Камилла Лэкберг
Вкус пепла

Полная версия

Camilla Läckberg

STENHUGGAREN

Copyright © 2005 Camilla Läckberg

First published by Bokförlaget Forum, Sweden

Published by arrangement with Nordin Agency AB, Sweden

Фото автора на форзаце: Magnus Ragnvid

Дизайн полусупера: Scandinavian Design Group, Oslo – Norway

© Стреблова И.П., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Лэкберг – эксперт в деле смешивания милых домашних сцен с останавливающим кровь ужасом.

Guardian

Лэкберг особенно хороша в изображении клаустрофобии, свойственной маленьким сообществам, в которых все знают всех, а полицейский может дружить с убийцей.

The Times

От романов Лэкберг бросает то в жар, то в холод.

Sun

У Лэкберг особый дар: ей удалось создать два наиболее законченных образа во всей современной детективной литературе – причем сделать это с особой теплотой, пробивающейся сквозь скандинавскую холодность.

Independent

Посвящается Улле.

С пожеланием всяческого счастья

Промысел омаров стал нынче совсем не тот. Раньше это был серьезный труд, которым рыбаки зарабатывали на жизнь, а теперь ловлей омаров балуются отдыхающие, приехавшие на недельку, которым никакие правила не писаны.

Чего только не навидался старый рыбак на своем веку! Как щеточкой незаметно удаляют икринки с самок, чтобы скрыть нарушения, как вытаскивают чужие тони, как ныряльщики прямо под водой выбирают из сетей чужой улов. Глядя на все, что творится, он только дивился, до чего люди могут дойти. Неужто народ последнюю совесть потерял! Однажды, правда, он вытянул тоню с бутылкой коньяку: оставил, значит, кто-то вместо вынутых омаров – а поди узнай теперь, сколько их там было! Ну хоть один воришка нашелся если не с совестью, то как минимум с чувством юмора.

Так вздыхал Франс Бенгтссон, проверяя свои ловушки. Обнаружив в первой же двух отличных омаров, он немного повеселел: и на этот раз не промахнулся, потому что знает хорошие места, где из года в год бывает приличный улов.

Затем он вытащил еще три ловушки, и в лодке набралась порядочная горка дорогостоящей живности. Рыбак не мог понять, отчего за омаров дают такую высокую цену. Он и сам ими не брезговал, но если уж выбирать, то предпочел бы на обед селедку – она и вкуснее, и дешевле. Однако выручка за омаров давала в это время года неплохую прибавку к пенсии.

Последняя тоня отчего-то застряла и никак не хотела вытаскиваться. Рыбак хорошенько уперся ногой в планшир, чтобы дернуть посильнее, и наконец почувствовал, как тоня сдвинулась с места. «Только бы веревка не порвалась», – подумал Франс и перегнулся через борт посмотреть, что там такое. Однако вместо сетки из взбаламученной воды вынырнула белая человеческая рука, словно воздетая к небу.

Первой реакцией рыбака было бросить веревку, чтобы то, что плавало под водой, поскорее скрылось в глубине вместе с ловушкой для омаров. Но затем победил жизненный опыт, и старый Бенгтссон снова потянул за веревку. Силенок, слава богу, у него осталось достаточно, и сейчас они очень пригодились – для того чтобы поднять жуткую находку на борт, ему пришлось напрячься что есть мочи. Лишь когда бледное, безжизненное тело с глухим стуком свалилось на дно шлюпки, старик потерял самообладание. Ведь ему пришлось тащить из воды ребенка, девочку, и в это время перед глазами у него стояло детское личико с посиневшими губками, облепленное длинными прядями волос, и голубые глаза, незрячим взором уставившиеся в небо.

Франс Бенгтссон перегнулся через планшир, его вырвало в воду.

Патрику казалось, что никогда он еще так не уставал, как сегодня. Последние два месяца перечеркнули все былые иллюзии насчет того, что новорожденные младенцы много спят. Он провел руками по короткой стриженой каштановой шевелюре, но только еще больше растрепал спутанные со сна волосы. А уж если он так устал, то что и говорить об Эрике! Невозможно даже представить себе, каково приходится ей. Он-то, по крайней мере, свободен от частых ночных кормлений. Состояние Эрики его вообще очень тревожило. Со времени возвращения из родильного дома он ни разу не видел ее улыбающейся, и под глазами у нее образовались огромные черные круги. По утрам он с тяжелым сердцем уходил на работу, провожаемый отчаянным взглядом Эрики, и оставлял ее наедине с Майей, хотя, если говорить начистоту, испытывал облегчение, возвращаясь в знакомый мир взрослых людей. Патрик любил Майю больше всего на свете, но появление в доме ребенка оказалось чем-то вроде вступления на чужую и неизведанную территорию, где за каждым углом подстерегают новые источники стресса. Почему это она не спит? Почему кричит? Может быть, ей жарко? А может, холодно? Что это у нее там за красные пятнышки? Взрослые скандалисты были, по крайней мере, чем-то знакомым, с ними он знал, как себя вести.

Уставясь пустыми глазами в бумаги, которые лежали перед ним на столе, Патрик пытался хоть немножко очистить мозги от опутавшей их паутины, чтобы приняться наконец за работу. Телефонный звонок заставил его вздрогнуть от неожиданности, и только после третьего он снял трубку.

– Патрик Хедстрём.

Десять минут спустя он схватил висевшую у двери куртку и, одеваясь на ходу, забежал в кабинет Мартина Мулина:

– Мартин, рыбак вышел в море проверить ловушки для омаров и выловил труп.

– Это где же? – растерянно переспросил Мартин.

Ужасная новость как гром среди ясного неба поразила полицейский участок Танумсхеде, где по случаю понедельника народ еще толком не успел раскачаться.

– У Фьельбаки. Он причалил к пристани у площади Ингрид Бергман. Надо выезжать. «Скорая» уже в пути.

Мартину не требовалось повторять дважды: он тоже надел куртку, потому что стоял ненастный октябрьский день, и вслед за Патриком направился к автомобилю. Машина ехала быстро, и Мартин хватался за потолочный ремень, когда на крутых поворотах ее заносило на обочину.

– Это несчастный случай? – спросил он.

– Откуда мне знать? – буркнул Патрик, но тотчас же устыдился своего раздраженного тона. – Прости, это от недосыпа.

– Ничего. – Вспомнив, как скверно выглядел его товарищ в последние недели, Мартин с готовностью простил ему резкость.

– Мы пока знаем только то, что ее выловили час назад и, по словам рыбака, она, вероятно, пробыла в воде недолго. Ну да скоро и сами увидим, – добавил Патрик, направляясь мимо Галербакен к пристани, возле которой была причалена деревянная шлюпка.

– Она?

– Да. Это девочка, еще маленькая.

– Вот черт! – ругнулся Мартин, пожалев, что не послушался внутреннего голоса, который соблазнял его не ходить на службу, а остаться дома в постели с Пией.

Поставив машину возле кафе «Пристань», они быстрым шагом двинулись к лодке. Как ни странно, никто еще не пронюхал о случившемся, и полицейским не пришлось разгонять любопытных.

– Она там, в шлюпке, – сказал старик, встретивший их на причале. – Я оставил ее, как лежала, чтобы лишний раз не трогать.

Бледный вид старика был хорошо понятен Патрику: тот же оттенок он не раз наблюдал на собственном лице после того, как приходилось иметь дело с мертвецами.

– В каком месте вы ее выловили? – спросил Патрик, стараясь хоть на несколько секунд оттянуть встречу с покойницей. Еще не видя ее, он уже чувствовал в желудке предательские позывы.

– Около Порсхольма, с южной стороны. Вытянул вместе с пятой ловушкой, она запуталась в веревке. Иначе мы бы еще не скоро ее увидели. А может, и вовсе бы никогда не нашли, если бы течение унесло ее в море.

Слушая старика, Патрик не удивлялся хорошей осведомленности того во всем, что касается утопленников. Все старожилы знали, что тело сначала погружается в глубину, затем постепенно всплывает на поверхность под влиянием накапливающихся газов, а спустя еще некоторое время окончательно опускается на дно. В прежние годы для рыбака всегда существовал значительный риск утонуть, Франс наверняка и сам переживал такие моменты и участвовал в поисках своих менее удачливых товарищей.

Как бы в подтверждение этих мыслей рыбак сказал:

– Она, похоже, недолго пробыла в воде, тело еще не начало всплывать.

Патрик кивнул:

– Ты говорил это по телефону. Ну давай, что ли, посмотрим сами.

Медленно, очень медленно Мартин и Патрик двинулись к другому концу причала, где была пришвартована лодка, и только подойдя к самому краю мостков, они смогли, заглянув за планшир, рассмотреть то, что лежало в ней на дне. Вытащенная на борт, утопленница упала лицом вниз, и полицейские увидели только распущенные мокрые волосы.

– Вон едет «скорая», пускай они ее и переворачивают.

Мартин ответил кивком. Его веснушки проступили ярче обычного, а рыжеватые волосы казались огненными по сравнению с разлившейся по лицу бледностью, и видно было, что ему с трудом удается побороть подступающую дурноту.

Серое небо и набирающий силу ветер усугубляли мрачное настроение. Патрик помахал рукой двум санитарам, которые не торопясь достали из машины носилки и понесли их к шлюпке.

– Несчастный случай, что ли? – Первый санитар вопросительно мотнул головой в сторону мостков.

– Похоже, что так, – подтвердил Патрик. – Посмотрим, что покажет вскрытие. Во всяком случае, помочь ей вы уж ничем не сможете, осталось только забрать и увезти.

– Да мы уже слышали, – кивнул санитар. – Ну, займемся, что ли, делом и положим ее на носилки.

Патрик не возражал. Он всегда считал, что на его службе самое тяжелое – это столкнуться с пострадавшим от несчастного случая ребенком, но с тех пор как у него родилась Майя, это ощущение усилилось во сто крат. При мысли о предстоящей задаче у него больно сжималось сердце. Как только личность девочки будет установлена, ему придется разбить жизнь ее родителей.

Санитары спрыгнули в лодку и стали готовиться поднять девочку на пристань. Один из них осторожно начал переворачивать тело на спину. Мокрые волосы рассыпались веером, открыв бледное личико с распахнутыми глазами, невидящий взгляд был устремлен в вышину, на бегущие по небу тучи.

В первый миг Патрик отвернулся, но затем нехотя взглянул на девочку, и тотчас словно ледяная рука стиснула его сердце.

– Не может быть! Как же так, черт возьми!

Мартин растерянно перевел на него взгляд. И тут его осенило:

– Ты ее знаешь?

Патрик только молча кивнул.

Стрёмстад, 1923 год

Она никогда не посмела бы произнести это вслух, но про себя думала: ей очень повезло в том, что мать умерла сразу после ее рождения. Благодаря этому Агнес ни с кем не приходилось делить отца, а из того, что она слышала о своей матери, можно было понять: та не стала бы спокойно смотреть, как она вьет из отца веревки. Зато уж папенька ни в чем не мог отказать осиротевшей дочке. Агнес отлично знала об этом и вовсю пользовалась отцовской слабостью. Некоторые родственники и друзья из лучших побуждений пробовали обратить на это его внимание, но все слабые попытки Августа Шернквиста сказать «нет» своей любимице кончались для него поражением: он не мог устоять перед этим хорошеньким личиком и огромными глазами, на которых чуть что наворачивались слезы и затем градом катились по щекам. Тогда его сердце размягчалось, и дочь, как правило, добивалась своего.

В результате она к девятнадцати годам превратилась в беспримерно избалованную девушку, и многие из подружек, сменившихся у нее на протяжении этих лет, наверное, не побоялись бы сказать, что Агнес отличается скверным характером. Разумеется, так в основном говорили девушки. Мальчики же, как обнаружила Агнес, обыкновенно не замечали ничего, кроме хорошенького личика, больших глаз и длинных густых волос, то есть того же, что заставляло папеньку дарить ей все, чего бы она ни попросила.

Их вилла, одна из самых роскошных в Стрёмстаде, стояла высоко на горе, так что из окон открывался красивый вид на море. Вилла была оплачена отчасти из состояния, которое досталось в наследство матери Агнес, отчасти из доходов от каменоломен отца. Однажды он едва не лишился всего состояния во время забастовки 1914 года, когда каменотесы дружно выступили против владельцев крупных компаний. Однако порядок был восстановлен, а после войны начался новый экономический подъем, и горнодобывающая промышленность в Крокстранде под Стрёмстадом тоже заработала на полную мощность, поставляя камень главным образом во Францию.

Агнес не волновало, откуда у отца берутся деньги. Она родилась в состоятельной семье, привыкла жить в достатке, и для нее было совершенно неважно, заработано ли это богатство или досталось по наследству, лишь бы его хватало на покупку множества красивых нарядов. Не все вокруг разделяли ее взгляды. Родители матери пришли в негодование от выбора дочери: ведь богатство ее мужа было приобретено недавно и сам он вышел из бедной семьи – его родственники не из тех, кого можно пригласить на светский прием, их приходилось звать в гости отдельно, когда члены семьи собирались попросту, без посторонних. Эти несчастные не знали, как полагается вести себя в аристократическом салоне, и в разговоре с ними ни о каких возвышенных предметах и поминать не стоило. Матушкины родители совершенно не понимали, что такого нашла их дочь в Августе Шернквисте, который на самом деле от рождения звался Перссоном. Его попытка подняться по общественной лестнице путем смены фамилии бабушку и дедушку не обманула. Но внучку они все же полюбили и, потеряв дочь, стали наперебой с отцом баловать ее ребенка.

– Солнышко, я еду в контору.

Агнес обернулась к вошедшему в комнату отцу. Перед его приходом она упражнялась на рояле, сидя лицом к окну; она делала это главным образом потому, что знала, как хорошо выглядит за инструментом. Особой музыкальностью девушка не отличалась; несмотря на дорогие уроки игры на фортепиано, которые ей давались с детства, она научилась только более или менее сносно играть по нотам, раскрытым перед ней на подставке.

– Ты не забыл, папочка, о том платье, про которое я тебе на днях рассказывала? – Она посмотрела на отца умоляющими глазами и увидела, что он, как всегда, разрывается между желанием сказать «нет» и своей неспособностью это сделать.

– Деточка, я же совсем недавно купил тебе платье в Осло…

– Но ведь оно же на подкладке, папочка. Неужели ты хочешь, чтобы я в такую жару пошла в субботу на праздник в теплом платье?

Она обиженно насупилась и стала ждать его реакции. Если он против ожидания все равно будет упираться, нужно взглянуть на него с дрожащими губами, а если и это не поможет, придется прибегнуть к слезам. Но сегодня у отца усталый вид, так что вряд ли потребуется много лишних усилий. Как обычно, она взяла верх.

– Ладно, ладно, сбегай завтра в магазин готовой одежды и закажи себе это платье. Прибавишь ты старому папке седых волос! – сказал он, качая головой, но не удержался от улыбки, когда дочь бросилась к нему с поцелуями.

– Ну, будет, будет уж! Садись и поиграй хорошенько гаммы. А то вдруг в субботу тебя попросят что-нибудь сыграть, так что не мешает на всякий случай как следует подготовиться.

Довольная Агнес снова села за рояль и послушно принялась упражняться. Она так и видела, как это будет: все взоры обращены на нее, а она, озаренная трепещущим пламенем свечей, сидит за роялем в новом красном платье.

Мигрень наконец-то немножко отпустила. Железный обруч вокруг головы постепенно разжался, и она смогла осторожно приоткрыть глаза. Наверху было тихо. Как хорошо! Шарлотта повернулась на другой бок и снова опустила веки. С наслаждением она ощутила, как уходит боль, постепенно сменяясь приятной расслабленностью во всем теле.

Немножко полежав, она осторожно приподнялась и, спустив ноги, помассировала пальцами виски. Они немножко побаливали от прикосновения, и это, как она уже знала по опыту, будет продолжаться после приступа еще несколько часов.

Альбин, должно быть, спит. У него как раз дневной сон, и это позволяло ей с чистой совестью не торопиться с подъемом. Бог видит, как ей необходимо иногда немного расслабиться! Из-за все усиливавшегося в последние месяцы стресса приступы мигрени участились, высасывая из нее последние остатки энергии.

Она решила позвонить своей подруге по несчастью и спросить, как та себя чувствует. Хотя ей и самой приходилось в настоящее время нелегко, состояние Эрики вызывало у Шарлотты беспокойство. Молодые женщины познакомились сравнительно недавно, а заговорили друг с другом после того, как несколько раз нечаянно встретились во время прогулки. Обе были с детскими колясками: Эрика гуляла с Майей, Шарлотта – с восьмимесячным Альбином. Поняв, что живут совсем рядом, они стали видеться почти каждый день, но Шарлотта все больше и больше беспокоилась, глядя на свою новую подружку. Она не знала Эрику до рождения Майи, но интуиция все же подсказывала ей, что та не всегда была такой вялой и подавленной, как сейчас. Шарлотта уже пробовала осторожно заговаривать с Патриком о послеродовой депрессии, но тот отмахнулся от ее намеков и сказал, что дело просто в психологической перестройке и все наладится, когда они приспособятся к новому распорядку жизни.

Шарлотта сняла трубку телефона, который стоял у нее на ночном столике, и набрала номер Эрики:

– Привет! Это Шарлотта.

Эрика отозвалась сонным и тусклым голосом. Услышав его, Шарлотта ощутила новый прилив беспокойства: с подругой что-то не так, совсем не так!

Но все же голос той немного повеселел, да и Шарлотта тоже была рада поболтать несколько минут, прежде чем, покоряясь неизбежному, пойти наверх и вернуться к той реальности, которая ждала ее там.

Словно почувствовав, о чем она думает, Эрика спросила, как идут дела с поисками дома.

– Потихоньку. Даже слишком уж потихоньку. Никлас все время пропадает на работе и никак не находит времени поездить по окрестностям, где можно что-нибудь присмотреть. Да и выбор сейчас, кажется, не особенно богат, так что придется нам, как видно, пожить здесь еще некоторое время, – сказала Шарлотта с невольным вздохом.

– Вот увидишь, скоро все наладится!

По голосу Эрики Шарлотта слышала, что та старается ее утешить, но ей как-то не верилось, что все так и будет. Вот уже полгода, как Шарлотта и Никлас переехали с детьми к ее матери и Стигу, и, судя по всему, такое положение сохранится еще не менее чем на полгода. Для Никласа в этом, конечно, не было ничего страшного, потому что он с утра до ночи пропадал в амбулатории, но для Шарлотты, которая никуда не могла отойти от детей, это было ужасно.

В теории, когда Никлас предложил ей такой вариант, все казалось прекрасно. Во Фьельбаке открылась вакансия доктора, а после пяти лет, проведенных в Лиддевалле, обоим хотелось сменить обстановку. Вдобавок ожидалось рождение Альбина, на которое они решились как на последнее средство, чтобы спасти свой распадающийся брак. Никлас говорил: отчего бы в таких обстоятельствах не поменять заодно и все остальное, чтобы уж начать жизнь заново? Чем дольше она его слушала, тем заманчивее казалось это предложение. Тем более тут в случае чего есть на кого оставить ребенка, а в ожидании второго это далеко не лишнее. Но действительность быстро разрушила эти радужные надежды. Шарлотте хватило нескольких дней, чтобы вспомнить, почему она в свое время так стремилась поскорее съехать от родителей. Правда, обнаружились и кое-какие благоприятные перемены. Но как бы ей ни хотелось, ни о чем из этого она не могла поговорить с Эрикой. Это приходилось держать в тайне, чтобы не разрушить свою семью.

Голос Эрики прервал ее размышления:

– А как там с маменькой? Доводит тебя до сумасшествия?

– Мало сказать! Что бы я ни делала, все ей не так. Я слишком строга с детьми, слишком распустила детей, я недостаточно тепло их одеваю, слишком их кутаю, я их недокармливаю, я их перекармливаю, я слишком толстая, слишком неряшливая… Конца нет этому списку, я уже сыта этим по горло.

– Ну а Никлас?

– Никлас! Никлас в глазах маменьки – совершенство. Вокруг него она пляшет и нахвалиться не может и жалеет его, что ему досталась такая непутевая жена. Для нее он всегда прав и никогда не ошибается.

– Неужели он не видит, как она к тебе относится?

– Я же говорю – он никогда не бывает дома. А при нем она не дает себе такой воли. Знаешь, что он мне сказал вчера, когда я набралась смелости ему пожаловаться? «Дорогая! Неужели ты не можешь проявить немного терпения?» Если я стану еще терпеливей, то вообще сровняюсь с землей! Я так возмутилась, что после этих слов перестала с ним разговаривать. А теперь он сидит на работе и, наверное, жалеет себя, что ему попалась такая упрямая жена. Неудивительно, что у меня с утра началась жуткая мигрень.

Сверху послышался какой-то звук, и Шарлотта нехотя встала.

– Знаешь, мне, кажется, пора наверх забирать Альбина. Иначе, если я не приду, маменька потом весь день будет строить из себя мученицу. Слушай, я забегу к тебе немного попозже, и мы с тобой покофейничаем. А то я все о себе да о себе, а о тебе даже не спросила. Но я заскочу попозже.

Шарлотта положила трубку, торопливо расчесала волосы и, набрав в грудь побольше воздуха, стала подниматься по лестнице.

Что-то у нее пошло не так. Совсем не так, как должно. Эрика перечитала столько книг о том, как все бывает, когда появляются дети и люди становятся родителями, но ничего из прочитанного не подготовило ее к тому, с чем она столкнулась в действительности. У нее даже сложилось впечатление, будто все написанное – это части одного огромного заговора. Авторы писали о гормонах счастья, и что женщина чувствует себя на седьмом небе, когда ей дают на руки ее новорожденного младенца, и, разумеется, что каждая женщина с первого взгляда испытывает огромную всепоглощающую любовь к своему малютке. Конечно, вскользь иногда упоминалось о том, что ты будешь порой уставать больше обычного, но даже это в книгах окружалось романтическим ореолом, словно было неотъемлемым приложением к радостям материнства.

«Чушь собачья!» – поняла Эрика после двух месяцев материнских радостей. Вранье, пропаганда и полная ерунда! Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой измученной, усталой, злой, несчастной и измотанной, как все это время после рождения Майи. И не ощутила она никакой такой всепоглощающей любви, когда ей на грудь положили красное, орущее и – что уж тут скрывать – безобразное существо. И хотя материнское чувство незаметно начало у нее развиваться, все равно оставалось впечатление, словно какой-то чужак вторгся в их с Патриком дом, и порой она почти жалела, что они решили завести ребенка. Ведь было так хорошо вдвоем, пока их не одолел человеческий эгоизм и желание воспроизвести свои замечательные гены, и это одним махом изменило всю жизнь, превратив Эрику в круглосуточно работающую молочную фабрику.

Она просто не могла понять, как такой крохотный ребенок ухитряется быть таким ненасытным. Малютка непрерывно сосала разбухшую от молока грудь, настолько увеличившуюся в размере, что Эрике казалось, будто она превратилась в одну сплошную пару ходячих грудей. Ее физический облик вообще не вызывал никакого восторга. Вернувшись из родильного дома, она по-прежнему выглядела как беременная. Единственным утешением было то, что за время ее беременности и Патрик набрал лишний вес – он ел за троих и теперь тоже заметно раздался в талии.

Слава богу, теперь у нее почти ничего не болело, но зато она постоянно ощущала себя потной, толстой и растрепанной. Ноги она не брила уже несколько месяцев, и ей давно пора сходить в парикмахерскую, подстричься, сделать завивку и, может быть, еще и мелирование, чтобы избавиться от этого мышиного оттенка своих светлых волос до плеч, которые она носила распущенными. В глазах Эрики появилось мечтательное выражение, но тотчас же она вернулась к действительности. Что придумать, как осуществить эти планы? Ах, до чего же она завидовала Патрику, который хотя бы восемь часов в день мог проводить в нормальном мире взрослых людей! В отличие от него, ей в основном приходилось довольствоваться обществом Рикки Лейк^[1] и Опры Уинфри, нажимая какие попало кнопки на пульте, пока Майя сосет, сосет и сосет.

Патрик уверял ее, что предпочел бы не ходить на работу, а сидеть дома с ней и с Майей, но она по глазам видела, что он чувствует облегчение, вырываясь на время из их маленького мирка. Она вполне его понимала! И в то же время это вызывало у нее чувство обиды. Почему ей выпало одной тащить тяжелую ношу, свалившуюся на нее в результате их совместного решения, тогда как по справедливости этот проект следовало воплощать в жизнь вдвоем? Разве не правильнее было бы поровну разделить общее бремя?

Поэтому она каждый день с пристрастием следила за тем, чтобы Патрик вовремя возвращался домой. Если он опаздывал хотя бы на пять минут, в ней начинало расти раздражение, а если он задерживался еще дольше, то его ждала основательная головомойка. Едва он переступал порог, она совала ему на руки Майю, если только его возвращение совпадало с одним из редких перерывов между кормлениями, сама же плюхалась в постель, заткнув уши берушами, чтобы хоть немного отдохнуть от детского крика.

Задумавшись с телефонной трубкой в руке, Эрика вздохнула. Все выглядело так безнадежно! Но часок, который она проводила за болтовней с Шарлоттой, вносил приятное разнообразие в ее тоскливую жизнь. Так как Шарлотта являлась матерью двоих детей, ее обнадеживающие слова заслуживали доверия. И хотя Эрике было стыдно в этом признаться, ей даже нравилось слушать жалобы Шарлотты на разные неприятности, так как это отвлекало ее от собственных переживаний.

Правда, между ними имелось еще одно различие. Сестрица Анна. После рождения Майи Эрика говорила с сестрой только однажды, и у нее осталось такое чувство, будто у той что-то неладно. Голос Анны по телефону звучал так глухо, словно доносился откуда-то издалека, однако она уверяла, что все в порядке. А Эрика жила тогда как в тумане и не стала добиваться правды. Однако что-то у сестры не складывалось, в этом она была совершенно уверена.

Прогнав тревожные мысли, Эрика поменяла грудь, чем тотчас же вызвала недовольное хныканье Майи, потом механически взяла телевизионный пульт и переключилась на канал, по которому скоро должен был начаться «Гламур». Единственным приятным событием, которое ожидало ее сегодня, была встреча с Шарлоттой за чашкой кофе.

Резкими движениями она помешала в кастрюльке с супом. Всю работу в доме приходится делать ей одной! Готовить еду, прибираться, за всеми ухаживать! Хорошо хоть Альбин наконец-то заснул! Лицо Лилиан смягчилось при мысли о внуке. Малыш – настоящий ангелочек! Редко когда пищит. Совсем не похож на ту, другую. На лбу женщины проступила морщина, а ее движения сделались еще более порывистыми, отчего две ложки кипящего бульона выплеснулись на плиту. Послышалось шипение, и запахло горелым.

Лилиан уже приготовила на столе поднос: на нем стоял стакан, глубокая тарелка и лежала столовая ложка. Осторожно сняв кастрюльку с огня, она налила горячий бульон в тарелку; потянув носом, вдохнула аромат, распространявшийся от кастрюли с облаками пара, и удовлетворенно улыбнулась. Бульон из цыпленка! Любимое блюдо Стига. Уж это он, наверное, поест с аппетитом!

Осторожно балансируя с подносом в руках, она локтем отворила дверь, ведущую на верхний этаж, и с раздражением подумала: «Вечно эти лестницы!» В один прекрасный день она свалится со сломанной ногой, и тогда все увидят, как трудно им будет управляться без нее, потому что она все за всех делает и ишачит на них, как рабыня! Вот сейчас, например, Шарлотта валяется в постельке, потому что у нее якобы мигрень. «Как же! Мигрень у нее! Не очень-то верится в эти отговорки! Уж если кому страдать мигренью, так это скорей мне самой!» И как только Никлас все это терпит! Он целый день трудится не покладая рук в амбулатории, старается обеспечить семью, а вечером возвращается в подвальную квартиру, где все вверх дном, словно там взорвалась бомба. Хотя бы за то, что их пустили туда жить, можно, казалось бы, претендовать на то, чтобы его там встречал уют и порядок! А у Шарлотты еще хватает наглости требовать, чтобы он после работы помогал ей ухаживать за ребенком! По-настоящему она должна бы дать ему отдохнуть после тяжелого рабочего дня, посидеть перед телевизором, а детей чем-нибудь занять, чтобы не мешали отцу. Ничего удивительного, если старшая девочка ведет себя просто безобразно. Она же видит, как маменька без всякого уважения относится к папе, так чего же другого можно ждать от ребенка!

Решительным шагом Лилиан поднялась на верхнюю площадку и направилась с подносом в гостевую комнату, в которой поселила Стига с тех пор, как тот заболел: никакой возможности не было выдержать в спальне его кряхтенье и оханье. Ей надо ухаживать за ним как следует, а для этого она должна иметь возможность хорошенько выспаться ночью.

– Дорогой! – Лилиан осторожно приоткрыла дверь. – Просыпайся! Я принесла тебе бульон. Твой любимый. Куриный.

Стиг слабо улыбнулся в ответ на ее широкую улыбку.

– Я не голоден. Может быть, попозже, – сказал он усталым голосом.

– Глупости! Ты никогда не поправишься, если не будешь как следует питаться. Ну-ка, давай привстанем, и я тебя покормлю.

Она помогла ему подняться и принять полусидячее положение, сама присела рядом на кровати и стала кормить с ложки, как ребенка, не забывая вытирать подбородок, когда часть бульона проливалась мимо.

– Ну что, разве я не правильно угадала? Уж я-то знаю, что нужно моему дорогому муженьку! Вот увидишь: кушай как следует и скоро встанешь на ноги.

В ответ – та же слабая улыбка. Затем Лилиан помогла Стигу снова лечь и накрыла ноги одеялом.

– Может, доктора?

– Но, миленький мой, разве ты забыл? Никлас же теперь доктор, так что у нас в доме есть свой целитель. Вечером он непременно заглянет к тебе. Он сказал, что еще раз проверит твой диагноз и проконсультируется с коллегами из Уддеваллы. Вот увидишь, скоро все наладится.

Подоткнув напоследок одеяло у больного, Лилиан забрала поднос с пустой тарелкой и направилась к лестнице. Выходя из комнаты, она покачала головой. Вот теперь приходится выполнять еще и обязанности сиделки вдобавок ко всей остальной работе!

Внизу раздался стук в дверь. Лилиан поняла, что кто-то пришел, и поспешила вниз.

Ему с трудом удалось поднять руку, чтобы постучать в дверь. Ветер на улице разгулялся и неожиданно быстро набрал ураганную силу; мелкие моросящие капли густо сыпались на пришедших не сверху, а откуда-то из-за спины, словно ветер поднял из моря и нагнал на сушу тучу брызг. Все вокруг сделалось серым: небо приняло светло-серый оттенок, по нему плыли темно-серые тучи, а грязно-бурое море стало совсем непохожим на синюю летнюю гладь, сверкающую солнечными бликами. Верхушки волн оделись в белую пену – как говаривала в таких случаях мама Патрика: «Белые барашки гуляют по морю».