста мысленно вздохнула. Она всегда относилась к мужу с уважением, ведь обыкновенно он оказывался прав, но в этом случае она засомневалась. Может быть, он все-таки ошибается? В душе ей что-то подсказывало, что Господь не может осудить в человеке желание поддержать сына, когда на него обрушился такой страшный удар. Что поделать: не удалось ей как следует познакомиться с его дочкой, но, что ни говори, девочка все равно их родная кровь, и даже в Библии сказано, что деткам принадлежит царствие небесное. Конечно, это всего лишь мысли глупой женщины! Арне – мужчина, ему лучше знать. Так всегда было. И как уже не раз случалось в ее жизни, она снова оставила свои мысли при себе и принялась убирать со стола.
Слишком уж много лет прошло с тех пор, как она в последний раз виделась с сыном. Иногда они нечаянно где-нибудь сталкивались – такие встречи стали неизбежны, когда он вернулся во Фьельбаку, но она не смела остановиться и поговорить с ним. Он несколько раз пытался, но она отворачивалась и шла своей дорогой, как ей было велено. Однако она недостаточно быстро отводила глаза и успевала заметить, что у него несчастный взгляд.
А в Библии между тем ведь написано, что отца и мать нужно почитать, и то, что произошло в тот далекий день, было, насколько она могла судить, нарушением Божьей заповеди. Поэтому Аста не могла снова принять его всем сердцем.
Она поглядела на Арне. Он сидел за столом все такой же прямой, как сосна, темные волосы нисколько не поредели, хотя в них и пробивается седина, а ведь им обоим уже за шестьдесят! Как вспомнишь, в молодости девчонки ему проходу не давали, но у Арне и тогда был такой же характер, как сейчас. Он женился на ней, когда ей едва исполнилось восемнадцать лет, и с тех пор вроде бы ни разу даже не заглядывался на других женщин. Вообще-то его никогда особенно не интересовала плотская сторона брака. Ей еще мама говорила, что для женщины это составляет супружеский долг, а вовсе не способ получить удовольствие, поэтому Аста, никогда не ожидавшая в этом смысле чего-то особенного, полагала, что ей повезло.
Один сын у них все-таки родился – рослый, красивый, белокурый мальчик, с виду весь в матушку, а от отца не взял ничего. Может, поэтому все так нехорошо и вышло. Если бы он побольше походил на отца, Арне, может быть, привязался бы к сыну. Не сложилось. Мальчик с самого начала был ближе к ней, и она любила его всеми силами души. Но оказалось, что все равно мало. Ибо когда настал решающий день и ей пришлось выбирать между сыном и его отцом, она предала мальчика. Как она могла поступить иначе? Жена должна держать сторону мужа – это она усвоила с детских лет. Но порой, в темноте, когда Аста, погасив свет, лежала в кровати и, глядя в потолок, думала свою думу, тут-то и начинали приходить в голову всякие мысли и сомнения. Например, как то, чему ее учили и что она считала правильным, могло вызывать чувство, будто в этом что-то не так? Хорошо, что Арне всегда знает, как чему следует быть! Он ей много раз говорил, что на женский ум нельзя положиться, а потому муж должен во всем руководить женой. Это давало ей чувство спокойствия. Ее отец во многом походил на Арне, поэтому мир, где правят мужчины, был для нее привычен. А потом, он же такой умный, ее Арне! Так все говорят. Вот и новый пастор недавно очень положительно о нем отзывался, сказал, что Арне самый надежный работник на должности старшего церковного сторожа, какого он когда-либо встречал, и что Бог должен быть благодарен за то, что у него есть такой служитель. Арне распирало от гордости, когда он, вернувшись домой, передал ей слова пастора. Недаром он двадцать лет проработал старшим церковным сторожем во Фьельбаке. Не считая, конечно, тех злополучных лет, когда пастором тут была женщина. Арне ни за что не хотел бы, чтобы это повторилось. Слава богу, до нее в конце концов дошло, что она здесь нежеланная гостья, и она ушла сама, уступив место настоящему пастору. Как же бедный Арне страдал в то время! Впервые за все годы супружества Аста увидела тогда слезы на глазах мужа. Сама мысль о том, что кафедру в этой церкви занимает женщина, убивала его. Но он тогда сказал, что уповает на лучшее и Бог в конце концов изгонит из храма торговцев. Арне и тут оказался прав.
Она только мечтала, чтобы как-нибудь уговорить свое сердце простить сыну случившееся. Без этого ей не видать счастливых дней. Но она понимала также, что если не сумеет простить Никласа сейчас, когда пришла такая беда, то больше у нее никогда не будет надежды на примирение.
Какая жалость, что она так и не успела познакомиться с девочкой! А теперь уже поздно.
Прошло два дня с тех пор, как нашли тело Сары, и подавленное настроение, которое царило в тот день, неминуемо должно было уступить место деловому. Настало время заняться текущими заботами, которых из-за гибели ребенка никто не отменял.
Патрик дописывал последние строчки отчета по расследованию дела о жестоком обращении, когда на столе зазвонил телефон. Он посмотрел по дисплею, откуда пришел звонок, и со вздохом снял трубку. Лучше уж покончить с этим не откладывая! В трубке раздался знакомый голос судмедэксперта Торда Педерсена. Обменявшись вежливыми приветствиями, они перешли к сути дела. Первым сигналом того, что Патрик услышал нечто неожиданное, могла послужить выступившая над его переносицей морщина. Еще через несколько минут она стала глубже, а выслушав судмедэксперта до конца, Патрик в сердцах со стуком опустил трубку. Минуту он собирался с мыслями, так как в голове у него все смешалось. Затем поднялся, взял блокнот, в котором во время разговора делал короткие пометки, и направился к Мартину. Строго говоря, ему в первую очередь следовало бы пойти к Бертилю Мельбергу, начальнику полицейского участка, но Патрик чувствовал, что сначала нужно обсудить полученную информацию с кем-то, кому он доверяет. Шеф, как это ни печально, не принадлежал к вышеупомянутой эксклюзивной категории лиц, а из всех коллег в их число входил только молодой Мулин.
– Мартин?
Когда Патрик вошел в кабинет, его хозяин разговаривал по телефону, но знаками показал, чтобы тот садился. Беседа, судя по всему, подходила к концу, и Мартин закончил ее довольно загадочной и невнятной репликой: «Гм-гм, ну да, я тоже, гм-гм, того же самого», причем покраснел до ушей.
Несмотря на повод, по которому пришел, Патрик не мог удержаться, чтобы не поддразнить младшего товарища:
– С кем это ты говорил?
Вместо ответа Мартин пробормотал что-то невнятное, покраснев еще больше.
– Кто-нибудь позвонил, чтобы указать на нарушения? Кто-то из стрёмстадских коллег? Или из Уддеваллы? А может быть, это Лейф Г.В.[6] сообщает, что хочет написать твою биографию?
Мартин вертелся, как уж на сковородке, но все же выдавил из себя чуть более внятно:
– Пия.
– Ах вот кто! Пия! Надо же, ни за что бы не догадался! Погоди-ка! Сколько уже прошло времени… Три месяца? Рекорд для тебя? – продолжал подкалывать Патрик.
Вплоть до нынешнего лета Мартин славился своей склонностью к скоротечным и неудачным романам. Главной причиной неудач служил его неизменный талант выбирать в объекты своей влюбленности девушек, чье сердце уже кто-то занял, но которые имели желание затеять небольшую интрижку на стороне. Пия же не только была свободна, но вдобавок оказалась чудесной, серьезной девушкой.
– В субботу мы празднуем трехмесячный юбилей. – Глаза у Мартина блестели. – И переезжаем в общую квартиру. Она как раз позвонила мне сказать, что нашла отличное жилье в Греббестаде. Вечером поедем смотреть.
Краска, заливавшая его лицо, немного сошла, и он уже не пытался скрыть, что влюблен по уши.
Патрик вспомнил, какими были они с Эрикой в начале своих отношений. ПБ – период «пре-беби». Он безумно любил ее, но эта страстная любовь казалась теперь далекой, как упоительный сон. Как видно, грязные пеленки и ночи без сна могли заслонить и такое.
– А ты сам-то когда собираешься сделать Эрику честной женщиной? Не бросишь же ты ее с незаконным ребенком на руках?
– А вот этого я тебе не скажу, можешь гадать на досуге сколько хочешь, – хмыкнул Патрик.
– Слушай, ты пришел копаться в моей личной жизни или у тебя есть какое-то дело? – собравшись с духом, спросил Мартин и спокойно взглянул на Патрика.
Лицо того тотчас же сделалось строгим. Он вспомнил: все настолько серьезно, что тут совершенно не до шуток.
– Только что звонил Педерсен. Отчет о вскрытии тела Сары придет по факсу, но он вкратце изложил мне содержание. Суть состоит в том, что она утонула не в результате несчастного случая. Это убийство.
– Черт! Что ты такое говоришь? – От неожиданности Мартин всплеснул руками и опрокинул стакан с ручками и карандашами, но словно не заметил рассыпавшихся письменных принадлежностей. Все его внимание было приковано к Патрику.
– Сначала все сходилось с нашим заключением, что это несчастный случай. Никаких видимых повреждений на теле, девочка была полностью одета в соответствии с сезоном. Не хватало только куртки, но ее могло смыть волнами. Но самое важное: когда он исследовал легкие, в них оказалась вода.
Патрик замолчал.
Мартин снова всплеснул руками и удивленно поднял брови:
– И что же тут такого, что не соответствовало бы выводу о несчастном случае?
– Там была вода из ванны.
– Вода из ванны?
– Да. В легких у нее была не морская вода, как следовало ожидать у человека, утонувшего в море, а вода из ванны. Предположительно из ванны, если быть точнее. Во всяком случае, Педерсен обнаружил следы мыла и шампуня, а это указывает на то, что вода была из ванны.
– Так значит, ее утопили в ванне, – недоверчиво протянул Мартин.
Они уже так привыкли думать, что эта смерть произошла в результате трагической случайности, что ему не сразу удалось перестроиться.
– Да, похоже на то. За это говорят также синяки, которые Педерсен обнаружил на теле.
– Но ты ведь сказал, что повреждений не было?
– На первый взгляд не было. Но когда они приподняли волосы на затылке, то при внимательном рассмотрении оказалось, что на шее видны синяки, которые могла оставить человеческая рука. Рука того, кто насильственно удерживал ее голову под водой.
– Вот черт!
У Мартина было такое лицо, словно ему вот-вот станет дурно. То же самое почувствовал и Патрик, когда слушал сообщение судмедэксперта.
– Такие вот дела! А мы уже потеряли два дня. Надо пройтись по домам, расспросить членов семьи и соседей и узнать все, что только возможно, о девочке и ее ближайшем окружении.
Мартин невесело усмехнулся. Патрика не удивила его реакция: перед ними стояла задача не из приятных. Родственники и без того уже переживают такую трагедию, а тут явятся они и начнут бередить открытую рану. Слишком часто бывает так, что детей убивает кто-то из тех, кому, казалось бы, эта смерть должна принести самое большое горе. Поэтому им, как полицейским, нельзя проявлять обыкновенное человеческое отношение, которое принято выказывать при встрече с семьей, где погиб ребенок.
– Ты уже говорил с Мельбергом?
– Нет, – вздохнул Патрик. – Но сейчас я к нему пойду. Поскольку мы с тобой выезжали на происшествие, то, думаю, нам и вести следствие. Ты не против?
Он понимал, что задает риторический вопрос. Ни Патрику, ни Мартину не хотелось бы видеть Эрнста Лундгрена или Йосту Флюгаре ответственными за расследование чего-то более сложного, чем велосипедная авария.
Мартин только молча кивнул.
– О’кей, – сказал Патрик. – Пожалуй, я пойду. Какой смысл оттягивать!
Комиссар Мельберг смотрел на письмо так, словно перед ним лежала ядовитая змея. Хуже этого трудно что-то придумать. По сравнению с этим бледнел даже случившийся нынешним летом неприятный инцидент с Ириной.
На лбу Мельберга проступила испарина, хотя в кабинете было совсем не жарко, а скорее даже прохладно. Он рассеянным жестом отер пот и при этом нечаянно разворошил старательно сделанный зачес, который скрывал его плешь. Когда он начал раздраженно приводить прическу в порядок, в дверь постучали, однако он тщательно довершил начатое и лишь тогда отозвался недовольным голосом:
– Войдите!
По выражению Хедстрёма незаметно было, чтобы тон Мельберга произвел впечатление, но лицо его выглядело непривычно серьезным. Вообще, объективно Хедстрём казался Мельбергу чересчур легкомысленным. Он предпочитал работать с такими людьми, как Эрнст Лундгрен, который всегда выказывал должное уважение к начальству. Что же касается Хедстрёма, то с ним у Мельберга всегда было такое чувство, что стоит только на минуточку отвернуться, как тот за спиной у него высунет язык. Ничего, подумал Мельберг, время еще отделит агнцев от козлищ! За свою долгую службу в полиции он убедился, что всякие там шутники и весельчаки первыми ломают себе шею.
На секунду ему удалось выбросить из головы содержание письма, но когда Хедстрём подошел к столу и уселся напротив, Мельберг вспомнил, что оставил послание на самом виду, и торопливо спрятал его в ящик. Этим он еще успеет заняться.
– Ну так что там у нас? – Мельберг и сам заметил, что голос у него все еще дрожит от пережитого потрясения, и заставил себя успокоиться.
Его девизом было: «Никогда не выказывать слабости». Стоит только подставить шею подчиненному, как тебя загрызут.
– Убийство, – лаконично ответил Патрик.
– Откуда вдруг такие новости? – вздохнул Мельберг. – Неужели кто-то из наших старых знакомцев с тяжелыми кулаками перестарался, тюкнув по башке свою благоверную?
Лицо Хедстрёма по-прежнему оставалось непривычно угрюмым.
– Нет. Это связано с недавним делом об утоплении. Как выяснилось, это был не несчастный случай. Девочку утопили.
Мельберг протяжно присвистнул.
– Да что ты говоришь! Вот тебе и на! – только и пробормотал он в ответ, между тем как в голове у него лихорадочно завертелись разные соображения.
С одной стороны, преступления против детей всегда приводили его в возмущение, но с другой – он быстро прикидывал, каким образом столь неожиданный поворот скажется на его карьере как начальника полицейского участка Танумсхеде. На эту новость можно было посмотреть с двух точек зрения. Во-первых, она означала много лишней работы и административных хлопот, но, во-вторых, в плане карьеры это могло стать ступенькой для нового роста, который позволит ему вернуться в Гётеборг, чтобы снова оказаться в центре событий. Конечно, он вынужден был признаться себе, что два уже закрытых дела об убийствах, в расследовании которых он участвовал, не привели к желанному успеху, но рано или поздно что-нибудь убедит вышестоящее начальство в том, что его место в главной конторе. И возможно, именно это дело подтолкнет их к такому решению.
Поняв, что Хедстрём ждет от него совсем другой реакции, он осторожно прибавил:
– Ты хочешь сказать, что девочку кто-то убил? Ну, этот негодяй не уйдет от ответа.
В подкрепление своих слов Мельберг даже сжал кулак, но добился лишь того, что взгляд Патрика сделался озабоченным.
– У тебя уже есть соображения по поводу причины смерти? – спросил Хедстрём, как бы подсказывая, что сейчас важно.
Мельбергу его тон показался крайне дерзким.
– Разумеется. Я как раз собирался перейти к этому. Так что же сказал судмедэксперт о причине смерти?
– Девочка утонула, но не в море. В ее легких обнаружили только пресную воду, а поскольку кроме того там были еще и следы мыла, Педерсен полагает, что речь должна идти о воде из ванны. Эта девочка, Сара, утонула в ванне, затем ее отнесли к морю и бросили в воду, пытаясь изобразить несчастный случай.
Картина, которую вызвал у Мельберга доклад Хедстрёма, заставила его содрогнуться и на секунду изгнала мысли о продвижении по служебной лестнице. Думая, что за годы работы он перевидал уже все мыслимые ужасы, Мельберг считал делом чести не поддаваться впечатлениям, но в убийстве ребенка есть нечто такое, что никого не оставит равнодушным. Убийство маленькой девочки выходит за все границы дозволенного, и хотя чувство, которое он испытал, было ему непривычно, в душе он признал, что оно человека красит.
– Личность преступника неочевидна? – спросил он.
Хедстрём отрицательно покачал головой:
– Нет. У нас нет сведений о каких-либо проблемах в семье, и таких преступлений, где жертвой были бы дети, в Фьельбаке не отмечалось. Ни одного похожего случая. Видимо, придется начать с того, чтобы поговорить с членами семьи. Как ты считаешь? – настойчиво спросил Патрик.
Мельберг сразу же догадался, куда он клонит. Он был не против. До сих пор все получалось очень удачно, если он поручал Хедстрёму подготовительную работу, связанную с беготней, а сам появлялся в лучах софитов, когда все уже оказывалось выяснено. И стыдиться ему было нечего. Залог удачного руководства лежит в делегировании обязанностей.
– Мне кажется, ты настроен продолжать это расследование?
– Да. Раз уж я знаком с делом с самого начала. Мы с Мартином выезжали тогда на вызов, я уже виделся с членами семьи, ну и так далее.
– Да, похоже, что так будет правильно. – Мельберг одобрительно кивнул. – Только держите меня в курсе.
– Хорошо, – согласился Патрик и тоже кивнул. – Тогда мы с Мартином сейчас же и отправимся.
– С Мартином? – коварно переспросил Мельберг.
Он все еще злился на Патрика за его непочтительный тон, и сейчас ему подвернулась возможность поставить того на место. Этот Хедстрём временами ведет себя так, будто это он начальник полицейского участка, и сейчас как раз самое время показать ему, кто здесь главный.
– Нет, Мартина я сейчас не могу отпустить. Я поручил ему расследовать серию угонов автомобилей. Очевидно, у нас орудует какая-то шайка из Прибалтики, так что Мартин сейчас занят. Пожалуй, – сказал он протяжно, наслаждаясь страдальческим выражением на лице Патрика, – Эрнст не очень загружен, и я думаю, будет лучше всего, если вы займетесь этим делом на пару с ним.
Лицо сидевшего перед ним полицейского исказилось страданием, и Мельберг понял, что попал в самую точку, прямо в яблочко. Он решил немного утешить Хедстрёма.
– Поскольку тебя я назначаю ответственным за расследование, то Лундгрен будет докладывать непосредственно тебе.
Невзирая на то, что Эрнст Лундгрен как подчиненный был гораздо удобнее Хедстрёма, Мельбергу хватало ума видеть, что у него тоже есть свои недостатки. Кто же станет вредить самому себе…
Как только за Хедстрёмом закрылась дверь, Мельберг вынул из ящика письмо и начал перечитывать его в десятый, наверное, раз.
Прежде чем усесться перед монитором компьютера, Морган проделал несколько гимнастических упражнений для пальцев и плечевого пояса: он знал, что, погрузившись в виртуальный мир, иногда часами сидит в одной и той же позе. Потом он тщательно проверил, на месте ли все необходимое, чтобы потом зря не вставать. Все было тут: большая бутылка колы, большой батончик «Дайма»[7] и большой «Сникерс». На этом можно долго продержаться.
На коленях у него лежала тяжелая папка, полученная от Фредрика. В ней хранилось все, что ему требовалось знать; целый фантастический мир, который он сам не мог создать воображением, был собран здесь под жесткой картонной обложкой и скоро будет превращен в единицы и нолики. Этим искусством Морган владел в совершенстве. Эмоции, фантазии, мечты и сказки по странной прихоти природы всегда были недоступны его мозгу, зато он повелевал такими логическими, дивными в своей предсказуемости единицами и нолями, маленькими электронными импульсами, которые живут в компьютере, превращаясь на экране в зримую картинку.
Иногда он задумывался: какое ощущение должно быть у такого человека, как Фредрик, когда он из ничего создает в своем мозгу иные миры? Каково это – вживаться в чувства других людей? Чаще всего такие попытки кончались тем, что он просто пожимал плечами и отмахивался от этих мыслей, как от чего-то не имеющего значения. Но порой, когда на него нападала глубокая депрессия, он чувствовал всю тяжесть своего недостатка и приходил в отчаяние от того, что родился не таким, как все люди.
В то же время для него служило большим утешением знать, что он не один такой. Он часто заходил на домашние странички для людей вроде него и с некоторыми обменивался сообщениями. Как-то раз он побывал на встрече в Гётеборге, но больше решил туда не ездить. Те особенности, которые отличали его собратьев, не давали им свободно общаться и друг с другом, так что мероприятие кончилось полной неудачей.
Но было все же приятно убедиться, что он не исключение. Ему хватало этого знания. В сущности, он не испытывал тяги к общению, которое, по-видимому, так много значило в жизни других людей. Лучше всего он чувствовал себя, когда оставался в своем домике в компании одних лишь компьютеров. Изредка он терпел присутствие родителей, но и только. С ними ему было спокойно. У него ушло много лет, чтобы научиться их понимать, разбираться в сложном языке их мимики и жестов, воспринимать те тысячи сигналов, которые его мозг, по-видимому, неспособен был расшифровывать. Они тоже научились к нему подлаживаться, разговаривать так, чтобы он мог понимать их хотя бы приблизительно.
Перед глазами Моргана светился пустой экран. Эти моменты ему нравились. Нормальный человек, вероятно, назвал бы такие мгновения своими любимыми, но Морган не понимал в точности значения слова «любить». Возможно, это было то, что он сейчас чувствовал – глубокая удовлетворенность, ощущение того, что это его родное. Ощущение нормальности.
Проворные пальцы Моргана забегали по клавиатуре. Время от времени он заглядывал в папку у себя на коленях, но по большей части его взгляд был устремлен на экран. Он не переставал удивляться тому, что проблемы с координацией движений чудесным образом куда-то исчезали, когда он работал на компьютере: к нему вдруг приходила ловкость и уверенность, которых не хватало в остальное время. Непослушность пальцев, которая проявлялась, когда нужно было завязать шнурки или застегнуть рубашку, называлась нарушениями моторики. Ему было известно, что это вообще свойственно людям с его диагнозом. Он хорошо знал, чем отличается от других, но ничего не мог с этим поделать. К тому же считал, что неправильно называть других нормальными, а таких, как он, – ненормальными. По сути дела, его относили к людям с отклонениями только потому, что он не соответствовал общепринятой норме. А он был просто другой! Его мысль двигалась по иной колее, вот и вся разница. Это не значит непременно, что он хуже. Просто другой.
Сделав паузу, он отпил глоток кока-колы прямо из бутылки и снова быстро забегал пальцами по клавишам.
Морган был доволен.
