Сергей Каледин
Стройбат

Полная версия

В поликлинике сказали, что уши исправить можно, но надо полежать три дня в больнице, а потом еще каждый день ездить на перевязку. Короче, уши Костя решил оставить до Москвы.

Из динамика грянул марш. Стройбат, отпущенный с развода, разбредался с плаца по рабочим точкам. Вторую роту – осенний прыв, набранный целиком лагерей, – увозили в грузовиках на комбинат. Блатные работали пока на земле. Приживутся, оборзеют, тоже найдут непыльную работенку. Стройбату без разницы, где воин пашет, лишь бы доход в часть волок. Вон двое первой роты на трамвай сели – инженерами на комбинате работают.

Марш окончился, стало тихо и пусто. Теперь Коля Белошицкий запустит битлов. Потом пойдет «Роллинг стоунз». Эту кассету Костя знал наусть – позавчера взял ее с переписки у парней в городской студии звукозаписи. Сделали, как-никак коллеги: Костя в Москве на улице Горького звукооператором работал.

Мать мечтала, чтоб он стал музыкантом. Отчаявшись отыскать у сына абсолютный слух, купила скрипку и часами заставляла его пиликать на ней под присмотром пожилой музыкальной маразматички с первого этажа. Костя пиликал, пиликал и допиликался: от долгого стояния стала слетать коленная чашечка. Тогда мать разнесла по дому, что Костя переиграл ногу, как пианисты переигрывают руку. Наконец музыкальная маразматичка умерла, но поскольку мысль о Костиной музыкальности по-прежнему не давала матери покоя, она определила его после школы в студию звукозаписи. А чашечка коленная через год определила Костю в стройбат.

Повспоминал Костя родной дом и в который раз с тоской убедился, что не тянет его домой. А куда тянет, и сам не знал. Никуда. Если только на студию. Веселая жнь!

Попивай потихоньку да клиентов пощипывай. А вечерами что делать?..

Фиша положил первую доску и приживил ее гвоздями. – А ты иди покушай, – прервал Костины раздумья Нуцо. – Селедки принеси. С черняшкой!

Жрать хотелось страшно: завтракали в пять утра, а сейчас одиннадцать. Но пошел Костя не в столовую, а в баню – в загаженном состоянии есть он бы не смог. А Фишке и Нуцо хоть бы что. Сзади к стоповой подойдут, пожрут в биндейке на скорую руку и опять вкалывать.

Костя еще и потому шел в баню, что твердо решил не пахать больше сегодня. Сегодня они с Женькой поедут в третий микрорайон, в общежитие четвертого НПЗ, навещать Таню-вонючую. Вообще-то никакая она не вонючая, просто моется хозяйственным мылом, а Косте это простое мыло… Ну, не переносит. А так она баба красивая.

– Открой! – Костя уверенно постучал пальцем в окошко обувной мастерской, помещавшейся в одном полубараке с баней.

Сапожник, он же зав. баней, открыл дверь, впустил Костю и снова закрыл: мало ли кто еще припрется.

Костя мылся, как стал золотарем, каждый день. По личному распоряжению Лысодора. Невелика радость. а все-таки. Фишка с Нуцо под это дело – под вонь

– в свинарник спать переместились. Свиньи-то свиньи, зато покоя больше.

Костя помылся, установил на подоконнике карманное зеркальце, внимательно поглядел на себя, приподнялся на цыпочках – посмотреть, каков он в нижней части. Ничего. Поджарый, длинноногий, ни тебе шерсти особой, ни прыщей… Нормальный ход. Еще бы уши…

Он уже заканчивал бритье, когда вдруг сообразил, что дембельское его пэша с лавсаном и сапоги дембельские, яловые, в каптерке.

Костя с треском отодрал оконную створку, потом вторую, наружную, замазанную белилами, и высунулся в холод: может, кто своих рядом? Bезуха!

– возле клуба на перекладине корячился Бабай.

– Бабай! Кил мында! – заорал Костя и свистнул, чтоб тот лучше услышал.

Бабай услышал, свалился с турника, покрутил башкой, соображая, откуда крик, и наддал к бане.

Бабай чудом оказался в армии – скрыл, что у него ночное недержание. Взяли в конвойные войска, куда весь Восток берут, но сразу же выкинули, как унюхали. В госпитале Бабай взмолился, чтоб не комиссовали – дома засмеют: не мужик. Так Бабай и оказался в стройбате. Не здесь, в нормальном. А в прошлом году, как очищали стройбаты, вытурили его. В Город, куда всю шваль скучили.

Теперь Бабай целыми ночами сидел возле тумбочки под переходящим знаменем и пустым огнетушителем. На тумбочке под треснувшим стеклом лежала шпаргалка, что он обязан докладывать при посещении роты офицерами. Днем Бабай немного спал, а остальное время старался накачать силу. На турнике он докручивался до крови носа и тогда ложился на спину в песок, а сейчас, весной, – на лавку рядом с турником.

– Чего тебе? – с готовностью затарахтел Бабай, грязными ручонками подтягиваясь к высокому подоконнику.

– Принеси каптерки пэша, сапоги, носки и плавки. В чемодане моем. У Толика спросишь. Повтори. Что такое пэша?

Бабай задумался, но повторил правильно:

– Полушерстяное.

Не успел Бабай умчаться, мимо бани процокала полненькими кривыми ножками Люсенька. Люсенька не скрывала, что пошла работать в армию в поисках жениха. У нее уже был один – позапрошлого дембеля, и от него даже остался у Люсеньки сынок. Жених уехал в Дагестан, а Люсенька по-прежнему работала в библиотеке. Быков хотел былопогнать ее за блуд с личным составом, а потом сжалился. Быков вообще мужик клевый. Всех жалеет. И солдатье, и вот Люсеньку. И Бабая. А здоровенный – штангу тягает! По воскресеньям его ребята на реке видят с этюдником, рисует чего-то. На войне был, потому и мужик классный. Все офицера, кто воевал, нормальные мужики, незалупистые.

С Люсенькой в настоящее время занимался Женька Богданов, собирался, вернее, обещал жениться. Это было на руку Косте: Люсенька всегда держала для него «Неделю», «За рубежом» и журнал «Радио». Более того, на дембель обещала списать для Кости все журналы «Радио» за последние десять лет. Бабай обернулся мигом.

– Ничего не забыл? – спросил Костя, принимая амуницию. Строго спросил, но Бабай не только ничего не забыл, но и притащил Костину шапку, меховую, офицерскую – для увольнительных, – и дембельский ненадеванный бушлат.

– Костя, Костя! – залопотал Бабай. – Деньги сегодня дадут, сегодня дадут! Зарплату. Не ходи к бабам, завтра иди к бабам!.. Ты уйдешь – мне деньги отберут старики. Я тебе отдам, ладно? Тебе отдам, ты мне потом тоже отдашь. Ладно, хорошо, ладно?

– Ладно! – кивнул Костя и закрыл окно.

Бабай, как постоянный дневальный, получал шестьдесят рублей. После вычета харчей, обмундировки и так далее на руки ему выдавалось пятнадцать, еще пятнадцать ложились на лицевой счет. Год назад Бабай упросил Костю отбирать у него получку – тогда другие старики не будут зариться. Костя согласился. Не за так, конечно, – троячок ему Бабай отстегивал каждой зарплаты.

Костя довел себя до кондиции. Причесался, максимально напустив волосы на уши, надушился любимыми своими духами «Быть может», польскими, с полынным запахом. Спасибо, мать посылает. Надо, кстати, написать ей, с тоской подумал Костя. Нудит: в институт, в институт… Какой тут институт… Костя достал нагрудного кармана крохотную щеточку для сапог, завернутую в лоскут бархата отрезанный от клубной гардины, навел глянец на сапоги, нутри кулаком оправил меховую шапку с недовытравленным на засаленном донце именем бывшего владельца и легкой журавлиной походкой, благоухая, вышел бани.

Карманы его дембельской гимнастерки слегка оттопыривались.

В карманах у Кости находились конверты, шариковая ручка, бумага для писем и маленький, но толстенький дневничок в клеенчатой обложке, куда Костя записывал события дней и по обкурке – стихи. Были там еще арабская зубная паста «Колинос», которую Костя применял специально для свиданий, упомянутые уже щетка для сапог, духи, а также зубная гэдээровская щетка. Упаси Бог в роте увидят – тот же Коля Белошицкий заныкает, и выявится его щеточка в виде наборного браслета для часов. Коля может даже и сознаться в пьяном виде. Понурит голову, отягощенную большим переломанным носом. «Ну, прости, – скажет и разведет в стороны свои длинные жилистые руки. – А браслетик по люксу вышел. Хочешь, возьми. Простишь?» Ну кто ж после таких слов не потечет? Потому-то Колю никто в жни и пальцем не тронул – рука не подымалась. А что нос перебит, так это еще до армии, на зоне, по недоразумению и в темноте.

2

– Слышь, земеля! – Валерка Бурмистров орал прямо с крыльца КПП. – Ну, ты, в натуре, вчера хорош был, я те дам!..

Костя остановился перевести дух, вытер рукавом липкий похмельный пот, скривил улыбку:

– Да-а?..

– Будь здоров! – Валерка заржал. Тебя мой молодой на себе до роты… Дрозд!

На крыльцо выскочил здоровенный, стриженный налысо молодой.

– Вот этот, – сказал Валерка.

– Ага. – Костя кивнул, благодаря не молодого, а Валерку, поскольку молодыми распоряжался он. – Ничего такого, Валер?.. А?

– Нормальный ход. Тебя Рехт, дружок твой, заловил, хотел на губу. Еле отбил… Москвичей не любит, только так!

– Спасибо В… – пробормотал Костя, берясь за тачку.

– Земель! Погоди…

Молодой с интересом наблюдал за ними.

– Кыш! – прошипел Валерка, и молодой исчез. – Вчера обстриг их налысо, обросли, как деды. Тебя как зовут, забываю?

– Константин, – как можно спокойнее ответил Костя.

– Слышь, земеля, трояк не займешь? Молодым осетрины прислали с Оби. Я считаю, им вредно. А?

– Вредно, – небрежно, по-дедовски кивнул Костя.

– Короче, трояк займи, рассыпухи берем, и вечерком приходи. Телек позырим. «Братья Карамазовы».

Костя с трудом понимал Валерку. Деньги нужны. Денег нет.

– Денег-то, В…

– Ну, здрасте, приехали! – Валерка хлопнул себя руками по ляжкам. – Как бухать – есть, как земелю выручить – от винта! Хреновый ты земеля! Я таких в гробу видал!..

Надо бы объяснить, что денег у него с тех пор, как залетел с кренделями глазированными, вообще нет, только Бабаев трояк, который он вчера тоже упустил, потому что деньги у Бабая отобрали другие, пока они с Богданом киряли у Тани-вонючей.

Но как сказать, если язык чуть шевелится, обожженный вчерашним слабо разведенным спиртом? Найдет. Найдет он Валерке трояк. Не ясно где, но найдет. И больше достанет: сколько скажет Валерка, столько он ему и достанет. Потому что даже подумать страшно, как бы он мог служить без земляка на КПП. Вон вчера Валеркин молодой на себе его волок, а ведь всех бухих Валерка сперва сам отоваривает на КПП, а потом сдает на губу.

– Подожди-ка… – Костя потер рукавицей лоб. – Ты здесь будешь?

– А куда я, на хрен, денусь? – обиженно пожал плечами Валерка.

Костя, с трудом соображая, где взять денег, покатил тачку прочь. Другие-то старики с Валеркой вообще не здороваются, за падло считают. Им что, Валерка их сам побаивается. У Миши Попова в Городе серьезные друзья по наркоте, с ним все учтивы. У Женьки через комендатуру все зашоколадено. А у него, у Кости?.. Нету у него отмазки! Конечно, когда он с Мишей или с Богданом, никто не залупнется. А когда один?..

«О чем, козел, думаю? – усмехнулся про себя Костя. – Какая отмазка, зачем отмазка?! Послезавтра в Москве гудеть буду!»

– Слышь, земеля! Тогда уж пятерик бери для ровного счета, – по инерции обиженно крикнул Валерка. – Слышь?

– Слышу, – отозвался Костя.

Фиша выпиливал очко. Вернее, пол-очка в одной доске, пол – в другой.

– Фиш, дай трояк до получки, в смысле пятерку, – на храписто заявил Костя.

Фиша не спешил давать деньги, и Костя понял: атака с ходу не удалась. Сейчас Фиша начнет нудить. Костя сел на доски и полез за сигаретами.

Фиша не нудил. Фиша аккуратно выпиливал полукруг в доске по красной карандашной линии. Перед шмыгающими вверх-вн зубьями пилы на линии нарастал холмик опилок.

«Сейчас с чиры съедет!..»

Костя, не поднимаясь с досок, о всей силы дунул на Фишину работу. Фиша дернул головой вверх и стал остервенело тереть запорошенные опилками глаза.

– Извини, – виновато сказал Костя.

Пилил Фиша точно по линии. Он молча взглянул на Костю, как на убогого, ерзнул пилой еще пару раз и, аккуратно придерживая сну, принял выпавшее полукружье.

– Дай трояк, – сбавил Костя.

– Получка, Костя, была вчера, – сказал Фиша. – У тебя получки вчера не было. И тебя не было. Ты вино пил. С Богданом.

– Ну и что теперь? – устало сказал Костя. – Застрелиться?

– Не пей вина…

– Гертруда, – усмехнулся Костя, – дай денег, чего ты жмешься?

– А ты помнишь, сколько мне должен? – склонив голову на плечо, со справедливой укорной спросил Фиша. Точно так вот Костю допекала дома мать.

– Много, Фиша, много, – закивал Костя. – Все отдам. Все. Бабки огребем в субботу…

– Я тебе дам еще раз денег, если ты мне пообещаешь, что ты берешь у меня деньги не на вино. Разве ты не понимаешь! – Фиша возвысил свой обычный монотонный голос и соответственно воздел руки к небесам. – Ты можешь стать горчайшим пьяницей! Как все! Как Нуцо!

– Чего? – Из ямы показалась улыбающаяся небритая морда цыгана. – Оставь курнуть!

Костя протянул ему бычок.

– Фишка денег не дает.

Нуцо, обжигая пальцы, досасывал окурок.

– Дай Косте денег. И мне дай.

– Тебе – таблетку! – отрезал Фиша, и Костя понял, что ему Фиша денег даст.

– А чего вы, собственно, не пашете? – нахмурился Костя. Надо было добавить что-нибудь поосновательнее. И Костя выпалил не совсем свое, но в настоящий момент подходящее: – Приборзели?!

– Лопатой больше не берет, – сказал Нуцо. – Клин нужен. И кувалдо

– Что ж вы, гады, сразу не сказали? – Костя даже застонал. Переться теперь в кузницу, клянчить клин, кувалду… От одной мысли мозги скручивались. Костя страдальчески поморщился, поднял глаза на Фишу. – Пятерку дашь?

– Дам, – торжественно объявил Фиша. – Иди за клином.

Костя тяжело поднялся с досок.

– Пойдем, – сказал он Нуцо. – Сам все попрешь. Я – дед. Понял?

Когда вернулись с инструментами, Фиша читал книгу.

– На, – строго сказал Костя. Нуцо синхронно его словам скинул с плеча на землю клин на приваренной арматурине и кувалду. – Пашите, гады… Фиш, ну?.. – Костя протянул руку.

– Ты мне подиктуешь сегодня? – с ударением на последнем слове спросил Фиша, не спеша расстегивая пуговицу на коленном кармане.

Костя молча следил за второй пуговицей, которая оставалась нетронутой.

– Часочек, – уточнил Фиша и протянул Нуцо завернутую в бумажку таблетку.

– Нуцо! – чуть не плача простонал Костя. – Он смерти моей жаждет. Меня блевать волокет, а он – «подиктуй»!..

– Дай Косте денег, – вступился Нуцо. – Дай!

– Хорошо, – сказал Фиша. – Вот мы позанимаемся, потом я тебе дам денег.

– Слушай меня, Фишель, – сказал Костя, дыша в лицо Ицковичу перегаром, который Богдан называл перегноем.

– Учти, Ицкович, вас, всю вашу масть, вот именно за это в народе не любят. Вот таким своим… некорректным поведением ты возбуждаешь в нашем народе антисемитм. Я правильно говорю, Нуцо?

– Точняк, сто процентов, – не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.

Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался c мыслями. На конец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише чтобы не спугнуть Фишино решение.

Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал него пять рублей жеваными бумажками.

– А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.

Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку – техклассу.

– Дуй на КПП, – скомандовал Костя Нуцо. – Деньги – Валерке.

Веселый, жнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.

Костя пошел учить Фишу.

– «…Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора… – медленно диктовал Костя прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, – вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком…»

Фиша писал, нко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва – папироска так и ерзала одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы «Север». На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. «А ведь дембель-то вот он», – подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.